виноват?
   - Начинаешь правильно.
   - Ты говоришь - с боем...  А  если я  сбежал с поля этого самого боя?
Первую экспедицию простила,  хотя  и  не  сразу.  Вторую,  наверное,  не
простит.  Женщина вообще не склонна искать оправданий для покидающего ее
мужчины -  вне зависимости от мотивов,  которыми он руководствуется, Она
видит одно: ее оставили, ей предпочли что-то другое. Верная жена поймет,
невеста потерпит,  но женщина,  которую еще нужно завоевать, почувствует
себя оскорбленной.  Не  на  войну ведь ушел и  не  кусок хлеба насущного
добывать!.. Есть логика?
   - Продолжай.
   - На сей раз -  она это знала -  из клиники меня отпустили с  трудом.
Сочувственно отнеслись,  так сказать,  к  моей благородной миссии,  но и
сожаление  выразили:   кандидатская  диссертация  на   выходе,   научные
перспективы,  а идешь,  мол, на фельдшерскую работу. А раз так, подумает
она,  есть ли смысл делать на него ставку?  Я молода и красива,  никем и
ничем  не  связана, многие  мужчины   пойдут  на  все  ради  меня  -  не
преувеличиваю, батя, пойдут! А он бросает любимую женщину и многообещаю-
щую работу из-за прихоти... Есть логика?
   - Сам-то как считаешь?
   - Запутался, батя.
   - Ладно,  давай распутываться... В юбке ходит твоя логика! За женщину
ты рассудил здорово.  Нет, не за женщину - за дрянную, расчетливую бабу!
Грош цена и  бабе такой и логике ее.  Не обижайся,  сынок,  мозги у тебя
набекрень: о главном не подумал. Достойна ли тебя она? Вот главное. Если
она  такая,  как  ты  изобразил ее  в  своих  рассуждениях,  значит,  не
достойна!  Значит,  не любит, и никуда от этого не спрячешься. Не в Крым
ты  уехал на пляжах поджариваться и  не па фельдшерскую работу пошел,  а
жизни товарищам сберечь.  И  раз мы  еще дышим -  сберег,  сукин ты сын!
Любишь ее -  люби,  сердцу не прикажешь. Но не оправдывай! Знает она, не
может не знать,  что у нас было за семьдесят,  и, зная это, трех строчек
тебе не написать?! Да где же твоя мужицкая гордость?
   Гаврилов перевел дух.
   - Вот что, сынок... Потерпи, недолго осталось. Ну, две недели потерпи,
родной. И вот тебе  мой  совет. Не  пиши  ей больше ничего, узнай только
через  кого-нибудь,  здорова ли.  Но если жива-здорова и молчит, забудь,
выкинь из сердца прочь! Не такие раны рубцуются...
   - Тошно мне, батя...
   - Не  видел бы,  не лез бы в  душу...  Страдай,  но иногда хоть вслух
страдай.   Не  держи  в  себе,  сынок.  Не  мне,  старому пню, -  Валере
выплеснись.
   - Устать мне надо, батя, телу тяжело - душе легче...
   - Хорошо.  Заменишь Васю,  пусть еще передохнет.  Только в ремонты не
лезь, береги руки. Обещаешь?
   - Спасибо тебе, батя.
   - Ладно. Время, поднимай ребят.

        ПУРГА

   Случилось то,  чего Гаврилов боялся больше всего:  на  поезд налетела
пурга.
   В  этом  районе континента метели бывают часто  и  сопровождаются они
обычно резким температурным скачком.  Так тепло на  обратном пути еще не
было - пятьдесят один градус ниже нуля.  Прячась  от ветра  за  стальные
бока машин, люди дышали увлажненным и, казалось, подогретым воздухом.
   - Ручьи бегут, батя! - жизнерадостно докладывал Тошка.- Птички поют!
