вым товарищам.  Того, чего боялся Гаврилов, не
произошло:  вел себя племянник тактично, пыль в глаза никому не пускал и
за  все  сорок  дней  плавания проштрафился только  раз,  когда  пытался
приударить за буфетчицей, кают-компании. Гаврилов жестоко его изругал, и
Ленька отказался от столь опасного на судне соблазна.
   Не подвел племянник и в деле, когда "Визе" по пробитому "Обью" каналу
подошел к Мирному и пришвартовался у припая.  В разгрузку Ленька работал
за четверых, сутками гонял трактор по неверному льду, и даже Макаров, от
которого похвалу можно было услышать раз в  году,  и  то  в  високосном,
благосклонно пошутил насчет "гавриловской крови". Хотя "кровное" родство
между  дядей  и  племянником отсутствовало,  довольный Гаврилов не  стая
поправлять  начальника  экспедиции и  послал  сестре  жены  радиограмму,
которая  принесла  матери   радости  больше,   чем   вся   популярность,
завоеванная сыном на ринге.
   И в походе на Восток Ленька проявил себя неплохо.  Правда, технику он
знал  слабо и  один раз  чуть не  расплавил подшипники коленчатого вала,
забыв добавить масла из дополнительного бака в рабочий. К счастью, тягач
застрял в метровых застругах,  и Ленька заглушил двигатель; еще немного,
и машину пришлось бы бросить:  отремонтировать ее в условиях похода было
бы невозможно.  С  того дня Ленька не забывал следить за манометром и на
каждой остановке проверял щупом,  сколько масла осталось в рабочем баке,
и  за  пальцами на  гусеничных траках ухаживая,  как когда-то  за  своей
прической,  и  трогался с  места  только на  первой передаче.  Понемногу
привык,  освоился. И если секретов ремонта двигателя так и не постиг, то
его  физическая  сила  в  походе  очень  пригодилась.   Ленька  запросто
перетаскивал бочки с  маслом,  без  устали махал кувалдой и,  не  ожидая
просьб, выполняя другую работу, требовавшую большой затраты сил.
   Он вырос в  собственных глазах,  самоутвердился,  потому что приобрел
то,  чего ему в последнее время не хватало.  Пожалуй, думал он, уважение
этих ребят заслужить потруднее, чем восхваления репортеров.
   Ленька  ловил  себя  на  том,  что  стал  по-иному  оценивать  людей.
Гаврилова,  например,  денежного дядю, не раз помогавшего матери сводить
концы с концами,  он раньше считал чудаком:  есть дача,  машина,  жена и
дети,  директор  Кировского  завода  лично  звонит,  предлагает  хорошую
должность, а дядя Ваня идет на старости лет в полярку.
   Теперь,  увидев  Гаврилова в  деле,  разобрался,  понял,  что  он  за
человек.  И бывших дружков своих переоценил -  с большой уценкой.  Не то
чтобы его к  ним совсем не тянуло и  чтобы не хотелось вновь окунуться в
праздничную атмосферу  большого  спорта.  Окунуться окунулся  бы,  но  с
оглядкой, с понимаем того, что есть в жизни вещи посолиднее...
   Однако больше всего  Леньку поражало то,  что  медленно и  верно  его
душой завладевала,  маленькая и  не  очень эффектная девушка,  пигалица,
дурнушка по сравнению с  теми,  кто почитал за честь пройтись с  ним под
руку.  Он вспоминал о ней со стыдом и растущей, незнакомой ему нежностью
и подумывал о том, что по возвращении постарается доказать, что не такой
уж он конченый...
   С таким настроением Ленька пришел на Восток.
   Лишних спальных мест на  станции не  было,  и  походникам приходилось
ночевать в своих балках. Соседом Леньки по нарам оказался Василий Сомов,
не  лучший сосед,  какого можно было бы  пожелать,  ибо Василий был сух,
замкнут  и  феноменально скуп  -  качество,  совершенно  уж  презираемое
полярниками,  привыкшими  свой  кошелек  вытаскивать первыми.  Когда  на
стоянке в  Лас-Пальмасе ребята  наслаждались пивом  и  шашлыками,  Сомов
жевал захваченную с собой сухую колбасу.  Курил он преимущественно чужие
папиросы,   на  радиограммы  тратился  по  праздникам  -   словом,   был
законченным жмотом.  Не  будь  Сомов отменнейшим,  едва ли  не  лучшим в
отряде механиком-водителем, вряд ли Гаврилов брал бы его в походы.
   Сомов  и  разбередил Ленькину  душу  несколькими вскользь  брошенными
словами.
