о да! - радостно поразился Тошка. - Выдать Кулибину в награду
окурок!
   - Значит,  решено, - гася оживление, вызванное напоминанием о куреве,
подытожил  Гаврилов. -  Бери,  Игнат, лампы и разбивай людей на бригады.
Работать так: как масло разогреется , счищай, не теряя ни секунды, не то
снова окаменеет.  Под  очищенную поверхность сначала подставляй чурку  и
лишь  потом  подкапывайся  под  следующий  участок  полоза, иначе сани с
цистерной осядут - не вытащим. За дело, сынки!
   Неприветливо встретила и совсем уж плохо проводила походников станция
Восток-1.  Пять  часов  длились  проводы,  и  были это,  наверное, самые
трудные часы за весь поход.
   На куполе всегда не хватает воздуха, а тут его словно вдвое разбавили
и втрое высушили,  ни влажности, ни кислорода в нем не осталось: да долю
каждого  пришлось  слишком  много  резких  движений,  на  куполе  вообще
противопоказанных. Чтоб  подобраться  к  полозьям  снизу, рубили в снегу
глубокие траншеи - на это и  уходили  главные силы, а затем растапливали
комки авиационными паяльными лампами. Задыхались от копоти, обжигались
раскаленным маслом, сменялись каждые десять минут и шли в "Харьковчанку"
- отдыхать и лечить ожоги. Дымились пропитанные соляром каэшки, отврати-
тельно пахло паленым. Давид прожег подшлемник и опалил бороду до кожи, у
Маслова  обгорели усы и веки. От дыма и копоти  помороженные  лица людей
совсем  почернели, черной  была  слюна  и  даже  слезы из глаз  казались
черными.
   Доработался до  обморока Валера,  потом снова хлынула из носа кровь у
Сомова,  и их обоих Алексей до работы больше не допускал. Остальных тоже
шатало, но они пока еще держались.
   Игнат заметил,  что ловчее других управлялся с лампой Тошка.  Траншеи
стали рубить узкие -  на  Тошку -  и  на этом сэкономили по меньшей мере
час.  Лампой теперь орудовал он один: раскалял масло и тут же счищал его
ветошью.  Пока  другие готовили новую траншею,  он  успевал и  дело свое
сделать и  отлежаться минут десять в  "Харьковчанке",  где  за  ним  был
организован особый уход.  Алексей смазывал лицо  и  руки  Тошки защитной
мазью,  давал микстуру,  чтобы тот откашлялся,  и  поил горячим чаем.  А
Тошка,  который  стал  главной  фигурой,  с  комичной важностью принимал
заботы,  даже  пошучивал,  но  под  конец,  когда почти вся  работа была
сделана, до того дошел, что из-под полоза его за ноги вытаскивали.
   Закончили,  сдернули цистерну с места,  убедились в том, что скользят
сани нормально, и легли спать. В первый раз не разделись до белья и печь
не   загасили,   но  в   этом  не  было  необходимости,   потому  что  в
"Харьковчанке" у  капельницы все семь часов продежурил батя,  а  в жилом
балке -  Алексеи.  Они же и подняли людей,  не пошелохнувшихся от звонка
будильника, силой пришлось поднимать - жестокая нужда.
   Позавтракали,  напились крепкого кофе  и  кое-как  разогнали кровь по
жилам.  Сомову надоело отдыхать,  и он отправился на свой тягач, а Тошка
подменил Валеру, которого Алексей уложил болеть. Часа за четыре разогре-
ли топливо  и  масло, запустили  двигатели  и, не  оглянувшись, покинули
станцию Восток-1.
   Поезд  пошел под  горку.  Начиная от  Комсомольской,  купол с  каждым
километром чуть-чуть, незаметно для глаза понижался и столь же незаметно
повышались атмосферное давление и температура воздуха, насыщенность его
кислородом.
   На  бумаге можно было бы легко доказать,  что эти факторы должны были
улучшить  самочувствие походников,  поскольку  организм  человека  чутко
реагирует на  изменения окружающей его среды.  Но  в  таком теоретически
безупречном выводе  имелся  бы  логический  просчет,  ибо  оказалось  бы
неучтенным одно  обстоятельство:  люди не  успевали восстанавливать свои
силы.
