ошуруйте вокруг.
   Нашли  немногое.  Кроме  сброшенных Ленькой в  последнюю минуту  двух
мешков  с  хлебом и  трех  ящиков с  полуфабрикатами,  разыскали помятую
печку-капельницу,  разорванные баллоны из-под пропана,  обгоревший остов
запасной рации и  чудом оставшийся невредимым большой ящик  с  брикетами
замороженного  бульона.   Сгорели  все   личные  вещи  жильцов  балка  -
Савостикова,  Сомова,  Никитина и Жмуркина, фотоаппараты и кинокамеры и,
самое главное,  картонная коробка с  "Беломором" и  "Шипкой".  Ее искали
особенно долго, страшно было остаться без курева. Не нашли.
   За обедом подсчитали: на восемь человек курящих имелось десятка три с
небольшим сигарет  и  неначатая пачка  "Беломора".  Доверили весь  запас
Задирако и решили курить одну на троих после обеда.
   Хлеба должно было хватить -  с учетом нескольких мешков на камбузе, а
вот  полуфабрикаты и  газ Гаврилов приказал расходовать экономно.  Кроме
того, велел Борису Маслову беречь рацию в "Харьковчанке" как зеницу ока,
а Задирако -  помалкивать про то,  что единственный мешок соли разметало
взрывом.  Через  пять-шесть  часов  ходу  -  Комсомольская,  может,  там
найдется.
   В  камбузе было холодно,  но покойно,  никому не хотелось плестись по
морозу к тягачам и до утра в одиночестве ишачить за рычагами.
   - Вернусь, - размечтался Тошка, - приду к Синицыну  в  гости.  Такого
человека,  как  я,  он  примет  с  уважением  (Тошка  мимикой  изобразил
уважение,  с каким отнесется к нему Синицын),  а я ему: "Сымай штаны!" А
он:  "Какие такие штаны?" А я:  "Твои, взамен тех, что у меня сгорели по
твоей милости!" Деваться ему некуда, сымет штаны, а я ему; "Пес с тобой,
таскай, куда тебе на улицу с голым задом!"
   - Паяц!  - неодобрительно глядя на развеселившихся товарищей, буркнул
Сомов.
   - Валера, одолжи на перегон Тошку! - отмахнувшись от Сомова, попросил
Давид. - Вернемся - месяц пивом поить буду!
   - Как  это  так  одолжи?  -  заважничал  Тошка. - Я  тебе,  брат,  не
какой-нибудь Фигаро. Этак каждый начнет канючить: "Давай мне Тошку!" Вас
вона сколько, а Тошка один.
   - Ладно, езжай до Комсомольской с Давидом, - с лаской в голосе сказал
Гаврилов. - Только не заговори его допьяна,  собьется с  курса и загонит
машину на Южный полюс.  А ты, племянник (к молчаливому Леньке), не вешай
нос, а то я подумаю, что ты барахло свое жалеешь. Сдирать стружку с тебя
пока не стану,  тем более Петя не разрешит,  раз ты ему хлеб и бифштексы
выручил. Ну, сыночки, по коням!
   - Спасибо, матерь кормящая, - поклонился повару Валера.
   - Приходите еще, не стесняйтесь, дорогие гости, - заулыбался Петя.
   - Что в журнале записать, батя? - спросил Маслов.
   - Прокладки, - хмуро ответил Гаврилов,  не в силах отвести взгляда от
окурка,  который после него досасывал радист. - Запиши,  что  Плевако не
сменил, а Гаврилов, сукин сын, не проверил. И про разбитые горшки - наши
потери - запиши, чтобы главбуху доставить развлечение.
   - Ты,  друг,  не обижайся,  -  натягивая на голову подшлемник, сказал
Леньке Игнат. - Ну, ляпнул сгоряча.
   - А  я и не обижаюсь!  -  вызывающе ответил Ленька.  -  Думай только,
когда говоришь, понял?
   - Хорошо, хорошо, - дружелюбно сказал Игнат. И походники разошлись по
машинам.

        ЛЕНЬКА САВОСТИКОВ

   Не  бывать  бы  Леньке  в  Антарктиде,   если  бы  за  него,  родного
племянника,  слезно не  молила Катя.  Очень не  хотелось Гаврилову брать
Леньку,  но  ни  в  чем он  не мог отказать жене.  Для виду поупрямился,
поворчал и уступил.  Полина, Катюшина сестра, в голос выла, просила зятя
возвратить сына  человеком.  Гаврилов  сердился -  Антарктида,  мол,  не
исправительная колония,  но в  глубине души был польщен.  Пообещал,  что
проследит,   выбьет  дурь  из  ветреной  головы.   Сестры  наделяли  его
чрезвычайными  полномочиями,   а  Ленька  слушал  и  ухмылялся.   Против
Антарктиды,  впрочем, он не возражал: слава, нагрудный значок да деньги,
и, говорят, немалые. Великодушно позволил себя оформить и поехал на край
света - превращаться в человека, как докладывал дружкам на проводах.