   Случилось это в последнюю ночь на Востоке,  когда вся станция замерла
в ожидании двух последних самолетов. Спали в эту ночь плохо. В Ленькином
балке  на  верхних нарах  чуть  слышно шептались Тошка Жмуркин и  Валера
Никитин.  Смысл  обрывочно доносившихся фраз  Ленька понять не  мог,  но
чувствовалась в них смутная тревога, отчего и самому Леньке вдруг стало,
как-то тоскливо.. Он с головой влез в спальный мешок и попытался уснуть,
однако  сон  никак  не   приходил,   Ленька  высунулся  из  мешка  и   с
неудовольствием вдохнул табачный дым:  Сомов курил, хотя обитатели балка
с  самого начала решили этого не делать.  И без того от печки-капельницы
несло солярным духом, дышать нечем.
   - Свои?  -  с  наивозможнейшим сарказмом  спросил  Ленька. -  Свои, -
вздохнул Сомов.  - Не накурился за день? - А тебе какое дело? - А такое,
что  договаривались.  Договор дороже  денег,  усвоил?  -  На  том  свете
взыщешь, - проворчал  Сомов. - Помирать собрался? - Здоровый ты, парень,
а глупый. Походил бы с мое...  -  Ну и что?  -  А то,  что пиши, парень,
завещание... - Это почему? - с вызовом спросил Ленька.
   Сомов не ответил, погасил о стенку балка сигарету и укрылся с головой
в мешке.
   Давно  кончили разговор,  похрапывали наверху Тошка и  Валера,  глухо
покашливал во  сне Сомов,  а  Ленька никак не  мог забыться,  охваченный
тревожным предчувствием.  Он  припомнил отдельные реплики,  намеки,  что
слышал в последние дни,  объединил обрывки ничего вроде не значащих фраз
в  одну цепочку,  и  перед ним  все более отчетливо стала обрисовываться
безнадежность предстоящего похода.  Да,  безнадежность!  Зря  Макаров не
пошлет  такую  радиограмму и  Семенов не  станет понапрасну обрабатывать
Гаврилова - "возвращайся, Ваня, самолетом". И мысль о том, что он в свои
двадцать пять лет может погибнуть,  ужаснула Леньку.  Он представил себе
мертвый,  занесенный снегом поезд,  свой заглохший навеки тягач и  себя,
скрученного последней судорогой.  Ленька прогонял от  себя это  видение,
старался думать  о  разных  приятных вещах,  ждущих его  по  возвращении
домой,  но  страх,  вползший в  него исподтишка,  не  уходил.  На  любые
трудности готов был  Ленька,  на  любые муки,  только не  на  безвестную
смерть!
   Всю жизнь он любил быть на виду,  красоваться перед людьми,  вызывать
зависть и восхищение.  На людях он мог совершить любой подвиг, если бы в
это время на него смотрели и восторгались его мужеством и геройством. Во
время разгрузки "Оби",  когда с  тридцатиметровой высоты на  лед полетел
многопудовый ящик,  Ленька успел отбросить в  сторону матроса,  которого
через долю секунды расплющило бы в  лепешку.  Люди смотрели!  Когда Коля
Рощин провалился с  трактором под  лед,  Ленька бросился без  раздумий в
ледяную воду.  Люди смотрели!  Это было для Леньки важнее всего.  Он и в
Антарктиду пошел потому, что об этом будут знать люди. Только так. Скажи
ему,  что  сцену  его  гибели покажут по  телевидению,  Ленька мгновенно
воспрянул бы духом.  Но погибнуть безвестно,  навсегда остаться в  белом
безмолвии или,  если их найдут,  упокоиться на братском кладбище острова
Буромского у Мирного!
   Гордость не позволила Леньке сказать свое слово во время голосования,
он  смолчал.  Но  с  той  минуты,  когда последние два самолета улетели,
уверенность покинула его.
   В первые дни похода поезд шел довольно быстро, километров по тридцать
в сутки,  и временами Леньке казалось,  что тревога его пустая. Но когда
морозы  перевалили  за  шестьдесят  и   раскрылась  скверная  история  с
топливом,   Ленька  сник.   Помрачнел,   стал  молчалив.  Глаза  глубоко
ввалились,  железные  бугры  мускулов опали.  До  помороженных щек  было
больно  дотрагиваться,  пальцы  распухли  и  еле  сгибались в  суставах.
Рыжеватая  шкиперская  бородка,  по  общему  мнению  очень  шедшая  ему,
свалялась и  торчала безобразными клочьями.  Впрочем,  Ленька не знал об
этом,  поскольку давно не  умывался,  не  смотрелся в  зеркальце и  даже
где-то его потерял.
