сть макароны
по-флотски. - Выговаривайся,  раз  приперло. - И  скажу! - Сомов  бросил
вилку на стол. - Слово для прений имеет знатный механик-водитель товарищ
Сомов! - выскочил Тошка.- Часу хватит, товарищ механик?
   Никто не улыбнулся.
   - Чай пить будете?  -  заикнулся было Петя,  но ему не ответили - все
неотрывно смотрели на Сомова. - Давай жми, - поощрил Гаврилов, тоже кла-
дя вилку на стол. - Про то, как я поход  затеял на твою погибель. Точно?
- Орден на нашей крови захотел получить? - сдавленно крикнул Сомов.
   Мертвое молчание повисло над камбузом.
   - Все  так  думают? - спокойно  спросил  Гаврилов. - Что  ты, батя, -
подал из угла голос Давид. - Разве можно, батя... - Орденов у меня шесть
штук, не нужно мне седьмого, Вася. - Это не ответ! - вставил Маслов.
   Так, отметил Гаврилов, Сомов и Маслов - уже двое.
   - Я кого неволил? - проговорил он пока все еще  спокойно. - Силком за
собой тащил?  Отговаривал,  кто хотел лететь? - Ну, глупости сделали. Не
полетели, угрюмо сказал Маслов. - Пошли с тобой. Нам друг с другом юлить
ни к чему, не один пуд соли вместе съели. Ответь людям, батя. - Зачем на
смерть повел? - уже не крикнул, а скорее  простонал  Сомов. - Ну, сам на
ладан дышишь - твое дело, потешил свою командирскую спесь. А за что меня
погубил и  этих  сопляков?  За  что, - яростно ткнул пальцем в  покрытые
заиндевевшим стеклом фотографии детей, - их сиротами сделал?
   - Не  хотел говорить, а  скажу, -  решился Маслов,  теперь все равно.
Знаете,  что Макаров на  Большую землю радировал?  -  "Поезд под угрозой
гибели" - радировал!
   - Из-за,  тебя,  краснобай, остались! - набросился на Валеру Сомов. -
"Не огорчайте батю, ребята, пошли вместе..." Распелась канарейка!  Вот и
пошли... Выхаркивай теперича легкие, чтоб батя не огорчался!
   Валера прикрыл рукой глаза.
   - Подонок, ты, Васька, - сплюнув, сказал Игнат. Думал, просто жмот, а
ты еще и подонок!  -  За подонка -  знаешь?  - Сомов рванулся к Игнату и
затих,  прижатый к  месту тяжелой рукой Леньки.  -  Драться не дам,  я с
Игнатом согласный, -  хмуро сказал тот.  -  Куда мне  драться... -  Лицо
Сомова  скривилось,  голос  дрогнул,  перешел в  шепот:  -  Подохнуть бы
спокойно... - Все высказались? - тихо спросил Гаврилов.
   И, подождав мгновение, взревел:
   - Эй,   ты,   мокрица,  протри  глаза,  слез  на  дорогу  не  хватит!
Разнюнился... баба! Слюни распустил... На тот свет собрался? Туда тебе и
дорога, живые по такому сморчку плакать не будут! - И свирепо повернулся
к  Валере: - Зачем их  уговаривал,  кто  разрешил?!  Пусть бы  улетели к
чертовой матери,  чем гирями на ногах висеть!  Молчать,  когда начальник
поезда говорит!  (Все свирепея.) Да,  виноват -  баб в поход взял! Зачем
свой троллейбус бросил,  если кишка тонка?  (Сомову.) А ты чего писал "с
благодарностью принимаю приглашение",  когда знал,  что я  не  в  Алушту
собрался?  (Это Маслову.) Тьфу!  Я вам дам помирать,  на том свете тошно
будет!