   Разреши  Гаврилов  десять-одиннадцать часов  сна  в  сутки  -  этого,
пожалуй,   хватило  бы  по  такой  работе  в  самый  раз.  Не  позволяла
арифметика. Приплюсуйте четыре-пять часов на  подготовку тягачей да  еще
несколько часов на неизбежные ремонты, на завтрак, обед и ужин - сколько
времени останется на перегон?  Пшик останется! А метели, когда из машины
носа  не  высунешь?  А  непредвиденные аварии,  другие беды,  которых не
запланируешь?  И получится,  что если спать по десять-одиннадцать часов,
то поход от Востока до Мирного затянется на четыре месяца.  Вернее,  мог
бы затянуться -  ни топлива,  ни продуктов питания,  ни баллонов с газом
для камбуза на эти месяцы не хватит.
   Поэтому спали семь,  а  с  сегодняшнего дня будут спать шесть часов в
сутки.  И это многовато, но ничего не поделаешь, меньше никак нельзя. Но
и  больше -  ни  на  минуту,  потому что через месяц поезд должен быть в
Мирном.
   Не будь пожара и  взрыва,  уничтоживших балок на Ленькином тягаче,  в
Мирный можно было бы  прийти и  через полтора-два месяца.  А  раз уж это
произошло, то крайний срок возвращения - месяц.
   Только Гаврилов,  Антонов и Задирако знали,  что хлеба, мяса и соли у
походников осталось на тридцать дней.

   И еще несколько человек в поезде знали то,  чего не должны были знать
другие.
   Алексей,  Игнат  и  Валера знали,  что  у  Гаврилова развилась острая
сердечная недостаточность и ему необходим полный покой.  А как его, этот
покой, обеспечишь?
   Коллега  из  Мирного  проговорился  Маслову,  что  на  Большой  земле
распространились слухи о  неизбежной гибели поезда,  и Макаров лично под
свою  ответственность редактирует и  переписывает отчаянные  радиограммы
походникам от родных и близких.  Гаврилов взял с Маслова клятву, что тот
будет держать язык на привязи.
   И никому,  даже бате, щадя его сердце, Игнат и Валера не рассказали о
новой угрозе,  нависшей над поездом.  Установленный на  Валерином тягаче
кран-стрела,  единственный механизм,  способный поднять  коробку передач
или другой тяжелый груз, в любой момент может выйти из строя: в шестерне
обнаружилась неожиданная трещина.  Лопнула каленая сталь,  не  выдержала
адских холодов. А запасной шестерни не было!
   Знавшим все  это приходилось молчать.  Все-таки пошла вторая половина
пути,  морозы  ослабли  до  шестидесяти  четырех  градусов,  и  у  людей
появилась надежда,  что  поход закончится благополучно.  Не  так страшна
трещина в металле, как трещина в этой самой надежде.
   Бывает в  жизни,  когда незнание спасительно.  Слово не только лечит,
оно и убивает.

        ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОЗИЦИИ

   Тихо  было  в  "Харьковчанке".   Экипаж  ушел  завтракать,   Гаврилов
похрапывал,  разметавшись на полке в одном белье.  Чтобы не мешать бате,
Валера  отодвинулся  к   самому  краю  и  молча  смотрел,   как  Алексей
пересчитывает ампулы в аптечке.
   Под утро у  Валеры началось удушье,  и  он проснулся в холодном поту.
Голова раскалывалась от  боли,  грудь сжимало,  горло саднило,  будто по
нему прошлись рашпилем.  За  весь поход не  было так плохо.  Откашлялся,
наглотался таблеток и теперь лежал, обложенный горчичниками. Хронический
бронхит,  определил Алексей,  а может, затронуты и верхушки легких. Все,
отработался, из "Харьковчанки" больше не выйдешь до самого Мирного...
   Спорить  Валера  не  стал.   Пока  есть  кому  его  заменить,   нужно
попробовать отлежаться в тепле.  А насчет "больше не выйдешь" -  это еще
посмотрим.  Бате  работать нельзя,  Никитину работать нельзя,  а  Сомову
можно? Не сегодня завтра и Васю рядом уложишь. А что Тошка светится, как
восковой,  и Давида без ветра шатает,  не видишь?  Видишь, дорогой друг.
Всякое может случиться; не будем загадывать, кому суждено довести поезд.
   Валера с  острой жалостью подумал о том,  что и у самого Алексея один
нос на  лице остался.  Эх,  Леша,  Леша,  напрасно запаял ты свою душу в
консервную банку!..
   - Было что от Лели? - все-таки решил спросить.
   - Нет. Как, прогрело?
   - Жжет, но терпеть можно.
   - Тогда терпи.
   Зря спросил! Не так надо было начинать, отвыкли друг от друга.
   - Я по тебе соскучился, - сказал Валера.
   - И я тоже.
   - С Востока за сорок дней не поговорили.