   А  Леньку брать Гаврилов не хотел потому,  что в его глазах племянник
жены имел два крупных недостатка.  Во-первых, был писаным красавцем, а к
этой  разновидности  людей  Гаврилов  вообще  относился  с  подозрением;
во-вторых,   в  недавнем  прошлом  боксером,  даже  мастером  спорта.  А
спортсменов,  особенно именитых, Гаврилов не слишком-то уважал. Хотя сам
он  не  без удовольствия смотрел матчи по  телевизору и  слегка болел за
"Зенит",  но не мог понять спортсменов,  тратящих немалую энергию столь,
на  его  взгляд,  бессмысленно.  Когда ему  доказывали,  что  спортивные
зрелища дают тысячам людей необходимую им  разрядку,  он  не спорил,  но
шутливо  ссылался на  свое  "крестьянское воспитание":  мол,  с  детства
приучен уважать лишь тех,  кто делает работу.  За такие отсталые взгляды
Васютка  сгоряча  обозвал  папу  "вымирающим мамонтом",  что  рассмешило
Гаврилова до слез.
   Впрочем, своему десятилетнему первенцу он готов был простить все.
   Ленькины же "подвиги", о которых в семье ходили легенды, Гаврилова не
очень волновали.  Слушая сетования сестер,  он посмеивался, а когда Катя
сердилась на  такое его  легкомыслие,  тут же  признавал свои ошибки.  И
думал,  что  четверть века  назад  он  бы  из  этого парня сделал лихого
танкиста.  Хотя ив Антарктиде случаются такие переделки,  что вся пыль с
человека слетает и  раскрывается его существо.  А что касается Ленькиных
"подвигов",  то женщин там нет,  собутыльников днем с  огнем не найдешь,
нос задирать не перед кем. Тогда и посмотрим, мужик ты или тряпка.
   Так Гаврилов,  отбросив немалые сомнения,  ваял Леньку с собой. Решил
пристроить его в Мирном,  не брать сразу в поход. Но перед самым выходом
Мишке  Седову  вырезали аппендикс,  и  волей-неволей  пришлось Гаврилову
вместо надежного механика-водителя посадить на тягач племянника.
   А  был Ленька Савостиков удивительно хорош собой:  под метр девяносто
ростом,   и  фигура  такая,   что  на  пляже  магнитом  женские  взгляды
приковывала, и шея, запросто выдерживающая целую гроздь девчонок, буйные
русые волосы,  белозубая улыбка и  шалые голубые глаза.  Рядом с Ленькой
парни нервничали и  инстинктивно старались увести подальше от него своих
подруг.  И наверное,  правильно делали,  потому что было в Леньке что-то
такое, что давало ему непонятную власть над женщинами.
   В  семнадцать лет  Ленька был  чемпионом по  боксу среди юношей,  его
портреты  печатали  в  газетах,  его  узнавали  на  улицах.  Спортивные,
журналисты восторженно описывали игру ног,  нырки и сокрушительные крюки
чемпиона,  а  несколько тренеров веселили публику  спорами  о  том,  кто
открыл  Савостикова.  В  школе  с  ним  почтительно здоровался  за  руку
директор, мальчишки на улицах просили автографы, а девчонки, которые год
назад не обращали на долговязого подростка никакого внимания,  пускали в
ход  все свое нехитрое искусство,  чтобы похвастаться таким поклонником.
Год славы сделал из него законченного эгоцентриста;  в  газетах он читал
лишь заметки о себе,  обижался,  когда писали мало, и соглашался с теми,
кто считал его исключительным явлением.
   Его  новый  тренер,  сам  известный в  прошлом спортсмен,  знал  цену
подобным восхвалениям, посмеивался над ними и учил своего воспитанника с
юмором относиться к  таким заголовкам,  как "Всепобеждающая улыбка юного
чемпиона".  Ленька делал вид,  что так к славе и относится, но, изучая в
большом зеркале гардероба свое отражение, думал о том, что тренер просто
завидует;  нигде,  даже в кино, Ленька не видел такого мощного и в то же
время пропорционального тела, такой обаятельной улыбки.