   Перевел дух, бешеным взглядом обвел притихших людей:
   - Чего  носом стол долбишь?  (По  адресу Леньки.)  За  девками бегать
легче,  чем по Антарктиде ходить?  А вы? (На братьев.) Полудохлый тюлень
веселее  смотрит!  Зарубите себе  на  носу  каждый:  помереть никому  не
позволю.  Пригоним хотя бы полпоезда в  Мирный -  ложись и помирай,  кто
желает. Тебя, Сомов, отстраняю от машины, сдай Жмуркину Антону. С тобой,
Маслов, разговор особый. Всем пить чай и располагаться на отдых.
   - Не вставайте,  ребята,  сам разолью, -  заторопился Петя. -  Пейте,
ребята, пока горячий.
   - Раз  пошла  такая пьянка...  -  сбивая напряжение,  пошутил Алексей
Антонов, - разреши, батя, каждому по сигарете.
   Закурили, молча и с наслаждением подымили.
   - Ты главное ответь, - поднял голову Сомов.- Когда с Востока уходили,
знал или не знал про солярку?
   - Не знал,  Вася,  честно говорю,  -  ответил Гаврилов.  -  А  если б
знал...докурил  до  пальцев  сигарету,  загасил в  пепельнице,  жестяной
крышке из-под киноленты...- все равно пошел бы!
   - Один? - недоверчиво спросил Маслов.
   - Один  в  поле не  воин. - Гаврилов взял протянутый Валеркой окурок,
благодарно кивнул, жадно  затянулся. В  походе  одному делать нечего.  С
Игнатом пошел  бы,  с  Алексеем,  с  Давидом,  с  Валерой.  "Коммунисты,
вперед!"  -  как когда-то на фронте...  И  Ленька небось посовестился бы
дядюшку, почти родного, бросать. А может, и еще кто.
   - Как  главный фрикцион или коробку менять,  все бегают,  орут:  "Где
Тошка? Куда задевался Тошка?"-затараторил Тошка. - А как в кино идти или
пряники жевать, про Тошку никто ни ползвука!
   - И Тошка,- серьезно добавил Гаврилов.- Нельзя было, сынки, не идти в
этот поход...  Был у меня кореш -  комбат Димка Свиридов, два года рядом
провоевали, сколько раз друг друга из беды вытаскивали - и счет потерял.
Да  такое никто на фронте и  не считал,  там,  как и  у  нас в  полярке,
выручил друга -  и  знаешь:  завтра он тебя выручит.  Так я  вот к чему.
Зимой  сорок  пятого Вислу  форсировали,  нужно было  до  зарезу с  тыла
прорваться к деревне. Гаврилов рукой сдвинул посуду и  при  помощи вилок
показал,   как  располагались  стороны. -  А  с  тыла,   вот  здесь,  по
разведданным, то ли было, то ли могло быть минное поле. Времени в обрез,
не  возьмем  деревню,  посередь которой шло  шоссе, - сорвется операция.
Сподручней всех заходить в тыл было свиридовскому батальону, а Димка, мы
ушам не поверили,  стал тянуть резину:  так,  мол,  и  так,  машины не в
порядке,  личный состав неопытный,  боеприпасов недокомплект...  Что  на
него нашло,  никто понять не  мог.  Другой батальон с  тыла бросили.  На
минах три танка потеряли,  остальные прорвались,  взяли деревню...  А со
Свиридовым я  до  конца войны не здоровался,  на разу руки не подал.  Не
знаю, где он сейчас, чем командует...
   - Поня-ятно, - протянул Игнат.
   - Не хотел, сынки, чтоб вся Антарктида плевалась в нашу сторону, если
б на  следующий год  Восток закрыли, - закончил  Гаврилов. - Я-то что, я
уже на излете, а вам жить да жить да людям в глаза смотреть...
   На камбузе с каждой минутой холодало, под каэшки лез мороз.
   - Полаялись и забыли, батя, - с извинением проговорил Маслов. - Не из
капрона нервы,  сам понимаешь. И помирать опять же никому не охота. - Не
помрем, - сказал  Давид. - С  Комсомольской  дорога  под  горку  пойдет,
полегче будет. - Факт, - поддержал  Алексей. - Морозы ослабнут, повысится
и давление воздуха и количество  кислорода в нем. - Выйдешь на  улицу, -
размечтался Тошка, - а там сущая чепуха: минус пятьдесят. Сымай кальсоны
и загорай!
