ся к камину.
     "ЦЕКЮ, ЦЕКЮ, -- медленно отбивал на ключе Семенов, -- всем, всем, всем.
22 февраля в 17 часов антарктическая научно-исследовательская станция Восток
возобновила  свою  работу.  Аппаратура  работает  нормально,  люди  здоровы.
Начальник станции Семенов".
     -- Все? -- не выдержал Бармин.
     -- Ш-ш!--  остановил его Гаранин.--  Это  первая  --  для  всех, сейчас
пойдет диспетчерская.
     Семенов промассировал указательный палец и продолжил:
     "УФЕ,  УФЕ, Мирный, Шумилину.  22  февраля  в 17  часов  станция Восток
расконсервирована. Приступили к работе.  Трехдневное  молчание  было вызвано
неисправностью  дизелей и отсутствием энергии. Электростанция восстановлена.
Все  здоровы,  готовы  к приему самолетов с  грузами и  людьми. Максимальная
температура 46, минимальная  51, ветер южной  четверти 3-5 метров в секунду,
видимость тридцать километров, атмосферное давление 462. Семенов".
     Потом был  долгий эфирный  разговор, Семенов слушал,  что-то отвечал и,
наконец, снял наушники и выключил радию.
     -- Порядок? -- спросил Гаранин.
     -- Порядок.
     -- Что в Мирном?
     -- Метет, двадцать три метра.
     -- Сказал Белову, чтоб не суетился?
     -- Ага... У Крутилина ребро сломано,  в этот сезон отлетался... Тебе от
Наташи радиограмма, пишет, что любит. Нашла кого...
     -- А что Вера? -- улыбнулся Гаранин.
     -- Только целует,-- вздохнул Семенов.-- Смотри ты, док отвалился.
     -- Пусть поспит.
     --  Нет уж,  -- мстительно  сказал  Семенов.-- Его  не только  целуют и
любят, а еще  ненаглядным называют  и дни  считают. Он у меня за  это сейчас
померзнет!
     Семенов подошел к Бармину, потряс его за плечо.
     -- Что?  Куда?  --  сонным голосом просипел  Бармин,--  Какие  новости,
Николаич?
     -- Скоро принесут газеты, узнаем.
     --  Тогда  и разбудишь.--  Бармин  повернулся  на  другой  бок.  Искоса
посмотрел на Семенова, начал, ворча, вставать.
     --  Ничем не могу помочь,  Саша.--  Семенов развел  руками.-- Традиция.
Зови ребят, потом отдохнем.

     Закутанные,  стоя  спиной к  ветру, люди столпились  у  мачты.  Семенов
тщательно приладил флаг и стал медленно его поднимать.
     "Прости, Друг ты мой Коля Белов,-- подумал  он.-- Конечно, хороший кадр
у тебя пропал, но что поделаешь?  Флаг поднимают только тогда, когда станция
начинает жить".



   Владимир Санин.
   Семьдесят два градуса ниже нуля

------------------------------------------------------------------------
   OCR Елена Байрашева      10.04.2000
------------------------------------------------------------------------