   Мать,  работница-ткачиха,  потерявшая мужа в  конце войны,  гордилась
сыном и  со  вздохом подмечала взгляды,  которые бросали на  ее  ребенка
взрослые женщины.
   Проснулся Ленька поздно, в восемнадцать лет, когда его сверстники уже
бахвалились своими скромными и  большей частью выдуманными победами.  Но
пробуждение это было столь бурным,  что отныне мать позабыла,  что такое
покой.
   Учился  он  тогда  в  десятом  классе,  перекатывался из  четверти  в
четверть на тройках - благодаря заботам директора, который, как и многие
люди  умственного труда,  преклонялся перед  физической  силой.  Учителя
бунтовали на  педсоветах,  доказывали,  что  гастролер Савостиков портит
коллектив класса,  но  директор напоминал о  престиже школы,  и  они  со
скрипом исправляли двойки на тройки.  Лишь Татьяна Евгеньевна,  молодая,
только  что  с  институтской скамьи  учительница химии,  отказывалась от
компромиссов. Ей и было суждено сыграть неожиданно большую роль в судьбе
Савостикова,  который и самому себе боялся признаться, что из-за желания
увидеть Татьяну Евгеньевну он уже пропустил несколько тренировок.  И вот
однажды  на   уроке  химии  Ленька,   совсем  забывшись,   уставился  на
учительницу горящими глазами,  в голове его звенело.  Было,  наверное, в
его  взгляде что-то  нескромное;  Татьяна Евгеньевна вспыхнула,  вызвала
гастролера к  доске  и  несколькими колкими  вопросами сделала  из  него
посмешище.  -  Что  же  вы  молчите?  -  иронизировала она под хихиканье
класса. Кулаками легче работать, чем головой, правда? Нечего сказать, да?
   Здесь и  разразился скандал.  Никто еще  безнаказанно не  смеялся над
Савостиковым!
   - Почему  это  нечего?  -  облизнув  пересохшие губы,  весело  сказал
Ленька. Можем и ответить.
   Он подошел к учительнице,  рывком поднял ее на руки,  крепко прижал к
груди и поцеловал в губы.
   За дикую выходку Леньку выгнали из школы,  но без дела он проболтался
недолго. Как раз подошло время, и его призвали в армию. Правда, оставили
в Ленинграде -  проходить службу при спортивном клубе.  Так что поначалу
Ленькина жизнь если и изменилась,  то к лучшему. Вечно окруженный толпой
приятелей и поклонниц, он прожил едва ли не самые приятные В своей жизни
полтора года.  Удача так и  плыла в  Ленькины руки:  блестящие победы на
ринге будоражили прессу,  спортсменки готовы были идти и  шли за  ним по
первому зову.
   На тренировках все чаще появлялись заплаканные девчата,  иные и вовсе
перестали приходить. Ребята Леньку усовещали, но без особого успеха. Так
продолжалось до  тех пор,  пока не  бросила спорт и  не уехала в  другой
город чемпионка по плаванию, на которую возлагались большие надежды. Это
был уже перебор.  Потеряв терпение,  начальник клуба,  согласовал с  кем
надо наболевший вопрос,  и  рядового Савостикова -  в  армии приказов не
обсуждают!  -  направили проходить службу в  часть  на  далекий северный
остров.
   На  этом  острове,  состоявшем из  скал,  льда и  пурги,  некому было
очаровываться  Ленькиной  физиономией,   мало  кого  интересовал  значок
мастера спорта,  и  с  утра  до  ночи  род  командой замухрышки сержанта
рядовой Савостиков строился,  драил автомат, зубрил материальную часть и
пилил на  воду снег.  Зато -  нет худа без добра -  выучился работать на
тракторе   и   вездеходе,    приобрел   специальность.    Впрочем,   это
обстоятельство для Леньки цены не имело:  он был уверен,  что дорога ему
суждена  другая.   Но,  будучи  парнем  не  глупым,  старался  не  очень
высказываться по этому поводу и вел себя скромно.
   Закончилась служба,  Ленька  вернулся  домой  и,  не  теряя  времени,
принялся наверстывать упущенное.  Сил у  него не  убавилось,  быстрота и
реакция вернулись после нескольких месяцев тренировок,  и  о Савостикове
снова заговорили.  В  составе сборной он побывал в нескольких зарубежных
турне, привез оттуда газеты со своими фотографиями и замшевые куртки.
   Избалованного успехами Леньку несло по  течению.  Ему  казалось,  что
этому празднику не  будет конца.  Но  вот  одно за  другим случились два
события, напрочь разорвавшие цепь удач.