   Растаяли, заулыбались.
   - Как  вернемся, - продолжал мечтать  Тошка, - соберу  пингвинов штук
тыщу,  расскажу им  лекцию про поход.  А  если кто каркнет, что брешу, -
перья из... повыдергаю!
   На этот раз не выдержали, рассмеялись.
   - Все,  Давид, - вытирая слезы, пробормотал Валера, - побаловал тебя,
и баста. Тошка, собирай чемоданы - и домой!
   Тошка вопросительно взглянул на Гаврилова.
   - Пойдешь вместо Сомова, - еще раз повторил Гаврилов.  Сомов хрустнул
пальцами.
   - Ну, батя, вылез из оглоблей, было такое... Только машину сдавать не
принуждай, рано списывать меня: в пассажиры, пригожусь...
   - Сдашь, - проговорил Гаврилов, - на одни сутки. Отдохнуть тебе надо,
Вася.
   - На сутки -  другое дело,  - обмяк Сомов. -  А то "сдай машину", бог
знает, чего подумаешь.
   - Кончен бал. - Гаврилов поднялся. - По спальням!
   И  все  разошлись "по спальням".  Дежурные разожгли печки-капельницы,
салон  "Харьковчанки"  и  жилой  балок  быстро  прогрелись,  а  в  тепле
раздеваться одно удовольствие.  Залезли в  мешки с  пуховыми вкладышами,
глаза сами собой закрылись,
   Светало.   Понемногу  выплывал  из  тьмы  желтый  диск,  окрашивая  в
нежно-розовые тона снег и часть небосклона,  а позади,  где-то над Южным
полюсом,  густел  темно-синий  занавес.  И  оттого  солнце  казалось  не
настоящим,  а  бутафорским,  словно осветитель в  театре баловался своим
искусством.  Лучи были косые,  на все пространство их не хватало,  и  на
теневых участках снег казался то  изумрудным,  то  красноватым.  Но  так
продолжалось недолго,  часа полтора.  А потом,  по мере того, как солнце
пряталось,  нежно-розовые тона превращались в багровые, с каждой минутой
темнея. И вскоре на почерневшее небо выплыли луна и звезды.
   Однако люди ничего этого уже не видели.  Точнее, видели, и не раз, но
не сейчас, а в прошлые походы, когда шли днем, а спали ночью.
   Поезд  спал.   Утихли  двигатели,   умолкла  рация,   и  лишь  слегка
посвистывал ветерок, чуть взметая снежную пыль.
   Так спит пружина, пока ее не натянут. Но пружине легче, она стальная,
а люди сделаны из плоти и крови.

        ВАСИЛИЙ СОМОВ

   Сомов заснул в  тишине и  проснулся от  тишины.  Выглянул из  мешка -
никого.  Тело протестовало,  требовало покоя, ношено всегда протестует и
требует,  к  этому  Сомов давно привык.  Жаль  покидать мешок,  так  бы,
кажется, всю жизнь в нем и провалялся. Слава богу, тепло из балка выдуть
еще  не  успело.  Значит,  только-только  остановились,  прикинул Сомов.
Проканителишься минут  двадцать -  будешь лязгать зубами,  надевая штаны
при  минусовой  температуре.  Вылез.  На  нижнее  шелковое  белье  надел
шерстяное,  потом свитер из верблюжьей шерсти,  кожаную куртку, каэшку -
штаны  и  телогрейку  опять  же  на  верблюжьей  шерсти,  натянул  унты,
подшлемник,  шапку и,  запакованный по всем правилам,  вышел из балка на
мороз.
   Первая мысль:  утро,  сутки проспал,  и впереди снова сон,  вместе со
всеми. Это хорошо.
   Глянул -  Комсомольская!  Полузасыпанный домик,  раскулаченный тягач,
что еще в позапрошлом походе бросили,  разбитые ящики, разная рухлядь...
