истру и мензуркой отмерил каждому по
сто  граммов.  Выпили  за  батино  здоровье и  Ленькину удачу,  закусили
остывшими  бифштексами  и   не  разошлись,   остались  сидеть  в  салоне
"Харьковчанки" -  пятеро за  столиком,  остальные на двухъярусных нарах.
Ревел на малых оборотах,  нагнетая тепло в салон,  мотор "Харьковчанки",
но  привычные к  грохоту уши походников вылавливали из  него слова,  как
радисты морзянку из беспокойного эфира.
   Разомлели  в  тепле,  отвели  в  разговоре  душу.  Вспомнили Анатолия
Щеглова,   который  в   десяти  километрах  от   Мирного,   перед  самым
возвращением домой - "Обь" уже стояла у барьера! - провалился на тягаче
в ледниковую трещину и упокоился в  ней, избежав тлена:  вечно молодой в
извечном холоде.  Вспомнили Ивана  Хмару  и  Колю  Рощина,  всех  других
товарищей, которые навсегда остались в Антарктиде, и опять нарушили - по
двадцать пять граммов выпили.  И тут же в третий раз:  каждый выкурил не
положенную половинку,  а  целую сигарету.  Только в салоне доктор никому
курить не позволил, выгонял в кабину.
   Отошли, стряхнули заботы. Посмеялись над Борисом, у которого щека под
бородой набухла так,  что он  не  говорил,  а  невнятно мычал.,  еще раз
поудивлялись Ленькиной силище  -  на  куполе  и  втроем сто  килограммов
поднять -  рекорд,  а  он один!  С  уважением пощупали железные Ленькины
бицепсы и  пришли к  выводу,  что  из  полярников только сам  батя имеет
такие.
   Гаврилов храпел, беспокойно ворочаясь во сне.
   - Помнишь, как генерал о нем рассказывал? - спросил Валеру Игнат.
   - После чая? - подмигнул Валера. Давид рассмеялся.
   - Брось трепаться, - недовольно проворчал Игнат.
   - А что там был за чай? - профессионально  поинтересовался Петя Зади-
рако.
   - После того как батя  выступил в нашей части с лекцией, - охотно на-
чал Валера, не обращая внимания на  протесты Игната, - мы все трое пода-
ли рапорт насчет  характеристики и попали к самому  генералу.  Усадил он
нас, велел  принести  чай, стал  спрашивать  о том и о сем и  вдруг  как
гаркнет: "Ты  что  меня  грабишь,  шельмец?" Оказалось, Игнат  со страха
шесть кусков сахару в стакан положил и потянулся за седьмым.
   - Четыре и за пятым, - возразил Игнат.
   - А  Игнат, - со  смаком  продолжал Валера, - вскочил и диким голосом
заорал:  "Разрешите обратиться,  товарищ генерал!  Это  я  от  волнения,
товарищ генерал!  Я вообще,  если хотите,  могу пить несладкий,  товарищ
генерал!"
   - Врешь! - схватился за голову Игнат.
   - Слово в слово! - простонал Давид.
   - И нам так рассказывали! - подхватил Тошка. - Весь полк ржал. Только
я не знал, что это про тебя!
   - Ты вообще помолчи, пацан! - набросился на него Игнат. - Ты тогда еще
арифметику в школе учил!
   - Мы люди маленькие, мы можем и помолчать,- с деланной обидой ответил
Тошка. - Только правду не скроешь,  она пробьет себе дорогу через разные
там  несправедливости и  случайности,  как  луч солнца пробивается через
зловещую тьму. Каково?
   - Поэт! - ахнул Алексей. - Шота Руставели!
   - Рассказывай дальше, - напомнил Ленька.
   -  Про  дело  рассказывай, - сердито потребовал Игнат. - А  то  понес
чепуху, уши вянут.
