и  своего  кумира.  Другие
больные  роптали,  и  Алексей  понемногу  возненавидел своего  пациента,
Фанфана-Тюльпана  на сцене и беспримерного  труса в жизни, умирающего от
страха при  мысли об  операции.  Однако что мог поделать рядовой доктор,
если сам главный врач ежедневно навещал больного и  самолично заглядывал
в  скрытое  от  глаз  широкой  публики место,  подлежащее хирургическому
вмешательству!
   Но  однажды терпение Алексея лопнуло.  В  святое время  обхода доктор
застал  в  палате  весьма эффектную особу,  которая сочувственно внимала
возвышенным мыслям актера: "О Шекспир! О святое искусство!"
   - У меня дама, - с королевским величием заявил актер.- Зайдите позже.
   - Пардон, - сдерживая бешенство,  с  улыбкой  проговорил Алексей. - Я
только хотел  напомнить,  чтобы вы  не  забыли сегодня вечером и  завтра
утром сделать очистительную клизму с ромашкой!
   И,  с огромным удовлетворением взглянув на отвисшую челюсть пациента,
вышел из палаты.  Вслед за ним пулей выскочила особа. Она прислонилась к
стене и, всхлипывая, смеялась до слез.
   - Хотите валерьянки? - предложил Алексей.
   - Какой у него был идиотский вид! - обессилев, пролепетала особа.
   - А  ведь  и  в  самом деле идиотский!  -  расхохотался Алексей. - "О
Шекспир!.."
   - "О святое искусство!" - изнемогала она. - Боже, какая я дуреха!
   Так Алексей познакомился с Лелей.
   Актер учинил грандиозный скандал,  и  главный врач потребовал,  чтобы
доктор Антонов немедленно извинился перед своим пациентом.
   - Ни за что па свете!  -  отрезал Антонов и,  сузив глаза, добавил: -
Впрочем, извинений не потребуется. Я ухожу по собственному желанию.
   - Голубчик, - неожиданно смягчился главный  врач, ну  зачем  так?.. Я
понимаю,   что  вы...  Но,  честно  говоря,  признайтесь,  что  немножко
чересчур, а?
   Алексеи пожал плечами и вышел.  Когда он через несколько минут принес
заявление, главный врач в смущении расхаживал по кабинету.
   - Погодите,  спрячьте свое  заявление,  у  меня есть одна идея...  Вы
молоды, сильны... Лет двадцать с лишним назад, в ваши годы, я бы даже не
задумывался... Понимаете?
   - Пока нет, - терпеливо ответил Алексеи.
   - Да,  я же еще не сказал...  Мне вчера звонили полярники,  им срочно
нужен хирург в  антарктическую экспедицию.  Я  обещал порекомендовать им
человека.
   - С удовольствием! - вырвалось у Алексея.
   - Ну, тогда решено. - И главный врач снял телефонную трубку.
   Через  три  месяца,  простившись па  причале  с  родителями и  Лелей,
врач-хирург антарктической экспедиции Антонов стоял  па  палубе "Оби"  и
смотрел на угасающие вдали огни Ленинграда.
   Разговаривать ни с кем не хотелось,  а деться некуда,  во всех каютах
шла отвальная, и Алексей всю ночь просидел в музыкальном салоне, глядя в
окно  на  осеннюю Балтику и  думая  о  своих  сложных взаимоотношениях с
Лелей.
   Они  встретились в  первый  же  день  их  знакомства  и  поужинали  в
ресторане на Невском.  Почему она пришла навестить этого актера, Леля не
объяснила;   впрочем,  и  в  дальнейшем  она  не  отчитывалась  в  своих
поступках.
   Наутро, уловив взгляд Алексея, она сказала:
   - Вижу в твоих глазах вопрос. Спрашивай.
   - Нет, что ты, - смутился Алексей.
   - Я у тебя какая?