   А до Мирного оставалось больше тысячи километров пути.
   Всем  было  плохо.   Втайне  от  всех  сосал  валидол  Гаврилов,  еле
переставлял помороженные доги Петя Задирако,  в  кашлял с  кровью Валера
Никитин.  Всем было плохо,  но  от  сознания этого Леньке не становилось
легче.
   Он вел тягая, отрешенно смотрел перед собой и с тоскливой покорностью
ждал очередной поломки.  С Востока,  уступив наплыву чувств, послал Вике
радиограмму:  "Ответь одним словом,  можно ли тебе писать",  и сегодня в
обед  Борис Маслов сунул ему  маленький листочек с  двумя словами:  "Да.
Вика".  Получи он этот ответ на Востоке -  наверное,  был бы счастлив. А
сейчас равнодушно скользнул до листку глазами и сунул в карман.
   Худший враг человека - безнадежность.
   Смотрел  Ленька  перед  собой,  на  темневший  впереди  тягач  Валеры
Никитина,  на  усеянное холодными,  блестящими звездами черное  небо,  и
внезапная жалость к самому себе полоснула его по сердцу.
   И он заплакал.

        ВАЛЕРА НИКИТИН

   Тридцать километров,  оставшиеся до Комсомольской,  шли трое суток. И
произошло  это,  как  в  шутку  упрекали  Гаврилова  ребята,  из-за  его
неосторожной реплики за  обедом о  пяти-шести часах пути до станции.  Не
имел он никакого права так говорить.  Подумать про себя - пожалуйста, но
произносить такое вслух ни  один  настоящий полярник себе не  позволяет,
так как человеческий расчет оскорбляет Антарктиду,  побуждает ее указать
человеку  его  место.   Полярники  -   народ  по-своему  суеверный,   их
зависимость от  Антарктиды слишком велика,  чтобы  пренебрегать внешними
формами уважения к  ее возможностям.  По шуточному ритуалу,  если кто-то
случайно оговорится, как это произошло с Гавриловым, товарищи должны тут
же  его поправить,  постучать по  дереву и  трижды сплюнуть через плечо.
Тогда Антарктида, может, и простит ослушнику его дерзость.
   Но Гаврилова никто не поправил,  и  к морозам,  которые перевалили за
семьдесят,  добавился ветер  десять метров в  секунду.  Такие совпадения
случаются крайне редко,  потому что природа,  будучи гармоничной,  самые
жестокие свои  кары  старается распределять более или  менее равномерно.
Так,  в центральной Антарктиде с ее сверхнизкими температурами почти нет
сильных ветров,  а в Мирном и вообще на побережье,  где метели достигают
ураганной мощи, морозы гораздо слабее.
   Валера Никитин поругивал батю,  но не за оговорку,  конечно, а за то,
что  вынужден был  уступить Давиду своего стажера.  Тошка брал  на  себя
главное бремя  ремонтов.  Теперь  с  мелкими поломками Валера должен был
справляться сам. А чувствовал он себя скверно: то ли застудил легкие, то
ли  просто сказывалась горная болезнь,  но его одолевал тяжелый кашель с
красными прожилками в  мокроте.  Десяток инъекций пенициллина облегчения
пока не принесли.
   - Вернемся, - пообещал  доктор, -  отведу  тебя  в  парную, самолично
исхлещу веником,  а  потом  уложу  в  медпункте -  заметь  -  на  чистую
простыню, напою чаем с малиной, и наутро встанешь как новенький!
   Сказка? Неужели где-то есть такая жизнь?
   - Загибаешь, Шахерезада,- отмахнулся Валера. Парная, чистая простыня,
чай в постельку... Эй, стража! Вырвать у лгуна его коварный язык!
   Лет  пятнадцать назад,  припомнил Валера,  в  двадцатиградусный мороз
мать не  пускала его в  школу.  Что бы  мамаша сказала,  если бы увидела
своего  сына,  выползающего из  кабины  вред  ветром,  словно  автогеном
режущим тело? Наверное, упала бы в обморок. Хотя теперь вряд ли...
   Застопорила  "Харьковчанка",   что-то  стряслось  у   Игната.   Поезд
остановился,  придется выходить. Заманчиво, конечно, отсидеться в теплой
кабине,  а то и вздремнуть, пока Игнат не исправит повреждение, но нужно
проверить пальцы.  Будь они прокляты,  эти стержни,  соединяющие траки в
гусеничную ленту.  Полуметровые,  а лопаются,  как спички. Недосмотришь,
палец выскочит - и гусеничная лента размотается, как змея.