А цистерна?  Круто обернулся,  увидел метрах в двухстах цистерну и возле
нее людей.  Побежал бы,  да нельзя здесь бегать,  шагом дойти -  и за то
ногам спасибо.  Дошел, не стал задавать вопросов, потому что увидел, как
Игнат вытаскивает из горловины щуп, залепленный густой массой.
   Завернул Игнат горловину, спустился вниз.
   - Привет, Плевако!
   Постояли,  понурясь. Жали, рвались на Комсомола скую... Была надежда,
и  нет ее.  Гаврилов махнул рукой,  пошел к  домику,  за  ним потянулись
остальные.  Ни слова никто не сказал.  Но -  удивительное дело!  - думал
Сомов о  цистерне на  Комсомольской много раз и  замирал от этих дум,  а
удар перенес без горечи,  даже равнодушно.  Потому что кожей чувствовал:
быть  и  в  той  цистерне киселю,  и  потому,  что  весь  выплеснулся во
вчерашнем разговоре,  и  еще потому,  что хорошо выспался и  скоро снова
ляжет спать на восемь часов. А там видно будет.
   Ленька уже откапывал дверь.  Молодой, буйвол, здоровый, ничем в жизни
не связанный,  для себя живет,  позавидовал Сомов. А слабак! Таких Сомов
видел не раз и не испытывал к ним уважения. Все хорошо - козлами скачут,
а  как прижмет их -  слова не выдавишь.  Первый и последний раз парень в
походе,  точно.  Мазуры,  Никитин,  даже этот шкет Тошка -  другое дело,
тертые калачи, не говоря уже о бате. Стреляный волчара, битый-перебитый.
   Ленька распахнул дверь.  На  пути к  Востоку торопились,  в  домик не
заходили,  да и  ни к  чему было заходить.  А теперь все рвутся,  может,
разжиться  чем  удастся.   Картина  знакомая:  дизельная  электростанция
законсервированная,  камбуз,  в кают-компании стол,  стулья, две полки с
книгами, стены покрыты толстым слоем игольчатого инея. Никитин - к полке
с книгами:  Толстой,  Флобер!  А Сомов -  в жилую комнату,  к тумбочкам.
Открыл одну,  вторую... Есть! Стащил рукавицу, трудно гнущимися пальцами
пересчитал:  двенадцать штук "Беломора".  Так-то,  брат Никитин, Флобера
курить те будешь...
   Узнав  про  такую удачу,  перерыли всю  станцию,  разгребли по  углам
сугробы - откопали десяток мерзлых бычков... Зато из камбуза с радостным
подвыванием вышел Петя,  прижимая к  груди несколько килограммовых пачек
смерзшейся в  камень соли.  Тогда только походники и узнали,  что соли у
них оставалось от силы на неделю.
   Вот и все, больше до Мирного жилья не увидишь...
   За ужином о  цистерне никто не вспоминал -  батю щадили и  нервы свои
берегли.  А  думали о  ней,  по  глазам было видно.  А  глаза-то у  всех
ввалились,  носы острые,  губы серые -  краше в гроб кладут. Хотел Сомов
спросить,  как перегон дался,  но смолчал:  и без слов видно, что по уши
нахлебались, пока он сон за сном смотрел.
   Поужинали,    растопили   капельницу,    улеглись.   Сомов   привычно
расслабился,  ожидая,  что сию же секунду мозг отключится,  но не тут-то
было, сна ни в одном глазу. Оглушительно храпел Тошка, посапывал Ленька,
беззвучно,  Как мертвые,  лежали Валера и Петя, а Сомов все бодрствовал.
Капельница прогрела бак градусов до  тридцати,  стало жарко.  Машинально
выпростал из  мешка руку,  чтобы достать "Шипку",  и  шепотом выругался.
Хотя бы одну "беломорину" заначил,  дурак... Курить захотелось до кругов
в голове, сладкая слюна заполнила рот, что хочешь отдал бы за три-четыре
затяжки.  Мысли  сосредоточились на  камбузной полке,  где  Петя  хранил
скудный запас курева,  и в мозгу начали возникать варианты,  при которых
он,  Сомов, имел бы законное право пойти на камбуз и всласть накуриться.