   - За сорок два, -уточнил Алексей. - А мыслей у тебя много накопилось?
   - Если пошуровать, две-три найдется.
   - Тогда ты  Эйнштейн по  сравнению со  мной.  У  меня  одна:  как  бы
поскорее добраться до центра цивилизации - обсерватории Мирный.
   - Боишься не довезти?
   - Тебя довезу.
   - Не обо мне речь.
   - Ночью батю снова прихватило.
   - Поня-ятно...
   - Как и вчера. Давление двести двадцать па сто десять.
   - Леша!
   - Я не волшебник,  учился только на волшебника, - усмехнулся Алексей.
- У  меня нет кислорода,  пет кардиографа,  нет отдельной противошоковой
палаты,  ничего пет!  Если бы не полторы сотни ампул в аптечке, я был бы
вам полезен не больше, чем чучело пингвина.
   - Не самоуничижайся, ты многое делаешь.
   - Тысячную долю того, что хотел бы.
   - Ты очень изменился.
   - Всех нас хоть на парад энтузиастов...
   - Я не о внешности. Тоска у тебя в глазах...
   - Не надо, прошу тебя...
   - Как хочешь.
   - Не обижайся. Давай лучше помечтаем.
   - Давай, - согласился Валера.
   - Твои мечты на лице у тебя написаны, а мои - можешь угадать?
   - Чтоб на причале тебя встретила...
   -   С тобой  помечтаешь...  Нет  у  тебя  взлета  фантазии! - перебил
Алексей. - Знаешь,  о  чем я мечтаю? Ни разу в жизни никого не ударил, а
теперь - хочешь верь, хочешь не верь - кровь вскипает от дикого желания:
увидеть  Синицына  и  избить  его  до  потери  сознания...  Самого  себя
пугаюсь... Что, смешно?
   - Нет,  не смешно.  Хотя,  честно говоря, не монтируется твой образ с
картиной мордобоя.
   - Не веришь, что я способен па такое?
   -  Один  писатель  развивал оригинальную гипотезу,  что  человеческая
культура,   образование, мораль - тонкая  пленка  на  первобытном  мозгу
троглодита.  В стрессовом состоянии пленка прорывается, и рафинированный
интеллигент с рычанием хватается за дубину.
   - Ну?..
   - Я подобные гипотезы отвергаю.  Мир и без того сходит с ума, незачем
теоретически вооружать и оправдывать жестокость и насилие.  Не знаю, как
там  рафинированный интеллигент,  а  мыслящий человек обязан подавлять в
себе троглодита. Так что,- Валера улыбнулся,- отбрось в сторону дубину и
оставь Синицына в покое.
   -  Но  я  его ненавижу!  -  взорвался Алексей. - А  вы будто спелись!
Поразительно!  Когда обнаружилась история с топливом, ребята были готовы
Синицына  растерзать;  через  неделю   они   говорили,  что  набьют  ему
физиономию, а завтра, черт возьми, они его простят!
   -  Что  ж,  меня бы  это не  удивило.  Негодяем Федора,  пожалуй,  не
назовешь, он просто равнодушный человек.
   - Когда наконец мы поймем,  что равнодушие опаснее подлости?! Хотя бы
потому,  что  оно  труднее распознается.  Такие,  как Синицын,  страшнее
откровенных негодяев. Судить его надо!
   - Крик души очень уставшего человека.
   - Врача, друг ты мой, врача! Я, не забывай, давал клятву Гиппократа и
с  юмором относиться к  ней не могу.  Неужели думаешь,  что я  прощу ему
батины приступы и твои обмороки, Васю и Петю, всех вас?
   - Гиппократу?
   - Синицыну черт бы тебя  побрал! За  несерьезность  будешь  лежать  с
горчичниками на десять минут дольше... Уж не оправдываешь ли ты его?
   - Нет,  Леша,  не  оправдываю.  Руки я  ему не  подам.  Но  судить...
Равнодушие -  явление более распространенное,  чем  ты  думаешь.  Возьми
любой номер газеты и найдешь там статью, заметку, фельетон о равнодушных
людях. Их много, Леша, всех не пересудишь.
   - Примиренческая какая-то у тебя философия.
   - Погоди давать оценки. Согласись, что нравственно человек еще весьма
далек от совершенства.  Расщепить атомное ядро куда легче, чем разорвать
цепочку:  инстинкт самосохранения -  эгоизм  -  равнодушие.  Эти  звенья
паялись тысячами веков, не такие мыслители, как мы с тобой, ломали копья
в спорах, что есть человеческая натура и как ее переделать. Равнодушие -
производное  от  эгоизма,   оно  омерзительно,   но  -   увы  -  живуче.