   Валера надел подшлемник,  ушанку,  для страховки обмотал лицо шарфом,
поднял капюшон каэшки, как называют полярники свои теплые, на верблюжьем
меху куртки,  и вылез из кабины.  Тут же подставил ветру спину, но мороз
все  равно  добрался  до  глаз,  чуть  не  склеив  ресницы,  прокрался к
запястьям (сколько ни говорили насчет рукавиц - все равно шьют короткие)
и сковал дыхание. Валера постоял, унял бешеный стук сердца, взял молоток
и  стал осматривать ленту.  Так  и  есть,  вылезли головки двух пальцев.
Спасибо,  Игнат,  вовремя остановился. Теперь нужно хорошенько подумать,
как половчее произвести замену.  На  мгновение мелькнула соблазнительная
мысль:  осторожно вбить головки назад -  авось продержатся до  следующей
остановки, а там уже поставить новые пальцы. Иногда ребята так и делали,
если очень сильно уставали.  Но  это было рискованно,  да и  батя,  если
догадывался, за такие "шалости" пощады не давал.
   Валера отошел от  колеи влево,  посмотрел:  все  водители хлопотали у
лент, у всех одно и то же... А пальцы, как на трех, лопнули под вторым и
третьим катком.  Пришлось чуть протащить тягач вперед, с таким расчетом,
чтобы  сломанный палец  оказался  в  провисающей части  гусеницы,  между
ведущей звездочкой и передним катком.  Нагнулся, тихонько выбил молотком
головку.  Теперь предстояло самое  тяжелое:  вставить в  отверстие новый
палец и вколотить его кувалдой, выталкивая остаток сломанного.
   Перед  такой  работой  желательно передохнуть,  кувалда  полупудовая,
помахай ею на высоте в  три с  половиной километра!  Валера прокашлялся,
наладил дыхание и  три раза ударил по головке.  Все,  стой и  жди,  пока
сердце не  перестанет отбивать чечетку.  Еще три раза -  и  опять стой и
жди.  Еще  два,  еще  один...  Кувалда вывалилась из  ватных рук,  глаза
застелила оранжевая пелена, а жидкий воздух отказывался насытить легкие.
   Минут за двадцать вбил палец,  вскарабкался,  как старик,  в кабину и
рухнул на  сиденье.  Полежал,  пришел в  себя.  Потом  залез под  тягач,
вставил в проточку пальца два "сухарика", закрепил их шайбой и шплинтом.
Голыми  руками,   потому  что  "сухарики"  крохотные,   толщиной  в  три
миллиметра, рукавица их не учует.
   На семидесятиградусном морозе - голыми руками!
   С  мясом  ребята отрывали руки  от  железа.  Доктор мазал рваную кожу
бальзамом,  бинтовал,  только помогало это, как заявил Тошка, не больше,
чем дохлой дворняге витамины.
   Зашплинтовал -  и быстрее в кабину. Отогрелся, вновь протащил тягач и
пошел менять второй палец.  Вставил.  стержень, поднял кувалду, которая,
казалось,  весила теперь целый центнер,  ударил -  мимо...  И так обидно
стало  Валере  за   этот  промах,   будто  совершил  он   трагическую  и
непоправимую ошибку. Обругал себя последними словами, прицелился, ударил
- мимо...  Бессильный, прислонился к тягачу, в голове роились малодушные
мысли.  Снова  обругал себя,  встряхнулся,  присел  на  корточки,  чтобы
поднять кувалду,  и... очнулся от частых и равномерных ударов по металлу
- Ленька  вбивал  второй палец!..  Семь...  десять...  пятнадцать ударов
подряд!  Вбил, забрался под тягач, зашплинтовал, кивнул Валере и пошел к
Сомову - помогать.
   Спасибо,  Ленька,  хороший  ты  парень,  выручил.  Просить  бы  тебя,
конечно,  не  стал,  но  спасибо.  Сегодня ты,  завтра  я,  за  нами  не
останется.   Честно  скажу,  не  очень  ты  мне  правился,  но  человеку
свойственно ошибаться, может, и я в тебе ошибся.
   В кабине было тепло, тянуло в сон. Жаль, но придется приоткрыть окно,
иначе одуреешь.  Руки ватные,  ноги ватные,  голова чугунная... Бате еще
хуже.  Думает,  не знаем,  что валидол из аптечки таскает. Еще в прошлом
походе  батя  запросто  расправлялся  с  пальцем,  ворочал  бочки  и  на
заготовке снега орудовал ножовкой, как дисковой пилой. Не тот стад батя.