   - Ладно, - ухмыльнулся  Валера, - перехожу  к Давиду. Чтобы  показать,
что он тоже не лыком шит, Давид  вытащил из кармана пачку "Памира", осы-
пав при этом стол трухой, и протянул генералу: закуривай, мол, братишка,
не стесняйся, здесь все свои. Генерал крякнул и в свою очередь предложил
"Казбек";  Давид тут же сунул "Памир" обратно в штаны, радостно запустил
лапу в  генеральскую пачку,  вытащил три  папиросы и  раздал нам.  Потом
уселся поудобнее в  кресле,  закурил и брякнул,  что генерал,  наверное,
много знает о Гаврилове,  а у него,  Давида,  как раз имеется час-другой
свободного времени, что бы послушать, - примерно в этом роде.  И генерал
вместо того,  чтобы приказать нахалу выдраить танк  вне  очереди,  вдруг
начал  рассказывать...   Давид,   у  тебя  память,  как  у  магнитофона,
воспроизведи.
   -  Слушайте и  мотайте  на  ус!  -  начал  Давид,  подражая,  видимо,
начальственному баритону генерала. - Я тогда командовал бригадой, и Ваня
Гаврилов был самым лихим моим  танкистом,  я ему и рекомендацию в партию
давал.  Понятно?  Без  всяких "так  точно!",  молчать,  когда начальство
говорит!  А  ты  клади седьмой кусок и  закрой рот,  я  не дантист и  не
собираюсь проверять твои  зубы.  В  конце сорок второго,  когда Манштейн
пошел на Сталинград выручать Паулюса, что, как известно, закончилось для
Манштейна хорошей трепкой,  Ваня отколол такую штуку.  На ничейной земле
стояла подбитая "тридцатьчетверка".  Немцы к  ней привыкли и внимания на
нее  не  обращали.  А  Ваня в  тот день был безлошадным -  отправил свой
покалеченный танк в  ремонт.  Насел на  нас,  уговорил и  ночью вместе с
двумя своими шельмецами забрался в ту "тридцатьчетверку".  Утром,  когда
немцы пошли в атаку, он пропустил их танки мимо и шквальным огнем уложил
полроты   автоматчиков.    Немцы,   конечно,   опомнились   и   разнесли
"тридцатьчетверку" в пух и прах, но Ваня и это предусмотрел, отлеживался
с ребятами в заранее вырытом окопчике.  Как и было договорено, мы тут же
перешли в  контратаку и  не  дали немцам проутюжить эту  троицу...  А  в
другой раз,  летом сорок третьего, устроил Гаврилов такой переполох, что
помощник по  разведке чуть не  рехнулся,  Прибежал ко мне,  докладывает:
"тигры" у немцев бьют по своим!  Я ему - поди проспись,  а он:  "Товарищ
генерал,  сам с  колокольни в бинокль видел:  бьют по своим!" Я бегом на
колокольню - в самом деле,  несутся  к  Дубровке,  где  мы  стояли,  два
взбесившихся  "тигра",  ведя огонь из пушек и  пулеметов.  Приказываю не
стрелять, жду, а у самого голова кругом идет - надежда появилась. Дело в
том,  что  несколько дней  назад  в  ходе  наступления Гаврилов с  тремя
танками проскочил вперед,  а бригада застряла: комкор приказал подтянуть
тылы,  иначе мы рисковали остаться без горючего и боеприпасов.  Проходит
день,  другой - нет комбата.  Ну, думаю, прощай, друг, товарищ Гаврилов!
Но,  как  выяснилось,  поторопился.  Танки  Ваня  действительно потерял,
вернее,  оставил и  замаскировал в лесу,  кончилось горючее,  и по ночам
пехом пробирался к  линии фронта.  И  вот набрел на  два немецких танка:
стояли  у  опушки  леса  на  берегу  пруда,  а  экипажи принимали водные
процедуры.  Экипажи -  в  рай,  а  сами -  на "тигров".  Славно прошлись
километров пять по немецкому тылу и вернулись в бригаду.