Нравственность не автомобиль, ее за десятилетия не усовершенствуешь.
   - Погоди, не виляй. Как ты определишь равнодушного?
   - Ну,  хотя  бы  так...  Юлиан Тувим шутил:  "Эгоист -  это  человек,
который себя любит больше,  чем меня".  Если перефразировать,  то  можно
сказать:  "Равнодушный -  это человек,  который так любит себя,  что ему
начхать на меня".
   - И ты позволишь Синицыну ходить с небитой мордой?
   - Расквашенный нос,  друг  мой,  еще  никого не  делал более чутким и
отзывчивым.
   - Снова остришь? Это позиция холодного наблюдателя!
   - Почему холодного? Анатоль Франс сказал: "Дайте людям в судьи иронию
и сострадание". Вот что мне по душе!
   - Непротивление злу насилием?
   - Я  рядовой инженер-механик,  а  не специалист по моральному облику,
друг мой.  А ты врач.  Поставь на ноги батю, вылечи ребятам помороженные
лица и руки,  а также сними с меня горчичники и выгони из "Харьковчанки"
как симулянта. Каждый должен возделывать свой сад.
   - Услышал бы тебя батя...
   - Думаешь, не слышал?.. Сколько раз спорили...
   - Ну и, признайся, песочил тебя за такие взгляды?
   - Было дело...  Середины для него не  существует -  либо белое,  либо
черное.  Как он меня только не обзывал!  и хлюпиком,  и амебой, и гнилым
интеллигентом, но я не обижался, потому что...- Валера улыбнулся, - свой
разнос он заканчивал так:  "Не хрусти позвонками,  сынок, шею вывихнешь.
Кого люблю, того бью..." Батя мне - второй отец...
   - Ладно...  Сейчас  начнешь кричать,  что  я  использую недозволенные
аргументы и  насилую твою психику...  Так  вот,  рядом лежит родной тебе
человек, ставший жертвой равнодушия. А ты...
   - Выходи его, Леша!
   - Твое ходатайство решает дело. Дурак ты, Валерка!
   - Пусть дурак,  пусть кретин...  Я  его знаю лучше,  вы  -  только по
работе...  Он удивительный,  все у  него безгранично -  и  честность,  и
мужество, и ненависть, и любовь... Не видел я таких людей, Леша!
   - Тише, разбудишь, дай горчичники сниму. Ну, легче откашливается?
   - А, к черту...
   - Лезь обратно в мешок... гнилая интеллигенция. Значит, не пойдешь со
мной Синицына бить? Валера потемнел.
   - Если с батей что случится - пойду и убью.

        АЛЕКСЕЙ АНТОНОВ

   Алексея походники не узнавали,  доктор стал молчалив, неулыбчив, даже
угрюм.  За  все шесть педель ни  разу не взял в  руки любимую гитару,  а
когда его просили об этом, отнекивался, ссылался на помороженные пальцы.
Спрашивали  Бориса,   не  получал  ли  доктор  каких  плохих известий, -
оказалось, не получал. Осторожно допытывались у Валеры, но тот ничего не
сказал и лишь посоветовал ребятам не лезть Алексею в душу.
   Будь Антонов новичком,  его поведение можно было бы  легко объяснить:
не  выдержал док,  кишка оказалась тонка.  Но  за  ним числился уже один
поход, безупречно проведенная зимовка.
   Полярники - народ  требовательный:  им мало того,  что  доктор  умеет
вырвать зуб  или  легким ударом ладони вправить вывих,  им  еще  нужно в
этого доктора поверить как в  человека.  Особенно походникам:  и потому,
что дело у них поопаснее, чем у других, и потому, что  в массе своей они
обыкновенные работяги -  в  том смысле,  что профессии механика-водителя
отдаются целиком, раз и навсегда, считают ее для себя самой подходящей и
ни на какую другую не променяют.  И человек, зарабатывающий себе на хлеб
не физическим, а умственным трудом, уживается среди походников далеко не
всегда,  к нему будут долго присматриваться, чтобы, понять, что он собой
представляет.
   Если этот человек нарочито огрубляет свою речь,  лезет вон  из  кожи,
чтобы показаться "своим в доску",- отношение к нему будет ироническое. А
если останется самим собой и ничем не выкажет своего превосходства (иной
раз иллюзорного,  потому что диплом не заменяет ума,  и недаром в народе
шутят, что лучше среднее соображение, чем высшее образование), тогда его
признают своим - будут от души уважать.