   Алексей,   краснея,   начал   бормотать,   что-то   невнятное.   Леля
рассмеялась:
   - Можешь по отвечать, по и меня ни о чем не спрашивай.
   - Мне кажется, мы должны знать друг о друге все.
   - Зачем?
   - Я люблю тебя.
   - Слишком быстро, милый. Ты мне правишься, но не больше.
   В свои двадцать семь лет Алексей отнюдь не был монахом.  Обзаводиться
семьей  он   пока  не  собирался.   Родители,   ревниво  относившиеся  к
единственному чаду,  заранее  настроились  против  будущей  невестки  и,
руководствуясь старой  житейской истиной:  "Сын  не  дочь,  в  подоле не
принесет", - были даже довольны, что сын не спешит жениться.
   Но  связь  с Лелей осложнилась одним обстоятельством: Алексей впервые
полюбил.
   Леля была на  два года моложе его,  но  уже успела пережить неудачное
замужество и имела трехлетнюю дочь Зою - Зайку, очаровательное белокурое
и  темноглазое  существо.  Воспитывалась Зайка  у  живших  по  соседству
дедушки и  бабушки,  которые души в  пей не чаяли и полностью освободили
маму  от  родительских  хлопот.  Леля  забегала  к  дочке,  баловала  ее
часок-другой и не без облегчения уходила "в личную жизнь".
   Работала Леля в  газете и  была на  хорошем счету,  так  как добывала
материал там,  где пасовали самые опытные репортеры: ей ничего не стоило
взять  интервью  у   самого  высокого  начальства  или  даже  у  тренера
футбольной команды за  полчаса до  начала игры -  подвиг,  который могут
оценить только журналисты.  Все,  в том числе и сама Леля, понимали, что
дело не в особом ее журналистском таланте,  а в эффектной внешности,  но
красота,  как пошутил один ее коллега, у человечества котируется наравне
с талантом, а оплачивается еще выше.
   Держалась  Леля  независимо.  Стройная,  спортивного  склада  молодая
женщина, всегда аккуратно и модно одетая, она приковывала к себе мужское
внимание.  Коллеги пытались за  ней  ухаживать,  но  с  течением времени
бросали  это  бесперспективное занятие,  потому  что  каждого очередного
поклонника она выставляла на всеобщее посмешище. Одни поклонники сделали
вывод,  что "эта разводка - типичная рыба", другие предпочитали молчать,
побаиваясь ее предерзкого языка.
   И Леля,  оставленная в покое сослуживцами,  жила в свое удовольствие.
Чтобы не давать повода для сплетен,  вращалась в далеком от журналистики
кругу;   дорожа  своей  свободой,  избегала  серьезных  связей.  Поэтому
Алексей, без памяти влюбившийся в нее, вскоре попал в немилость.
   С другой стороны, она не хотела его терять: Алексей, цельный и чистый
человек,  принадлежал,  по ее мнению,  к людям, в которых не было и тени
пошлости.
   Осознав,  что взаимностью, он не пользуется, Алексей продолжал любить
Лелю с достоинством, не  унижаясь: ничем  не  обнаруживал  ревности,  не
настаивал  на  свиданиях. Зато  нашел  способ заставить саму Лелю искать
встреч:  уходил  гулять  с Зайкой, которая обожала "дядю Лешу", и  Леле,
чтобы увидеть дочку, приходилось  бегать  по  скверу  и  разыскивать их.
Найдя, она  сурово отчитывала Алексея, а  тот  говорил: "Зайка, с кем ты
хочешь гулять, с мамой  или с дядей Лешей?" Зайка, конечно, кричала, что
с дядей Лешей, потому  что  он  рассказывает  интересные  сказки, а мама
только целует.