   А  Ленька,   отцепив  от  стенки  салона  давно  заброшенную  гитару,
перебирал ее  струны  и  проникновенно гудел:  "И  оттаивает планета,  и
оттаивает душа..."
   "Эх,  вы,  телята, - хмуро думал Гаврилов,  глядя исподлобья на  юных
своих водителей, - чем  питать их  будете,  свои оттаявшие души?  Задует
недельки на две - на такую диету сядете, что во сне пообедаете и песнями
поужинаете".
   Поезд  стоял.  Впустую -  без  движения вперед  расходовались скудные
запасы еды, на один лишь обогрев уходила солярка.
   Но  не  только этим навредила пурга.  На  Пионерской зимует еще  одна
цистерна, а набить животы можно и чаем с сухарями.
   Солярка - что. Солнце уходило!

   В  марте о  штурмане Попове походники не  вспоминали.  Ну,  дал  батя
свободу выбора,  и Серега выбрал самолет.  Все правильно, по закону. Был
бы  приказ всем до единого возвращаться санно-гусеничным путем -  другое
дело,  хочешь не хочешь -  полезай в  тягач.  А раз приказа не было,  то
Серега воспользовался своим  законным правом выжить и  спокойно улетел в
Мирный,  спокойно потому, что Гаврилов и Маслов знали штурманское дело и
могли вести поезд сами.  Так  что служебных претензий К  Попову никто не
предъявлял.
   На пути от Востока до Комсомольской штурман вообще был не нужен:  все
пятьсот километров тянулась отчетливо видимая колея,  и поезд шел по ней
без риска заблудиться.  Колея различалась, хотя и слабее, еще километров
сто   за   Комсомольской.   К   тому  же   здесь  частенько  встречались
гурии - сложенные в пирамиды  пустые  бочки  из-под  масла  и  горючего.
Заправляясь на стоянках, походники разных экспедиций сооружали эти гурии
и наносили их на карты в качестве ориентиров.
   А дальше,  до самого Мирного,  колея отсутствовала, так как здесь, на
каменно-твердой  поверхности  спрессованного снега,  многотонные  тягачи
оставляли лишь чуть заметный след, заносимый  первой же  пургой.  И  это
обстоятельство  сразу  же  делало  штурмана  главной фигурой похода. "Из
солдата в генералы!" - шутили водители.
   Знай  Гаврилов,  что  вместо обычного -  месяца с  небольшим обратная
дорога  растянется  вдвое,   ни  за  что  не  расстался  бы  с  Поповым.
Замечательный он штурман -  Сергей Попов, не станцию, иголку разыскал бы
в Антарктиде!  У него и обучались Гаврилов и Маслов основам штурманского
ремесла -  на всякий случай:  в походе у каждого специалиста должен быть
дублер.
   Отпустил  Гаврилов  Попова,   уверенный,   что  обойдется  без  него.
Отпустил,  не  подумав  о  том,  что  все  прежние походы  совершались в
полярный день,  когда чуть не круглые сутки светило солнце,  и не было у
штурмана нужды спрашивать курс у  звездного неба.  В голову не приходило
бате, что во второй половине апреля поезд еще не подойдет к Пионерской.
   Звезды,  самые точные на свете ориентиры, ничего не говорили ученикам
штурмана Попова, не понимавшим великого смысла небесной механики.
   Вот и  получилось,  что,  когда исчезла колея,  свое местоположение в
пространстве походники могли определять только по  солнцу.  Оно пока еще
не окончательно покинуло континент, но с каждым днем укорачивало визиты,
честно и благородно предупреждая людей о том, что им нужно поторопиться,
ибо через считанные недели на Антарктиду опустится полярная ночь.
   И  каждый день  прятавшей солнце пурги воровал у  походников шансы на
благополучное возвращение домой.