   В  Мирном походники жили  вместе -  в  одном  доме,  и  когда Алексей
приходил к Валере поговорить,  ребята присаживались рядом,  включались в
разговор.   Что  же  касается  бати,   то,   мало  знакомый  с   научной
терминологией,  он  тем  не  менее  легко вскрывал суть  любого спора на
абстрактную тему и  простыми,  но несокрушимо логичными аргументами клал
на лопатки и Валеру и Алексея.
   Очень любили походники эти вечера,  не раз вспоминали о них и жалели,
что доктор притих и ушел в себя.
   Как-то  в  один из тех вечеров разговор зашел о  роли случая в  жизни
человека -  тема неисчерпаемая и  богатая примерами.  Алексей доказывал,
что судьба индивида зачастую зависит от слепого случая. Валера возражал,
и тогда Алексей предложил каждому рассказать,  как он стал полярником. И
оказалось, что многие походники попали в Антарктиду вроде как бы но воле
случая!
   Гаврилов молча лежал на своей койке,  а  когда до него дошла очередь,
сказал:
   - Послушал бы кто со стороны этот треп,  решил бы,  что всех вас, как
птичек,  занесло сюда ветром.  Ты,  Леша,  рассказывал в прошлый раз про
неудачи с  пересадкой сердца,  что  организм отторгает чужеродную ткань.
Так вот,  сынки:  в Антарктиду,  конечно,  можно попасть и случайно.  Но
случайного человека Антарктида не примет. Отторгнет!
   В  последнее время  Алексей  не  раз  вспоминал  ту вечернюю  беседу.
Склонность  к  самоанализу  побуждала  его  к  размышлениям,   иной  раз
мучительным.  Сознавая,  что  па  его настроение решающим образом влияет
молчание Лели, он в то же  время искал и находил и другие причины: малая
профессиональная  отдача, в  какой-то мере даже деквалификация, безмерно
тяжелые условия и прочее. Но если так, то не случайный ли он человек, не
отторгает ли его Антарктида?
   Если разобраться,  ворошил прошлое Алексей, сюда его привела короткая
и даже анекдотическая цепочка случайностей.
   Началось с  того,  что и в мединститут,  о котором мечтал со школьной
скамьи,  он попал, можно считать, случайно. На вступительном экзамене по
литературе дерзко, по-мальчишески написал, что, живи Анна Каренина в на-
ше время, она не бросилась бы сдуру под колеса, а обратилась бы за помо-
щью  и поддержкой  в профсоюзную  организацию. Грамматических  ошибок  в
сочинении не было,  и  экзаменатор в  порыве либерализма поставил автору
тройку,  но из-за  этой тройки до  проходного балла Алексей чуть-чуть не
дотянул.  Решил  податься в  Технологический -  ходили  слухи,  что  там
недобор. Пошел в приемную комиссию забирать документы и буквально поймал
в  свои  объятия  поскользнувшегося на  апельсиновой  корке  толстяка  с
портфелем.
   - Безобразие! - буркнул толстяк.
   - Это насчет того, что я помешал вам загреметь вниз по лестнице?
   - Я имел в виду мерзавца, бросившего корку.
   - Кстати, вы снова наступили - на другую.
   - Юноша! Вас послало ко мне провидение! Спасибо.
   - Благодарите Анну  Каренину, - проворчал Алексей  и  направился было
дальше, но толстяк его остановил:
   - А почему, собственно, я должен ее благодарить?
   - Долго   рассказывать, -  с  некоторой  досадой  ответил  Алексей. -
Простите, я спешу.
   - Забирать документы?  - И, улыбнувшись отразившемуся на лице Алексея
изумлению,  добавил:  -  Не удивляйтесь,  я заведую кафедрой психологии.
Излагайте.
   Вот и получилось,  что благодаря никчемной апельсиновой корке Алексей
все-таки попал в  медицинский институт.  С блеском его окончил и получил
лестное для выпускника приглашение в клинику экспериментальной хирургии.
За четыре года работы набрался кое-какого опыта, самостоятельно проделал
ряд интересных  операций и стал уже задумываться над диссертацией, как в
цепочке случайностей появилось второе звено.
   В  отдельной палате,  над которой  шефствовал доктор Антонов, лежал в
ожидании  пустяковой  операции  известный  актер,   красавец  и  любимец
публики.  Руководство клиники во всем ему потакало и  даровало множество
привилегий, главной из которых был свободный доступ посетителей, точнее,
посетительниц,  засыпавших цветами ложе  скорб