   Леля  могла лишь  догадываться,  чего стоила Алексею его  веселость и
корректность,  и  понимала,  что на  полдороге он  не  остановится.  Она
привыкла к своему образу жизни,  превыше всего ценила независимость и не
желала с  ней  расставаться даже  ради  очень хорошего человека,  каким,
безусловно,  был Алексей.  Выходить замуж, погружаться в домашние заботы
ей  решительно не хотелось.  Поэтому,  исподволь готовясь к  неизбежному
объяснению, она искала такие слова, чтобы не ответить ни "да", ни "нет",
чуточку обнадежить Алексея,  отправить его на год зимовать,  а там видно
будет.  И  когда тот  разговор состоялся,  Леля,  сделав для виду паузу,
сказала,  что,  быть может, примет предложение, если Алексей не пойдет в
экспедицию.  Он  долго  молчал,  а   Леля,  похолодев,  ждала:  а  вдруг
согласится? И облегченно вздохнула, услышав:
   - Ты в самом деле думаешь, что я такой подонок?
   - Извини меня.
   Он кивнул, и об этом неприятном эпизоде они больше не вспоминали.
   В  первые дни на "Оби" Алексей буквально не находил себе места,  пока
не познакомился с  Валерой и не подружился с ним.  К тому же Леля вскоре
прислала теплую радиограмму,  из  которой явствовало,  что Зайка по нему
скучает и ей,  Леле, он тоже не безразличен. Эти несколько строк Алексей
выучил наизусть,  и  хотя они  Лелю ни  к  чему не  обязывали,  ему  уже
казалось, что она будет его ждать.
   К   этому  времени  относится  и  знакомство  Алексея  с  походниками
Гаврилова.  Впоследствии  Валера  ему  рассказывал,  что  приняли  его с
первого раза и единодушно - редкий у походников случай, обычно они долго
"выдерживали"  нового  человека,  прежде чем допустить его в свою среду.
Даже Сомов, из  которого слово было трудно вытянуть, и тот сказал: "Бери
его  в поход, батя, не промахнешься. Не  знаю, какой он врач, а выдюжит,
точно говорю".
   Поначалу  Гаврилов отнесся  к  Алексею  с  прохладцей и  недоверием -
красив,  сукин сын, девки небось на шею вешаются, ну его ко всем чертям;
но затем самокритично признал,  что застарелая его неприязнь к  красивым
мужчинам  в  данном  случае  оснований  под  собой  не  имеет.   Алексей
понравился  ему  открытой  улыбкой  -  плохие  люди  так  не  улыбаются,
искренностью,  юмором и совершенным неприятием цинизма - сам батя никому
не спускал сальных анекдотов и скользких шуточек. Понравился ему Алексей
и тем,  как он сразу себя поставил: решительно отказал Попову, когда тот
попытался выклянчить бутылку спирта, резко осадил Мишку Седова, которому
захотелось узнать  кое-какие  подробности из  личной  жизни  доктора,  и
вообще держался самостоятельно.
   Взял Гаврилов Алексея в поход и не пожалел об этом. Всю дорогу доктор
не  давал  ребятам  скучать.  Сначала сагитировал братьев Мазуров и  под
общий  смех  бегал  с  ними  босиком по  снегу -  "в  целях профилактики
простудных заболеваний",  а  когда  к  "тройке психов" присоединился еще
пяток энтузиастов, затеял и вовсе не слыханное дело: баню.
   Из  всех благ,  которых лишены походники,  чаще всего они  вспоминали
свою  замечательную парную  в  Мирном.  Донельзя  грязные,  заросшие,  в
заскорузлом от  соленого пота  белье,  они  мечтали о  бане весь путь до
Востока,  и затем снова месяц с лишним -  до Мирного.  Когда становилось
невтерпеж,  надевали свежее белье,  а  иногда обливались по  пояс теплой
водой.  Алексей же  устроил баню  настоящую:  принес в  тамбур несколько
ведер горячей воды, донага разделся в балке, намылился, выпрыгнул козлом
на  сорокаградусный мороз и  дико заорал:  "Лей!"  В  считанные секунды,
чтобы мыло не  успело прикипеть к  телу доктора,  Петя опрокинул на него
одно за другим два ведра воды,  и  Алексей стремглав бросился в  балок -
вытираться.  Следующим мылся Петя, и здесь уже зрители не сплоховали: не
валялись в изнеможении на снегу, как в первый раз,  а  фотографировали и
снимали  на  кинопленку  длинного  и тощего, как  жердь,  голого повара.