   Пурга  бушевала четыре дня.  С  наветренной стороны тягачи занесло по
крыши кабин,  снегом забило силовые отделения,  засыпало сани.  Но  люди
отоспались и отдохнули, и это было хорошо. И холода стали выносимыми для
человека: пятьдесят с небольшим - щедрый подарок природы.
   Когда пурга наконец затихла,  всю  ночь  авралили,  очищали от  снега
редукторы подогревателей,  вытяжные трубы,  сани -  не  столько тяжелая,
сколько нудная и хлопотливая работа, ненавидимая всеми водителями.
   Много бед натворила эта пурга.
   Первая и  главная  беда  -  четыре  безвозвратно  потерянных дня,  за
которые Гаврилов планировал оставить позади  Пионерскую я  пройти  часть
зоны застругов.  Но он хорошо помнил, как в одном из походов пурга целых
шестнадцать дней держала поезд на  приколе,  и  потому был даже доволен,
что отделался так дешево.
   Другая беда заключалась в  том,  что пришлось примерно на пятую часть
урезать и  без того далекую от нормы закладку в  котел мяса и  масла,  и
основной едой  походников стала гречневая каша,  сдобренная лишь запахом
говяжьей тушенки.  А в походе, как известно, людям следует есть особенно
много  жиров  и  мяса,  чтобы  сохранить работоспособность и  возместить
организму повышенный расход мускульной энергии.
   Третью беду можно было бы и не называть бедой,  ибо если люди смеются
над своей неудачей,  она не очень страшна. В пургу дежурные по нескольку
раз  в  сутки  забирались на  крышу жилого балка -  прочистить от  снега
вытяжную трубу:  не  очень  приятное занятие,  когда  ветер пробирает до
костей.  Одновременно они  должны были  отбивать от  стенок трубы  золу,
чтобы ее  выбросило наружу с  теплым воздухом,  по,  как выяснилось,  не
делали этого,  надеясь один на другого.  И под самый конец пурги,  когда
Петя  настежь распахнул дверь  тамбура,  всю  накопившуюся золу  сильным
сквозняком выбило из  трубы в  балок.  Помещение,  личные вещи,  постели
мгновенно покрылись слоем сажи,  и  обитатели балка,  перемазанные,  как
черти,  стремглав ринулись на  свежий воздух.  Пошутили,  посмеялись,  а
потом принялись приводить себя и балок в порядок.
   И  еще одну большую беду принесла с  собой пурга,  но о ней походники
узнали через сутки.

   - Ах  ты,  сукин  сын, - бормотал Гаврилов,  натягивая на  плечи шлеи
штанов. - Ах ты, дохлятина паршивая...
   Стал  натягивать унты,  удивляясь тому,  что  дрожат пальцы и  бешено
стучит  сердце.   Уловил  укоризненный  взгляд  Валеры,  перевел  дух  и
засмеялся.
   - Вспомнил,   как   из   госпиталя  бегал,  -  пояснил  вопросительно
взглянувшему  Валере. -  У   нас   на   всю  палату  был  один  комплект
обмундирования,  под  матрацами  прятали.  Тот, чья  очередь  подходила,
вечером спускался  вниз по  пожарной  лестнице, прямо  из  окна. Сейчас,
гляди, брюхо опало, можно  вдвоем  в штаны влезть, а тогда каптеры вечно
ругались:  что ни надену - лопается по швам.
   - Ты мне, батя, зубы не заговаривай, - неодобрительно сказал Валера.-
Доктор разрешил вставать?
   - Дождешься  от  них,  дармоедов, -  проворчал  Гаврилов,  застегивая
молнию каэшки.-  Перестраховщики они  все,  слушай их  больше.  "Куриный
бульончик с сухариками!" - передразнил он кого-то.
   - Тогда и я встаю. - Валера начал вылезать из мешка.
   - Лежать!  -  прикрикнул Гаврилов. - Не по чину смел,  сержант. Как с
начальством разговариваешь?
   - Виноват, товарищ гвардии капитан.