Но варианты эти были сплошь надуманные,  по закону ничего не выходило, а
раз так,  то  лучше про курево не  вспоминать.  Через четырнадцать часов
обед, тогда и подымим.
   Сразу засыпаешь -  ни о чем не думаешь,  во сне все беды проходят,  а
когда валяешься без  смысла и  цели,  начинают болеть помороженные щеки,
нос и  кисти рук,  стреляет в колене -  ревматизм,  что ли,  начинается,
бунтует желудок,  вызывая изжогу. Сомов встал, зачерпнул кружкой ледяной
натаянной воды из  бидона.  Прогрел воду у  еще не  остывшей капельницы,
проглотил две таблетки бесалола, запил. Изжога прошла, заснуть бы теперь
в самый раз...
   А  в голову назойливо лез вчерашний разговор.  Ненужный был разговор,
зряшный. Все равно Гаврилов оказался прав.
   Сомов выругал себя:  сорвался... Лучше всего молчать. В троллейбусном
парке его  так  и  прозвали -  молчун.  В  праздники наряды выписывали -
молчал,  благодарность объявляли -  молчал,  ругали -  молчал. По своему
опыту Сомов знал,  что молчаливых не то что любят,  а стараются не очень
задевать:  работает человек - и пусть себе работает, всем кругом польза.
А  если с  начальством спорить,  то сегодня выиграешь десятку,  а завтра
проиграешь сотню.
   Обидно, сорвался. В первый раз, а какая разница? Кому самый захудалый
тягач подсовывали?  Сомову. "Ты, Вася, у нас опытный, ты у вас золотой и
серебряный",уговаривали.  Кто  три  дня на  Востоке грузы сдавал,  соляр
перекачивал,  пока  остальные водители дрыхли  без  задних  ног?  Сомов,
Всегда так:  вкалывать нужно - Сомова зовут, а, премии, грамоты получать
- Иванова,  Петрова,  Сидорова. Хотя, конечно, бывало и другое. Сомов не
без   удовлетворения  припомнил  случай  с   Гусятниковым,   в   прошлую
экспедицию.  Нахрапистый был  мужик,  громче  всех  орал  на  собраниях,
Валерку оттирал -  к бате лез в замы.  "Сомов такой и сякой,  -  орал, -
безынициативный!"  А  когда на припае у Гусятникова трактор заглох и лед
под ним хрустнул, чуть "медвежьей болезнью" не заболел. Трещина узкая, с
полметра,  нужно  неисправность устранить  и  вперед  рвануть,  пока  не
разошлась,  а выступальщик этот драпанул с машины.  Кто трактор и сани с
продовольствием спас? Сомов. Тогда батя за его здоровье выпил и на руках
носить пообещал.  Нам на руках не надо,  ноги пока,  еще ходят, ты лучше
хорошее  не  помни,   а  плохое,  забудь.  Так  нет,  запомнит,  ввернет
что-нибудь такое, в характеристику, прощай, Антарктида. Садись, Вася, за
баранку троллейбуса номер  двенадцать и  гоняй  до  одури  по  маршруту:
гостиница "Националь" - больница МПС.
   В,  который раз подсчитал в уме,  что имеет здесь, в Антарктиде. Если
все собрать,  то раза в два ч половиной больше, чем зарабатывал в парке.
Ладно, была бы шея, а хомут найдется... Дойти бы...
   Два раза отзимовал -  шесть лет забот не знал, нешуточное дело восемь
едоков прокормить,  обуть и  одеть одному.  Конечно,  Жалейке неплохо бы
сотнягу прирабатывать, но где ей, с хозяйством еле справляется. Вспомнил
разговоры друзей:  "Куда махнешь в отпуск?"-"В Ялту,  а ты?" - "Думаю, в
Палангу,   на  машине!"  Горько  усмехнулся.   Он-то  вернется,  получат
отпускные -  и за баранку,  да еще сверхурочные ездки будет выпрашивать.