   Сначала  его  жестоко  избил  молодой  боксер-перворазрядник,   новая
восходящая  звезда,   как  окрестили  его  репортеры.  Ленька  и  раньше
проигрывал иногда бои,  но не столь,  позорно и безоговорочно. Дважды во
втором раунде он побывал в  нокдауне и  с трудом дотянул до гонга -  как
оказалось, зря, потому что в начале третьего раунда пропустил сильнейший
удар в  солнечное сплетение и  очнулся уже  за  канатами.  Это поражение
повлекло за собой тяжкие последствия: нокаутированному боксеру в течение
года  запрещается выступать  в  соревнованиях,  и  Леньку  отчислили  из
сборной команды.  "Друзья" не отказали себе в  удовольствии прислать ему
газетные  вырезки,   где  клеймился  "перспективный  в   прошлом",   "не
соблюдавший спортивного режима",  "задравший нос"  и  "плюющий на  честь
коллектива" Савостиков.
   Отстраненный от  соревнований и  связанных  с  ними  поездок,  Ленька
вставал теперь в шесть утра по будильнику,  ехал в переполненном трамвае
за Нарвскую заставу на стройку,  куда он устроился на работу, и вкалывал
за рычагами бульдозера полновесных восемь часов, от звонка до звонка.
   После такого рабочего дня  тренироваться было  трудно и  неинтересно.
Ленька выходил из формы,  пропадала реакция, отяжелели ноги. Кое-кто ему
сочувствовал, кое-кто злорадствовал, а тренер все чаще смотрел на своего
бывшего  премьера с  открытым сожалением.  "Отработанный пар",-  услышал
Ленька как-то  за своей спиной.  Его гордость страдала,  и  он махнул на
спорт рукой.
   В это время произошло и второе событие.  На одной лестничной клетке с
Савостиковыми в  однокомнатной квартире  жила  Вика,  студентка-медичка.
Родители ее,  инженеры-геологи,  завербовались на  три года и  уехали на
Север искать золото. Вику, скромную и приветливую, в Доме любили, и даже
на  абонированных пенсионерами скамейках ее  доброе имя  под сомнение не
ставилось.  Была она ни хороша, ни дурна собой. Маленькая, аккуратная, с
большими  и   серьезными  карими  глазами,   она   могла  бы,   пожалуй,
заинтересовать ребят,  не очень избалованных женским вниманием,  если бы
не отпугивала их своей строгостью.
   Хотя Ленька встречал Вику чуть ли  не  ежедневно,  он  ее не замечал,
здоровался и  проходил мимо.  Эта девушка для него не существовала,  она
просто   являлась   принадлежностью  дома   вроде   ворчливой   лифтерши
Кирилловны:   слишком   разительной  была   разница  между   красотками,
продолжавшими домогаться его внимания, и "пигалицей", как снисходительно
называл ее Ленька.  Он бы,  наверное,  расхохотался,  если бы узнал, что
мать,  которая с  симпатией относилась к  соседке и частенько угощала ее
пирогами,  тайком мечтает о  Вике как  о  невестке.  Впрочем,  мать была
достаточно   дальновидна   и   о   своих   матримониальных   планах   не
распространялась.
   Однажды   вечером  она   попросила  сына   помочь   Вике   установить
холодильник,  доставленный из магазина.  Ленька зашел к  соседке,  мигом
выставил на  лестницу двух  грузчиков,  клянчивших "на  бутылку" за  уже
оплаченную работу,  и  без  труда втащил "ЗИЛ" на  кухню.  Ленька был  В
безрукавке,  мускулы  его  играли,  и  он  не  без  удовольствия  уловил
восхищенный взгляд девушки.
   - Вы сильный, - сказала Вика и нахмурилась,  потому что Ленька игриво
улыбнулся. - Большое спасибо, всего хорошего!
   Вика  шагнула к  двери,  халатик ее  распахнулся,  и  Ленька  тут  же
отметил, что у пигалицы стройные ножки.
   - За спасибо не выйдет, на чаек бы с вашей милости,- пошутил он. Вика
растерялась.
   - Я имею в виду самый натуральный чаек,- улыбнулся Ленька.- Или кофе.
   Уже  через несколько минут Ленька пожалел,  что  напросился в  гости.
Вика слушала его разглагольствования о боксе и киноактрисах вежливо,  но
без  любопытства и  даже,  как  ему показалось,  с  затаенной насмешкой.