   - То-то.  Кроме шуток,  сынок,  пойду,  поколдую с Борькой. Кончились
наши шутки.
   В одном повезло:  ушла пурга, выглянуло солнце. Водители расчищали от
снега машины,  Петя и Алексей хозяйничали на камбузе, а Борис застыл над
теодолитом.  Пока батя болел,  радист поднаторел в  штурманском деле и в
общем-то  справлялся,  но  легшая  на  его  плечи  ответственность очень
угнетала его,  он до смерти боялся ошибиться;  уж слишком велика была бы
цена такой ошибки.  Ведь бывали случаи, когда из-за неопытности штурмана
поезда многие часы,  а  то и  дни блуждали по куполу в поисках станции -
роскошь, которую походники никак не могли позволить себе теперь. И Борис
не скрывал радости, когда появился батя.
   Стали  священнодействовать у  треноги вдвоем.  Засекли точно время по
Гринвичу,  вычислили угол  между  горизонтальной прямой и  солнцем и  по
таблице   астрономического  ежегодника  определили  точку,   в   которой
находился поезд.  Точка эта,  однако,  являлась приближенной,  и дважды,
пока солнце не скрылось, ее уточняли.
   Затем   наметили  курс.   В   правом  нижнем  углу   приборной  доски
"Харьковчанки" за  стеклянным  кружком  светился самолетик.  Это  и  был
указатель курса,  конец  ниточки,  по  которой поезд тянулся к  Мирному.
Задан  курс - и  водитель "Харьковчанки"  вместе  со   штурманом  должны
поддерживать его,  не думая больше ни о чем до остановки. А на остановке
следует  вновь  уточнить  курс, так  как в пути машину трясет, сбивает с
направления, и  отклонение даже на один градус за перегон уводит поезд в
сторону на  несколько километров.
   По  проложенному курсу  пошли  вперед -  днем,  впервые за  последние
полтора месяца:  стало теплее,  и  уже  не  было необходимости запускать
моторы в дневное время,  когда температура на несколько градусов выше, и
двигаться поэтому ночью. Шли без отдыха шестнадцать часов и ранним утром
добрались до Пионерской.
   Гаврилов не  покидал штурманского кресла и  вывел  поезд на  редкость
точно:  Игнат чуть не врезался в "раскулаченный" тягач, намертво вросший
в сугроб неподалеку от входа в домик. И сама по себе удача была приятна,
и  времени выиграли целые сутки:  караулить солнце не надо -  координаты
Пионерской имеются на всех картах.
   Подошли к домику и,  быстро расчистив вход, стали ждать добрых вестей
от  Бориса.  Тот  уже бывал в  этом жилье,  заброшенном людьми много лет
назад,  и знал,  что и где там находится. Обвязавшись капроновым шнуром,
он метра два прополз вниз на животе, расчистил снег у внутренней двери и
проник на камбуз.  Включил фонарик,  осмотрелся.  На полке лежал десяток
мороженых гусей - драгоценная находка. Кроме них, Борис побросал в мешок
три пачки окаменевших макарон, банку витаминов в драже и осторожно сунул
в  карман брошенный в  углу  окурок "Казбека".  Убедившись,  что  больше
разжиться нечем, подергал за шнур, и осторожно, чтобы не вызвать обвала,
полез обратно.
   Спали  сидя,  но  дождались упавшей с  неба  гусятины -  на  радостях
Гаврилов разрешил зажарить две тушки. Размяли, высушили табак из окурка,
затянулись по разу и легли отдыхать на четыре часа.

   Пришли на Пионерскую пять машин, а покинули станцию четыре.
   Когда  Ленька,  разогрев  двигатель,  нажал  на  стартер,  послышался
скрежет рвущейся стали.  Не  по ушам -  по сердцу царапнул этот скрежет.