Пятьдесят лет и три дырки в груди -  многовато для одного человека, если
даже он такой богатырь, как батя.
   Пошла  вперед  "Харьковчанка",   двинулись  за   ней   тягачи.   "Эх,
дороги, вспомнилась песня, - ...знать не можешь доли своей..."
   Это,  пожалуй,  хорошо, что ее не знаешь, подумал Валера. Слишком мал
человек и  хрупок,  щепка в  житейском водовороте.  Кто это сказал,  что
человек -  хозяин своей судьбы?  Извините,  дорогой товарищ,  с таким же
основанием я могу утверждать, что хозяин моей судьбы Синицын. Подготовил
он топливо, что в цистерне на Комсомольской, - с песней рванем к Мирному,
не подготовил -  потащимся,  мурлыкая про себя жизнеутверждающую мелодию
Шопена.
   Впрочем, возразил себе Валера, если размотать цепочку, то свою судьбу
определил он сам. Было, конечно, всякое, но последнее слово сказал он.
   Валера  соскучился по  разговору с  самим  собой  и  поэтому перестал
жалеть о  том,  что рядом нет Тошки.  В походе с ним весело и легко,  но
бывает,   что   человеку  хочется  немного  одиночества,   хотя  бы   на
часок-другой.  Помечтать о  прекрасном будущем,  о  встрече с Машенькой,
отцом,  близнятками...  Батюшки,  послезавтра им по восемь лет,  чуть не
забыл! На первой же остановке дать радиограмму!
   Валера   расстегнул  каэшку,   вытащил  из   кармана  кожаной  куртки
фотокарточку в твердом целлулоидном футляре. Машенька, сероглазка ты моя
нежная,  незабудки мои ненаглядные...  "И залезли мне в сердце девчонки,
как котята в чужую кровать!"
   Слух у  Валеры был скверный,  и  свою любимую песню он напевал только
про себя. Напевал - и разматывал цепочку.

   Из  своих  двадцати  девяти  лет  девятнадцать  он  прожил  весело  и
благополучно:  вкусно ел и мягко спал, в день совершеннолетия получил от
матери нового "Москвича".  Не жизнь, а ковровая дорожка, по которой мама
вела   сыночка  за   ручку.   Родительница  была   профессором-биологом,
директором  научно-исследовательского института.  Зарабатывала  солидные
деньги и  щедро тратила их на единственное чадо,  требуя взамен сыновней
любви и послушания - условия, которые не слишком тяготили Валеру.
   Отец  роли  в   семье  не  играл.   Работал  где-то  младшим  научным
сотрудником и почти всю зарплату тратил на марки,  короче, был чудаком и
неудачником.   Когда  к  жене  приходили  гости,   никому  на  глаза  не
показывался,  покупал продукты и  готовил себе  отдельно,  лишь  изредка
великодушно соглашаясь на вечерний чай в кругу семьи. Выпив чай, с явным
облегчением  говорил  "спокойной  ночи"   и   уходил  к   своим   маркам
-единственному,   что  любил  по-настоящему.   К  сыну  он  относился  с
ироническим равнодушием.  Мать  смотрела  на  своего  мужа  с  некоторой
жалостью,  в глубине души презирая его и проклиная, наверное, ту минуту,
когда  глупой третьекурсницей объяснилась в  любви красивому дипломнику.
Что приключилось с отцом, почему он начисто лишен честолюбия, равнодушен
к  успеху,  столь ценимому другими людьми,  Валерий в  точности не знал;
слышал только,  что  отец что-то  изобрел,  опрометчиво,  как считалось,
отверг  авторитетное  предложение  о   соавторстве  и  такое  "негибкое"
поведение очень  ему  в  свое  время  повредило.  Но  отец  об  этом  не
рассказывал,  мать тоже уводила разговор в  сторону,  и  Валера перестал
затрагивать столь щекотливую тему.
   Учился  он  на  химическом  факультете  университета,   легко  сдавал
экзамены  преподавателям,  с  большим  уважением  относившимся  к  Марии
Федоровне Никитиной, словом, вел жизнь, которой многие завидовали. И сам
Валера и все окружающие понимали,  что дальше будет аспирантура,  защита
диссертации.  Как ни странно, однако, недоброжелателей у Валеры не было.
Симпатичный и обаятельный,  он вел себя просто и естественно, и никому в
голову  не  приходило злословить по  его  адресу.  Если  уж,  рассуждали
ребята,  кому-то  и  суждено въехать в  будущее на белом коне,  то пусть
лучше это будет Валерка, чем кто-нибудь другой.
   И вдруг эта весело журчащая река жизни с грохотом перешла в водоп