Несколько дней посмеивались, но все менее жизнерадостно, потому что куда
больше поводов смеяться было у Алексея и Пети.
   В  конце концов батя не  выдержал,  остановил поезд на дневку,  и  по
докторскому методу выкупался весь личный состав.  Снятый на пленку фильм
о  походе по возвращении домой смонтировали и прокрутили у бати на даче.
Когда  пошли  кадры с  баней,  жены  возмущенно отворачивались,  но  все
хохотали до упаду.
   Тогда,  в первом походе, вечерами собирались в салоне "Харьковчанки":
беседовали,  пили. чай с вареньем и слушали, как Алексей поет под гитару
романсы на стихи Пушкина и  Блока,  Есенина и Пастернака.  "Я вижу берег
очарованный",  "Свеча горела на столе, свеча горела" Алексей сам положил
на музыку и радовался тому, что стихи таких "сложных" поэтов, как Блок и
Пастернак,   так  хорошо  воспринимаются  ребятами.   Вечера  эти  стали
традиционными,  затягивались  допоздна,  и  Гаврилов  обычно  затрачивал
немало усилий,  разгоняя сынков "по спальням".  А  когда по той или иной
причине - из-за тяжелого  ремонта, больших перегонов и прочего - собира-
ться не удавалось, походники откровенно сожалели об этом.
   Потом была долгая зимовка в  Мирном,  серые для  врача будни -  почти
никакой практики,  одни  профилактические осмотры;  томительное ожидание
корабля  и  еще  более  томительное  полуторамесячное возвращение домой.
Прорвался  сквозь  ревущую,   бушующую  толпу  на   причал,   расцеловал
родителей,  друзей,  чуть не вдвое выросшую Зайку и, ошеломленный, пожал
протянутую Лелей руку.
   Больше года  мечтал об  этой встрече,  зачитал до  дыр  десяток синих
листочков,  выискивая скрытый  смысл,  намек  в  профессионально гладких
рубленых строчках,  каждую ночь  видел Лелю  во  сне  и  получил высокую
награду - рукопожатие. Понял, что этим жестом Леля определила их будущие
отношения,  но  понять  -  не  значит примириться.  Решил  объясниться в
последний раз и получил ожидаемый отказ.
   Истерзанная мужская гордость призвала его  поставить на  своей  любви
крест. Стал прощаться - навсегда. В Лелиных глазах мелькнуло откровенное
сожаление,  но удерживать Алексея она не удерживала,  и он ушел. Сутками
работал, подменял всех коллег, даже просил их об этом одолжении. Выжигал
работой свою неудачную любовь, не давал себе ни дня отдыха. Только Зайку
было жалко, ей  ведь  не  понять, почему  дядя  Леша больше не приходит,
почему врет в  телефонную трубку, что  очень  некогда. По Зайке  скучал,
привык видеть в ней родную дочь, однако  и эту  святую  любовь к ребенку
приходилось в себе убивать.
   Прошло больше года, и вдруг поздно вечером - звонок от Лелиного отца:
извини,  мол, Алексей, догадываюсь, как и что, не слепой и не глухой, но
у  внучки температура под сорок,  а  Леля на юге.  Не раздумывая,  сел в
"Москвич",  рванул,  как сумасшедший,  по опустевшим улицам к  знакомому
детскому доктору,  вытащил его,  сонного,  из постели и чуть не в пижаме
привез к больной Зайке. Оказалось, скарлатина, ничего страшного, если не
допустить осложнений. Взял на неделю отпуск, с утра до ночи просиживал у
Зайкиной кроватки, только спать домой уезжал.