Прежний Ленька снова газанул бы  -  авось пронесет,  но за одного битого
двух небитых дают,  не тот стал Савостиков.  Выскочил из кабины, замахал
руками, созвал товарищей.
   Быстро нашли то,  что искали.  Гаврилов сказал два слова Игнату,  тот
взял  фонарик  и  полез  под  тягач.  Посветил  себе,  пошуровал  рукой,
выкарабкался обратно.
   - Ну? - спросил Гаврилов. Игнат выругался.
   - Что  случилось?  -  излишне засуетился Ленька,  и  глаза  его  были
виноватыми, как у нашкодившей собаки.
   Гаврилов поднялся в кабину, нажал на стартер, прислушался.
   - Все!  В  утиль!  -  Игнат опустил низ подшлемника,  сплюнул и снова
выругался. - Ты, Жмуркин, не запускайся пока.
   - Почему? - удивился Тошка.
   - А  потому!  -  грубо ответил Игнат.-  Венец -  делу конец,  правда,
Савостиков?
   - Ты не намекай! - повысил голос Ленька. - Не намекай! Понял?
   - Оставь, Игнат,- вмешался Давид.
   - А чего он намекает? - не унимался Ленька. - Чего прилип?
   - А то, что где ты, там и прокол!
   - Цыц, щенячье племя! - рыкнул на них Гаврилов, спускаясь. - Тошка не
запустился?
   - Не успел, батя, - сунулся к нему Тошка.
   - Твое счастье, что не успел!
   - Разговариваешь, батя, - с упреком сказал Алексей. - Обещал ведь.
   - Поболел, хватит! - Гаврилов потряс кулаками. У, гад ползучий! Костюм
небось  гладит,  сволочь,  регалии цепляет,  чтоб  с  фасоном на  причал
сойти!..
   - Не заводись, батя, - тихо проговорил Алексей. Пошли в тепло.
   - Сам  иди!..-   заорал  Гаврилов.-   Игнат,   говорил  Синицыну  про
отверстия?
   - Говорил, батя, вместе с Валерой, не сомневайся.
   - А что толку, что говорил? Проверил?
   - Не проверил, батя...
   - Почему не проверил?.. Молчишь?..- Гаврилов отдышался.-Ладно, молчи,
утешать тебя не  стану.  Чего глазеете,  время теряете?  За дело!  Вася,
осмотри с Тошкой "неотложку".  Сани,  Давид, цепляй к себе. Игнат машину
раскулачь,  аккумуляторы не забудь,  соляр,  масло слей. Брезентом укрой
хорошенько,  в сентябре вер немея, отремонтируем либо возьмем на буксир.
Все ясно?
   И побрел в "Харьковчанку".
   А  с  Ленькиным тягачом случилась такая  история.  В  пургу от  снега
силовое  отделение  уберечь  невозможно:  как  его  ни  закрывай,  через
невидимую глазом  щелочку набьет целый сугроб. И  потому в днище тягача,
откуда  метелкой снег не выгребешь, походники  прожигают  отверстие  для
стока  воды. Если  же  этого  отверстия  нет, то  снег, растаяв от тепла
работающего двигателя, на  остановках  превращается в лед и прихватывает
венец маховика, как бетон. И тогда стоит водителю нажать на стартер, как
с венца летят зубья. Так получилось у Леньки.
   Когда Гаврилов с  Игнатом перегнали по припаю в  Мирный новые тягачи,
Синицын должен был приказать сварщику выжечь отверстия.  Не приказал - и
вот тягач превратился в  никому не нужную рухлядь.  Чтобы сменить венец,
нужно разобрать и снять двигатель,  отсоединить коробку перемены передач
от  планетарного механизма поворота и  так далее -  словом,  разобрать и
вновь собрать чуть ли не полмашины.
   За сутки и то не справишься с такой работой.
   Проканителился Тошка,  не  успел завести Балерину "неотложку",  не то
ушли бы с Пионерской на трех машинах.