   Давид перевел дух  и  закончил рассказ не  генеральским баритоном,  а
своим обычным голосом:
   -  Потом  генерал  велел  нам  отправляться  в  расположение и  ждать
указаний,  а  когда мы  вышли,  нас нагнал его адъютант и  вручил Игнату
личный подарок командира корпуса - пачку сахару. Ничего не переврал?
   -  А  я  знаю  одного  командира,  которого батя  боится  как огня, -
заинтриговал всех Алексей.
   - Трешников? Макаров? - посыпались предположения.
   - Не угадали.  Трешникова батя очень уважает, с Макаровым они друзья.
А боится он только одного начальника... Кого, Ленька?
   - Тоже мне загадка! - ухмыльнулся Ленька. - Тетю Катю, конечно.
   - Неужто такая шумная? - поинтересовался Сомов.
   - Что ты! Она голос повышает, разве что когда по телефону говорит при
плохой слышимости. Любит...
   -  А  двигатели-то  не  приглушили! -  спохватился Игнат. - Вхолостую
стучат! По коням, братва! Будь здоров, батя!
   -  Проснется - начну колоть, - сообщил одевающимся друзьям Алексей. -
Одновременно и тебя, Валерка. Встанет у нас батя как новенький.
   - Будь здоров, батя!
   - Будь здоров!
   И вскоре поезд двинулся в путь.

   Много нарушений было допущено в эту ночь. Не принял достаточных мер к
спасению своей жизни Гаврилов,  запретив самому себе жечь доски.  Трижды
пренебрег инструкциями Ленька. Выпили в рабочее время - опять нарушение,
двигатели стоявших без дела тягачей чуть не  два часа на полную мощность
работали - еще одно.
   Но все эти нарушения походники простили друг другу,  потому что,  как
говорят бухгалтеры, актив намного превысил пассив.
   Батя остался жить, и один этот факт списывал все.
   А еще - окрыленный,  с поющей душой, повел свой тягач Ленька. Набрал,
как шутили ребята, материала для диссертации доктор Антонов. Поговорили,
покурили,  вдоволь посмеялись - в первый раз за обратную дорогу. Правда,
у Маслова сильно болела челюсть, но зато в глубине души он надеялся, что
Гаврилов станет перед ним извиняться и простит ему, что он проболтался о
радиограмме Макарова.
   Так  что  все разошлись довольные и  восприняли события этой ночи как
хорошее предзнаменование.

        ПЕТЯ ЗАДИРАКО

   Просидели  часа  два  в  салоне  "Харьковчанки",   выпили,   закусили
бифштексами,  а  до обеда никто не дотронулся.  Сердце у Пети обливалось
кровью,  когда он  выплеснул на  снег густой наваристый борщ:  так жалко
было и  своего зряшного труда,  и  ребят,  которые сгоряча не отобедали,
скоро спохватятся,  что желудки пустые,  да будет поздно.  Борщ,  как на
грех, получился на пятерку, капуста и свекла хорошо разварились, впитали
в себя бульонный сок,  таяли во рту.  Никогда бы не вылил такой борщ,  а
что с ним делать?  На подобный случай нужен большой термос,  в каких, по
рассказам,  солдатам на передовую обед таскали, а нет такого термоса, не
предусмотрен.  И  кастрюли с  герметическими крышками не  предусмотрены,
потому что  во  время движения балок трясет,  как в  хороший шторм,  без
плиты  специальной конструкции все  равно  готовить нельзя  -  запрыгают
кастрюли,  как живые. Однажды Петя рискнул, попробовал на ходу готовить,
но  ничего хорошего из  этой  затеи  не  вышло,  набил  себе  синяков да
продукты испортил:  гуляш оказался на стене,  а  щи -  на полу.  Алексей
Антонов хотел было запечатлеть эту забавную сцену па кинопленке, но дело
закончилось тем,  что он с  проклятиями выудил свою камеру из кастрюли с
гречневой кашей.  Так  что пришлось,  как и  раньше,  готовить только па
стоянках.