   Лелю просил не  беспокоить,  пусть отдыхает;  хотел,  но  еще  больше
боялся ее увидеть.
   Леля появилась неожиданно,  о  болезни дочери ей сообщила прилетевшая
из Ленинграда знакомая.  Вбежала, слегка растерялась, увидев Алексея, но
виду не показала.
   Вечером,  когда Алексей собирался уходить,  спросила как ни в  чем не
бывало:
   - Занят сегодня?
   - Не очень.
   - Зайдем ко мне? Хочешь?
   - Гонорар?
   - Глупый ты, Алеша... По-прежнему все или ничего?
   - Осенью ухожу в экспедицию, - невпопад пробормотал Алексей.
   - Это обязательно?
   - Да.
   - Хорошо, все расскажешь у меня.
   Бросает  человек  курить,   изнывает,   терпит  месяцами,   а   потом
смалодушничает,  затянется разок - и все насмарку... Не устоял, побежал,
как дворняжка,  которую поманили костью! И снова завертелась карусель, и
снова все стало как было.
   В одну из последних встреч Алексей сказал:
   - Мне уже под тридцать,  да  и  ты ненамного моложе.  Наверное,  пора
определяться в жизни. Ответь прямо: я у тебя один или...
   - Мы договорились об этом друг друга не спрашивать.
   - Тогда  другой  вопрос,  полегче:  ты  видишь  перспективу  в  наших
отношениях?
   - Еще не знаю.
   - Что ж...  Понимаешь,  Леля, за время, что мы с тобой не виделись, я
многое передумал...  Мне было трудно без тебя и Заики и будет трудно, но
сейчас я уйду и больше не вернусь. На этот раз твердо, Леля, не вернусь!
Поэтому все-таки ответь.
   Леля закурила.
   - Я подумаю.
   - Через неделю я буду далеко.
   - Обещаю: если выйду замуж, только за тебя.
   - Для меня этого мало.
   - А для меня - слишком много.
   Оставшееся до  ухода в  море время они  не  расставались,  и  Алексей
простился с Лелей, почти уверенный в том, что прощается с будущей женой.
Он  убедил  себя,  что  нельзя  требовать от  нее  слишком  многого,  ей
необходимо время,  чтобы снова решиться на столь ответственный,  однажды
уже неудачно сделанный ею шаг.  Ведь не враг она,  в конце концов, самой
себе и своей дочери,  красота и молодость проходят быстро, оглянуться не
успеет - а вокруг пустота.
   И вот уже полтора месяца от Лели нет радиограммы.  На его четыре - ни
одной ответной!
   Когда Борис выходил на  связь с  Мирным,  Алексей думать ни о  чем не
мог:  замирал в  ожидании,  что  вот-вот  радист обернется,  подмигнет и
начнет вылавливать из  эфира Лелины точки-тире.  Но  за  последнее время
Борис кое-что понял и уже не подмигивал,  потому что радиограммы доктору
шли сплошь от родителей, друзей, сослуживцев - и только.

   За час до подъема Алексей встал по звонку,  растопил печку и поставил
на спиртовку стерилизатор.  Присел у капельницы,  смотрел на раскаленный
таганок,  на падающие и мгновенно вспыхивающие капли и думал, поглаживая
густую черную бороду.
   И  в  который раз  пришел к  выводу,  что всему виной его податливая,
никчемная воля.  Будь он  настоящим мужчиной,  не  допустил бы двух этих
ошибок - с Лелей и батей.