Кружка-другая пива -  вот а все удовольствие.  Для них,  подумал Сомов о
товарищах,  Антарктида  -  это  почет,  портреты  в  газетах,  борьба  с
природой... Вам бы столько нужно было, сколько мне, поняли бы, что такое
для меня Антарктида...
   Не спится,  курить хочется,  хоть вой. Чертов Ленька, сунулся тогда в
пожар, не мог курево из балка выкинуть, Знал бы такое, первый бы полез..
Хотя вряд ли,  Ленька - сам себе кормилец, ему море по колено, красуйся,
проявляй геройство. А моим хлеб нужен, не портрет с черной окаемкой...
   Еще  раз позавидовал Леньке,  и  заныло под ложечкой:  вспомнил Сомов
молодого Ваську,  неженатого,  удачливого.  Первая удача  -  в  танковых
войсках служил,  обучился на  механика-водителя.  Хотя просился на флот,
чтоб  тельняшку носить и  брюки-клеш,  пыль девкам в  глаза пускать.  Не
видать бы тогда Антарктиды как своих ушей,  для Гаврилова только танкист
- человек.  Но  с  батей встреча случилась через шесть лет,  а  до  того
отслужил,  закончил курсы бульдозеристов и завербовался в Братск. Деньги
там были несчитанные, как от них избавиться, не знал.
   Воспоминание об  этих деньгах до  сих  пор мучило Сомова,  как только
может мучить тяжелая и непоправимая ошибка. - Послушался бы умных людей,
оставил бы на книжке -  горя бы не знал.  Так,  нет,  полгода по Кавказу
мотался,  пока до  копейки не спустил.  Правда,  на всю жизнь нагулялся,
цыплятами табака завтракал,  шашлыками обедал,  вино дул,  как  воду.  И
Жанна...  Вообще-то ее звали Аней - в паспорте случайно подсмотрел. Ноги
длинные,  грудь  высокая,  синими  глазищами  взглянет  -  до  позвонков
пробирает. До последней десятки деньги выжала и хвостом вильнула. Продал
часы,  купил билет и махнул в столицу -  устраиваться.  Вышел из поезда,
сел в первый же попавшийся троллейбус,  прочитал объявление и прямиком в
парк.  И заработок неплохой обещали и работа почище,  чем на бульдозере.
Поселился в общежитии.  Через год женился.  Может, и рано было жениться,
но уж очень хотелось забыть, вытравить из памяти ту синеглазую ведьму.
   А с Жалейкой забыл, вытравил...
   Вспомнил Сомов их первую встречу.  Ехал в автобусе к приятелю и гости
и стал свидетелем смешной сцены:  контролер,  здоровенный мужик, выжимал
штраф из зайца-студента.  Тот хлопал глазами, шарил в портфеле и лопотал
насчет стипендии,  что  завтра получит,  а  контролер,  весь светился от
радости,  что поймал:  "Так будем платить штраф,  гражданин?" Студент не
знает,  куда деваться от позора, уже не просит, а стоном исходит. Тут-то
Сомов и увидел Жалейку.  Простенькая такая,  собой нескладная - пройдешь
мимо и  не заметишь.  Только глаза большие и  скорбные,  как на картине.
Подошла,  спросила,  можно ли  за  студента штраф заплатить.  Контролер:
"Плати,  твой будет заяц!"  Покраснела,  как малина,  заплатила,  а  тот
ухмыльнулся,  пошутил  плоско  и  пошел  новых  зайцев  ловить.  Студент
приготовился на блокнотике адрес записать,  чтоб завтра деньги принести,
а  она -  что вы,  говорит,  не надо.  Шмыг к  выходу -  и  выскочила на
остановке.
   Сомов за  ней.  Сто  раз  удивлялся,  какая сила его толкнула,  зачем
вышел,  ведь ехать-то  было еще  далеко.  Догнал,  напросился проводить,
слово за слово - в общем, познакомились. В кафе "Мороженое" пригласил, о
том  о  сем  рассказал и  поинтересовался,  почему это  она  чужой Штраф
заплатила.
   - Жалко его стало, - ответила. - Тихий он такой, беспомощный.
   - Много их,  зайцев,  -  воз