   Петя спохватился, что в суматохе забыл согласовать с Алексеем меню на
ужин,  а  если поезд и  дальше так пойдет,  без остановок,  как в первую
часть ночи,  то доктора не увидишь.  Хотя нет,  все равно "Харьковчанка"
замрет,  когда  придет время  бате  уколы  делать,  тогда  можно будет и
согласовать.  Ну,  а в крайнем случае придется взять инициативу на себя.
Разогрею, решил Петя, мясо из борща, сварю макароны и поджарю яичницу. А
бате - котлетки из куриного филе с жареной картошечкой и кусочек балычка
для  аппетита.  Меню  для  бати  Петя  продумал заранее и  перед началом
движения положил размораживаться курицу,  а  из  спального мешка,  что в
жилом балке под  парами,  достал шесть крупных картофелин.  Картошки уже
мало осталось в мешке, всего иуда полтора, и приберегалась она на первое
блюдо,  но уж очень хотелось батю побаловать таким лакомством -  жареной
картошечкой.  Котлетки, напомнил себе Петя, поперчить, а картошку залить
парочкой взбитых яиц.  А на третье какао с молоком,  всем, кроме Валеры,
который какао  видеть  не  может,  в  детстве перекормили.  Валере,  как
всегда, кофе или чай покрепче, почти одну заварку.
   Утвердив эту программу,  Петя стал думать,  с чего начать. Времени до
ужина много,  часа четыре,  так что спешить некуда. Встал, поморщился от
боли в  ногах и  пожурил себя за то,  что перед выходом с  Комсомольской
постеснялся напомнить Алексею о  перевязке.  Снял унтята - меховые носки
из  овчины,  осторожно размотал  сбившиеся бинты,  покосился па  ступни.
Неделю назад страшно смотреть было,  а  сейчас ничего,  заживают.  Густо
намазал марлю мазью,  перебинтовал одну ступню,  другую, обулся, потопал
ногами - ходить можно.  Когда горел балок Савостикова,  выскочил сдуру в
одних унтятах на  мороз,  и  минут за  десять так прохватило,  что еле в
камбуз  приполз.  И  -  опять  же  сдуру  -  не  признался Алексею,  сам
размораживался по  слышанному  от  кого-то  бабушкиному  рецепту:  сунул
окаменевшие  ступни  в  холодную  воду.   Алексей  увидел  -  за  голову
схватился.   Воду   согрел  -   в   теплой  воде,   оказывается,   нужно
размораживаться.  Растер ноги,  наложил спиртовую повязку,  но все равно
такими пузырями ступни покрылись,  что шагу не  шагнешь.  Пузыри Алексей
удалил, но легче от этого стало ненамного. Полежать бы с недельку, а кто
людей кормить будет?  В ту ночь готовил Алексей, и вой на камбузе стоял:
бифштексы пережарил - зубы не брали,  посоленную кашу еще раз посолил...
Доктор он хороший, спас ноги (краешком уха Петя слышал слова Алексея про
опасность гангрены),  но  что касается кулинарии -  руки у  него не  тем
концом вставлены.  И  Петя соскользнул с  нар  и,  крича про себя благим
матом,  поплелся на  камбуз.  Никто его не  останавливал,  не уговаривал
лечь. В походе это не принято; раз поднялся, значит, здоров, больного из
тебя делать не станут.  Каждому хочется, наверное, чтоб посочувствовали,
погладили по головке, но в экспедициях Петя от этого отвык, да и раньше,
честно говоря, никто его к ласкам особенно не приучал.