Неприятно задетый,  Ленька пустил в  ход  весь  свой арсенал:  улыбался,
бросал  обволакивающие взгляды,  как  бы  случайно дотрагивался до  руки
девушки,  но  все эти испытанные приемы на  Вику не  действовали.  Более
того,  глаза ее стали холодными и враждебными,  а когда Ленька попытался
дать волю рукам, она спросила: в упор:
   - Вы и в самом деле считаете себя неотразимым?
   Ленька смешался и  глупо ответил что-то  вроде того,  что до  сих пор
осечек у него не бывало.
   - Ну, тогда вам просто везло, - отчеканила Вика и встала. - Мне о вас
соседи  уши  прожужжали,  я  думала,  что  познакомлюсь  действительно с
интересным человеком, а вы, извините, грубое животное!
   Ленька ушел униженный и  побитый,  как  после нокаута.  В  нем что-то
надломилось.  Он  ожесточился,  начал выпивать и,  чего раньше с  ним не
бывало,   затеял  несколько  безобразных  драк.   К  счастью,  начальник
отделения милиции,  куда  несколько раз  приводили Леньку,  оказался его
старым болельщиком и  протоколов не  составлял,  ограничивался отеческим
внушением, но рано или поздно и его терпению мог прийти конец.
   Леньке было плохо.  Работа бульдозериста не приносила удовлетворения,
сдать на  аттестат зрелости он  так и  не  удосужился,  будущее казалось
бесперспективным.  Все уходило в прошлое:  слава, обаяние юности, удача.
Он вспоминал хлесткое,  как удар открытой перчаткой:  "...вы,  извините,
грубое животное!" - и с горечью думал, что никогда еще его так сильно не
били.
   Угнетало и чувство вины перед матерью,  которая тяжело переживала его
падение. Ее здоровье заметно пошатнулось, и Ленька страдал. Поэтому и на
Антарктику согласился легко,  тем более что возвращение с такой почетной
зимовки должно было вновь привлечь к  нему внимание -  в  этом Ленька не
сомневался.

        x x x

   Тягач  полз  по  утрамбованной колее,  его  рев  сотрясал  барабанные
перепонки, и оттого на ходу как-то забывалось, что ты находишься в самом
тихом  и  пустынном уголке планеты.  В  кабине было  жарко,  градусов за
тридцать.  Ленька сбросил шапку,  чуть опустил стекло на левой Дверце и,
не отрываясь,  смотрел, как говорили водители, "на Антарктиду", чтобы не
сбиться с колеи.
   Первое время рычаги не  слушались его,  и  тягач то и  дело сползал в
сторону. Если он буксовал в сыпучем снегу, или садился по пузо в рыхлый,
Гаврилов вытаскивал застрявшую машину на буксире. Однако, пройдя путь до
Востока, новичок набрался опыта и орудовал рычагами не хуже других.
   И вообще до обратного похода Ленька на жизнь не жаловался. Сорок дней
морского  путешествия к  берегам  ледового  материка на  комфортабельном
теплоходе "Профессор Визе" запомнились,  как хороший отпуск.  В декабре,
когда ленинградцы мерзнут в пальто, Ленька загорал в тропиках, купался в
бассейне, разгуливал в белых джинсах по Лас-Пальмасу и с размахом тратил
валюту на ледяное пиво и кока-колу.
   Товарищи приняли его -  не только такие же,  как он,  первачки,  но и
старые полярники, допускавшие в свою замкнутую касту не всех и не сразу.
Ленька,  когда тога хотел,  мог произвести впечатление:  он быстро нашел
верный тон и определил линию своего поведения.  Он понял,  что настоящим
мужиком полярники считают не того,  у кого самые сильные мышцы,  а того,
кто показал себя в деле "достойным носить штаны": весом чуть больше трех
пудов  летчика Ананьина,  который мог  лихо  сесть на  торосистую льдину
размером  с  половину  футбольного  поля,  взлететь,  перескакивая через
трещины,   и   "на   честном  слове"  дотянуть  до   базового  аэропорта
обледеневший самолет;  братьев Мазуров,  которые мало  бы  чего стоили в
глазах Ленькиных приятельниц,  но  без которых не  шел ни  в  один поход
Гаврилов; скромного и входящего в дверь последним Семенова, обветренного
пургами Крайнего Севера закаленного стужей трех зимовок на Востоке.  Это
были настоящие мужчины, достойные уважения; таких, составлявших полярную
элиту,  на "Визе" было десятка полтора, и они приняли Леньку. Во многом,
конечно,  благодаря его родству с  Гавриловым,  но и  не только поэтому:
красивый  истинной мужской  красотой богатырь,  открытый и  общительный,
известный по фотографиям и ни словом не заикающийся об этой известности,
Ленька пришелся по душе но