   Не имеет права мужчина становиться игрушкой в руках женщины! Если она
любовь свою дарит,  как гривенник нищему, - отвергал ее, не бери! Ладно,
Леля  -  его  личное  дело,  сам  принимал милостыню -  самому  теперь и
расплачиваться. Но Гаврилов... Зачем выпустил его из Мирного? Ведь знал,
точно знал, и кардиограммы подтверждали, что никак нельзя было бате идти
в поход.  Нажал батя,  заставил написать:  "Здоров"... Ну, закрыли бы на
год станцию Восток - мир бы перевернулся?
   И  вот результат:  не жизнь,  а сплошные вопросительные знаки.  Из-за
него  самого,  ставшего тряпкой  мужчины и  врача,  поступившегося своей
профессиональной совестью.  А  еще  о  клятве  Гиппократа посмел Валерке
говорить, пустозвон!
   Так  и  сидел  Алексей,  будоражимый этими невеселыми мыслями.  Нужно
лгать бате,  изворачиваться,  но удержать его в постели.  В постели,  на
которой  его,  тяжелобольного  человека,  подбрасывает  и  швыряет,  как
горошину в погремушке!  Нужно изворачиваться и объяснять ребятам, почему
Петя  стал  подавать  им  жалкие  крохи  гуляша  вместо  блюда  с  горой
бифштексов.  Ограничивать в еде изможденных,  доработавшихся до чертиков
людей!.. Сорок банок молока осталось - только для бати, Валеры и Сомова,
не забыть сказать Пете;  двенадцать банок компота и белый хлеб - для них
же, кур семь штук - бате на бульон...
   И  вновь,  как бывало,  мысли сбились в  сторону,  а  рука сама собой
полезла в  карман  кожаной куртки  и  вытащила сложенный вдвое  листок -
последнюю радиограмму:
   "Зайка скачет ее  маму как волка ноги кормят обе вспоминают полярного
бродягу Леля". Холодом повеяло на Алексея от этих строк...
   - Не нравишься ты мне, - неожиданно послышался голос Гаврилова.
   - Сам себе не нравлюсь,- хмуро ответил Алексей, пряча листок. - Поспи
еще минут двадцать, батя, ерунда все это.
   - Ствол закупоришь -  пушку разорвет,  сынок.  А человек не железный.
Зря в себе держишь.
   - Стыдно мне,  батя!  -  вырвалось у Алексея. -  Все вкалывают до сто
седьмого пота, уродуются, а я руки, здоровье свое берегу...
   - А  вот  это и  вправду ерунда.  Руки испортишь -  ногами нас лечить
будешь? Топливо разогреть и палец в трак вколотить мы и без тебя сумеем.
Вот ежели поредеет отряд, некому  будет сесть за рычаги - тогда настанет
твой черед.
   - Тяжело ребятам в глаза смотреть...
   - Верю. Был у меня такой случай. Ввязалась  бригада в неравный бой, а
мой батальон комбриг в  резерве  оставил. Я  своими  глазами  видел, как
друзья горели, а пришлось отсиживаться, ждать приказа. Тоже было стыдно,
но  стерпел, понимал, что так нужно. И  ты стерпи. Считай, что в резерве:
потребуется - ударишь!
   - Хотел бы возразить, да не найду как...
   - И  не  ищи.  И  в  сторону  от  разговора  не  уходи,  потому   что
бездействие твое -  мнимое.  Любят тебя ребята и печалятся, что ты скис.
Интересовался,  знаю,  что Леля не пишет. И утешать не стану: плохо, что
не пишет.  Но одно скажу:  каждый мужик должен хоть раз в  жизни сердцем
понять,  какая это  злая штука -  любовь.  Кто  не  пережил этого раза -
многое  потерял,  не  познаешь горечи -  не  оценишь сладости.  Если  ты
женщину не завоевал с боем,  а она сама, как осеннее яблоко, в руки твои
упала, - знай, что одной своей стороной жизнь от тебя отвернулась.
   - Батя, - сказал Алексей,- раз пошла такая философия... Как считаешь,
не сам ли я