   Любил Петя свой камбуз.  Не мог бы ходить - приполз бы на камбуз!  Не
только потому, что сытно и вкусно поесть - главное и оно же единственное
удовольствие у  походников,  но и  потому,  что нужно было смыть с  себя
позорное пятно.  Петя простить себе не мог,  что хотел улететь с Востока
самолетом. Почему хотел, знал лишь один Попов. Это он уговорил: если ты,
Петя, полетишь, то и все полетят, куда им, мол, в походе без повара. Так
что сделаешь доброе дело -  и  ребят спасешь,  и сам в живых останешься.
Батя тогда лишь мельком взглянул и  велел Алексею принять камбуз.  Лучше
бы  в  морду ударил!  Конечно,  никакому доктору Петя камбуз .сдавать не
собирался, но первые дни ходил как оплеванный. Выбрал момент, повинился:
"Прости за глупость,  батя".  Тот похлопал по плечу, улыбнулся. И ребята
вроде  простили:  вначале будто по  принуждению разговаривали,  а  потом
снова начали подшучивать, "матерью кормящей" называть.
   Петя тщательно вымыл руки,  разделал курицу и стал проворачивать филе
через  мясорубку.  Тепло  на  камбузе во  время движения,  вздремнуть бы
часок,  да уж очень трясет. Это еще на ровном куполе, а в зоне застругов
такое делается,  что привязывайся не  привязывайся -  все равно швыряет,
как  горох в  погремушке.  Приятель-матрос рассказывал,  что  у  них  на
корабле подвесные койки,  раскачиваются в шторм,  как люльки. Но в балке
такую подвесить некуда.  Плита,  стеллаж для посуды, столик, умывальник,
два ящика - вот и весь камбуз, развернуться негде, в два шага перейдешь.
Чистое наказание,  когда все собираются,  не хотят в  две очереди - хоть
полусидя, стоя, а вместе. Только в завтрак, перед дорогой, прибегают кто
когда сможет.  Пока  машина греется,  заскочил на  минутку,  поел  каши,
колбасы, сыру, напился кофе - и бегом.
   Петя уложил фарш в кастрюльку и закрепил ее в гнезде на плите.  Пусть
стоит,  приготовить бате  завтрак теперь можно  минут за  двадцать,  как
только доктор даст знать,  что батя -  снова едок.  Алексей говорит:  не
было бы  осложнений на  легкие и  почки,  остальное не то что ерунда,  а
жизни не грозит, успели вытащить батю с того света; уложить бы его сразу
в  теплую ванну -  почти что гарантия,  что через неделю за  рычагами бы
сидел,  но где ее возьмешь,  ванну?  Беда всегда приходит в неподходящее
время и  в  неподходящем месте...  Валере тоже не  мешало бы  в  постели
отлежаться, кашель унять.
   Перед  Гавриловым  Петя  благоговел,   а  любил  больше  всех  Валеру
Никитина.  То  есть всех остальных он  тоже любил,  но  не  так.  Игнат,
скажем,  иногда мог нагрубить,  Маслову трудно было угодить,  а  Давиду,
наоборот,  что ни подашь -  все съест без разбора,  в  облизну;  Сомов -
молчун,  а Тошка уж очень балагур; перед Алексеем как-то робеешь, доктор
все-таки,  а Ленька хоть и старается,  скромничает,  а знаменитость свою
спрятать в себе не может.  Все они хорошие ребята,  как братья, и все же
такого,  как  Валера,  второго нет.  "Походник без  страха и  упрека",-с
уважением сказал о  нем  Алексей.  Не  образованию доктора,  не  уму его
завидовал Петя,  а тому, что ни с кем Валера так не разговаривает, как с
Алексеем.  Любят  Валеру все,  чистый и  справедливый он  человек,  хотя
большим начальником никогда не станет,  потому что начальник, как сказал
батя,  должен,  уметь обижать,  а разве Валера кого-нибудь обидит?  Петя
понимал,  что слово "обижать" у  бати нельзя понимать слишком буквально,
но про себя порадовался за Валеру. И не надо всем быть начальниками.