   Вырубили траншею,  Давид  залез  под  днище и  газовой горелкой выжег
отверстие для стока воды.
   Поклонились  Пионерской,  последней  станции  на  пути  в  Мирный,  и
двинулись вперед - в проклятую богом и людьми зону застругов.

        БРАТЬЯ МАЗУРЫ

   "Ну,  держись,  милая!"  -подумал про себя Игнат,  и "Харьковчанка" с
лязгом и грохотом рухнула вниз с метровой высоты.
   - Влево  уходишь!  -  прикрикнул  Гаврилов,  поудобнее  устраиваясь в
штурманском кресле. - Держи по курсу...
   Триста  семьдесят  километров  осталось,  из  них  двести пятьдесят -
дорога  без дороги. Заструги! Чудо природы, красота несказанная - в кино
бы ими любоваться. Ученые  говорят - аэродинамика,  закономерное явление:
стоковые ветры  с Южного полюса постоянно дуют здесь в одном направлении
и, как  скульптор  резцом, вытачивают  заструги, острыми  концами своими
нацеленные на Мирный. Толстые моржовые туши застругов достигают шести-
семи метров длины и полутораметровой высоты. И никуда от них не денешься,
стороной  не  обойдешь: весь  купол  в  застругах, как в противотанковых
надолбах. Хочешь  не хочешь, а вползай на них, обламывай острую переднюю
часть и греми вниз.
   Тягач падает так,  что  душа  из  тела  вытряхивается,  а  потом сани
семитонные догоняют и  поддают еще разок.  Зубы лязгают,  голова от  шеи
отрывается,  не удержишь ее -  бац подбородком о  собственные колени,  и
такие искры из глаз сыплются, что никаких бенгальских огней но надо.
   Кажется,  все предусмотрели,  все в  машине закрепили,  а загремели с
полутораметрового заструга -  чемодан выскочил из-под нар, запрыгал, как
живой.   Укротили  чемодан  -   гитара  сорвалась  со   стены,   запела,
семиструнная.
   Водителю хорошо, он видит, когда и куда падает, а каково в салоне или
в балке радисту, доктору, повару? Щебню в камнедробилке уютнее. Валера и
Алексей с  часок  цеплялись руками и  ногами за  полки,  а  потом доктор
закутал хорошенько больного и  перебрался с ним в кабину к Давиду.  Петя
тоже  недолго искушал судьбу  -  напросился к  Сомову.  Тошка  и  Ленька
тряслись  вместе  в   кабине  Валериного  тягача,   и  лишь  один  Борис
мужественно держался в своем кресле.
   Нигде на  всем ледяном куполе техника так  не  страдает,  как в  этой
злосчастной зоне:  лопаются траки и летят пальцы, трещат стальные водила
и  сводит  судорогой  серьги  прицепного устройства.  Тягачу  ведь  тоже
больно,  когда его швыряет, у него тоже есть нервная система, восстающая
против .издевательств:  не бессловесная металлическая болванка,  а умный
живой механизм -  артиллерийский тяжелый тягач,  АТТ.  Вот и  приходится
часами стоять, уговаривать его, утешать и подлечивать - нигде так долго,
как в зоне застругов.
   Тем еще плоха зона застругов,  что идти по ней нужно медленно,  не на
второй, а только на первой передаче.
   Четыре-пять километров в час - это еще здорово, а тридцать километров
за перегон - и вовсе большая удача.
   Бывает,  что метров на  двести заструги исчезают,  но  чаще всего они
попадаются через каждые десять -  пятнадцать метров,  а  то и вовсе идут
один за другим, как волны па море.
   Хуже всего "Харьковчанке":  она первой обламывает заструг,  остальные
тягачи держатся след в след за флагманом,  и падать им чуть легче.  Душа
болит у  походников за  "Харьковчанку".  Лучше бы  шла  она  позади,  но
нельзя: шт