   К  тому же Петя не мог забыть,  что именно Валера его нашел и отличил
среди многих.
   Произошло это  так.  Гаврилов послал  Никитина па  швейную  фабрику -
выразить,  от имени походников признательность за хорошую одежду. Валера
выступил  в  клубе,  рассказал  про  антарктические  морозы,  пингвинов,
походы, а когда беседа закончилась, к докладчику подошел худенький отрок
с ясными глазами н, краснея от смущения, как девушка, представился:
   - Я, извините, повар. Меня зовут Петя Задирако.
   - Извиняю, - великодушно сказал Валера. - Ну и что?
   -  Вот вы  рассказывали,  что походники едят на обед по большой миске
щей с мясом, бифштексов по две порции с гарниром, компота по две порции.
А почему так много?
   - Кто силен за столом, тот вообще силен, - пошутил Валера.
   - Это, конечно, правильно, но не всегда, - подумав, возразил отрок. -
Аристократы тоже много ели,  особенно дичи и мяса,  но ведь работали они
мало.
   - А ты по  происхождению не  аристократ?  - с улыбкой поинтересовался
Валера.
   - Нет, - чистосердечно признался паренек. - Я из детдома.
   Обезоруженный  Валера  долго  беседовал  с  Петей,  удовлетворяя  его
любознательность,  а при встрече доложил Гаврилову, что нашел повара для
очередного похода.  Гаврилов поехал на фабрику и  пообедал в  столовой -
понравилось.   Встретился  с  Петей,   поговорил  с  ним  и,   поражаясь
скороспелости  своего  решения,   предложил  идти  в  экспедицию.   Петя
невероятно  обрадовался  и   бросился  обнимать  Гаврилова,   но   вдруг
помрачнел.
   - А на меня не обидятся?
   - За что?
   - За то, что я столовую бросаю на произвол.
   - Наоборот,  будут гордиться, - заверил Гаврилов, проникаясь к отроку
все большей симпатией. - Не каждая столовая,  друг мой,  посылает своего
повара в Антарктиду.
   С  того разговора прошло пять лет  и  два  похода.  Но  хотя Задирако
считался уже опытным полярником,  даже самые зеленые новички смотрели на
него  сверху  вниз,  настолько  безобидным и  беззащитным выглядел  этот
долговязый, худой и чудовищно доверчивый взрослый младенец.
   Незадолго до начала первого похода Давид спросил у Пети:
   - Гульфик получил?
   - Какой гульфик?
   -  Вот  тебе  и  на! -  встревожился Давид. -  Ну,  мешочек из  меха,
надевается на это самое,  чтобы не отморозить.  Беги на склад,  требуй у
Спиридоныча, всем походникам положено.
   Степан Спиридоныч, начальник склада, долго не мог понять, что от него
требует  повар,  а  сообразив,  велел  принести  заявление с  резолюцией
заместителя начальника экспедиции Рогова.  Петя  написал  под  диктовку:
"Прошу  выдать  положенный мне  гульфик  на  гагачьем  пуху.  К  сему  -
Задирако" - и понес бумагу Рогову.  Тот,  вникнув,  сказал, что гульфики
кончились,  и рекомендовал изготовить своими силами. Весь Мирный побывал
в примыкавшей к медпункту комнате, где жили повара, чтобы своими глазами
увидеть,  как Петя шьет гульфик.  Радисты морзянкой сообщили о чудаке на
другие станции, и эта история в один день облетела всю Антарктиду.
   Когда походники уже  вернулись с  Востока,  при Пете завели разговор,
что,  мол,  с  завтрашнего дня вводится такой порядок:  в шесть тридцать
утра  каждый  должен  являться в  кабинет Рогова и  докладывать о  своем
самочувствии.  Повозмущались бюрократизмом, но приказ есть приказ, нужно
являться.  Нау