                          ЖЕЛЕЗНЫМ ЛЮДЯМ - ПОХОДНИКАМ АНТАРКТИДЫ

        ВСТУПЛЕНИЕ

   Поезд шел по Антарктиде.
   Шесть запряженных в сани тягачей во главе с "Харьковчанкой" двигались
по  колее,  утрамбованной поездами  предшественников.  Наступавшая  ночь
покрывала Антарктиду сумерками.  Оттого снег,  еще несколько часов назад
ослепительно белый,  окрасился в  темно-серые  тона.  Темно-серыми  были
тягачи,  и колея,  и небо над головою,  и миллионы квадратных километров
уходившего в  ночь материка.  Лишь искры,  вылетавшие из  выхлопных труб
тягачей,  да звезды,  тусклый свет которых изредка пробивал нависшие над
ледяным куполом облака,  позволяли увидеть оранжевые бока "Харьковчанки"
и причудливо раскрашенные стены балков.
   Это  был самый обычный санно-гусеничный поезд.  Такие из  года в  год
бороздят Антарктиду,  доставляя грузы из Мирного на Восток и возвращаясь
обратно.  Полторы тысячи километров в один конец,  сорок дней пути туда,
дней  тридцать обратно -  вот  и  все  дела.  Тяжелая дорога,  но  давно
протоптанная, до метра знакомая.
   Однако никогда еще поезд не возвращался с Востока в полярную осень.
   Все когда-нибудь делается в  первый раз.  Кому-то судьба быть первым.
Так было испокон веков: кто-то должен начать, испытать на себе, открыть.
Вот  и  получилось,  что  десять человек на  "Харьковчанке" и  еще  пяти
тягачах первыми пошли по Антарктиде в полярную осень.
   Вздрогнув всем телом,  остановился один тягач,  за  ним другой и  все
остальные. К заглохшей машине подтягивались люди. Они двигались тяжело и
медленно,  как-то  скособочась.  Но ничего странного в  такой походке не
было:  быстро ходить по ледяному куполу не стоит -  кислорода в  воздухе
как на вершине Эльбруса, и воздух этот сух, как в африканской пустыне. А
скособочась  они  шли  потому,   что  хотя  их   лица  и   были  закрыты
подшлемниками,  так  что  виднелись лишь  щелки  глаз,  все  равно ветер
пламенем обжигал кожу.
   Люди остановились у тягача,  негромко переговариваясь.  Осмотрели, не
торопясь,  заглохший дизель,  выяснили,  что  лопнул дюрит  -  резиновая
трубка маслопровода.  Принесли новый  дюрит,  заменили лопнувший.  Потом
посовещались и  приступили к  операции.  Отвернули горловину цистерны  и
стали черпать оттуда густую массу,  похожую на  перенасыщенный крахмалом
кисель.  Набрав  этой  массы  полбочки,  разожгли из  горбыля  костер  и
поставили бочку на огонь.  Спустя некоторое время масса начала таять,  и
от  нее  потянуло запахом солярки;  тогда в  бочку вставили одним концом
шланг,  а  другой его конец сунули в топливный бак тягача.  Двигатель не
успел  по-настоящему остыть,  и  его  запустили быстро,  за  час.  Затем
разошлись  по  своим  тягачам  и   снова  двинулись  в   путь.   Впереди
"Харьковчанка", за ней остальные машины.
   От ближайшего жилья,  станции Восток, их отделяло четыреста пятьдесят
километров снежной пустыни. До Мирного, куда шел поезд, - тысяча.
   Десять человек были одни во всем мире,  одинокие,  как на Луне. Никто
на свете не мог им помочь: люди сюда не придут, самолеты не прилетят.
   Столбик  термометра застрял  на  отметке  семьдесят два  градуса ниже
нуля...

        СИНИЦЫН

   Под утро Синицыну приснилось,  что он ведет трактор по припаю.  "Бери
влево!  -  слышит он.  -  Разводье!" Синицын начал лихорадочно орудовать
рычагами,  но  всегда послушный его рукам трактор,  яростно взревев,  на
полной скорости рванулся к свинцовой воде. "Прыгай! Прыгай!" - отчаянный
крик. Но поздно: трактор с грохотом проваливается.
   Синицын проснулся от своего сдавленного стона. Море штормило. В каюте
было душно.  Синицын отер со  лба пот,  поднялся с  постели и  подошел к
окну.  Баллов  пять,  не  больше.  Вдали  по  правому  борту  возвышался
исполинский айсберг,  длиной,  наверное,  с километр, слева простиралось
ледяное поле.  Скука...  Синицын взглянул на  верхнюю полку,  на которой
похрапывал Женя Мальков, завистливо вздохнул и снова улегся.
   Не так он представлял себе первые дни возвращения домой.
   Впрочем,  подумал он,  мечты всегда краше действительности.  Три раза
зимовал  он  в  Мирном,  и  каждый  раз  возвращение домой  казалось ему
пределом  человеческого  счастья.   Да  разве  только  ему?   Всем.   Но
возвращаться приходилось  на  "Оби",  которая  из  Мирного  отправлялась
сначала  по  остальным  станциям  -  разгружаться и  менять  зимовщиков,
забирать сезонников,  и  дорога домой растягивалась на  два с  половиной
месяца.  Поневоле  осатанеешь.  Правда,  сейчас  Синицын  возвращался на
"Визе", но это тоже сорок дней и сорок ночей.
   Синицын закрыл глаза и  принялся уговаривать себя заснуть.  Всего два
дня прошло,  как закончилась самая тяжелая в его жизни зимовка.  И самая
неудачная.
   А   под   конец  зимовки  природа  сыграла  с   припаем  злую  шутку.
Тридцатикилометровый припай дышал,  лед расходился, чернел разводьями. А
на  берег нужно перевезти тысячу тонн груза!  Будь Синицын аэрологом или
геофизиком,  спал бы себе спокойно и ждал, пока не поднимут на вахту. Но
начальник транспортного отряда отвечает в разгрузку за все: за работу на
льду,  за людей,  за погоду.  И  с  него спросили - строгали рубанком по
живому телу. Почему не определил трассу раньше? Почему тракторы глохнут?
Почему,  почему?..  А потому!  Будто не он еще до прихода "Оби" и "Визе"
проводил дни и ночи на припае! Будто не его трактор провалился в трещину
и не он,  Синицын, чудом остался в живых! Попробуй определи трассу, если
даже ученые-гидрологи не  понимают,  как  это  в  декабре,  когда припай
должен быть бетонным,  вдруг ни с того ни с сего начались подвижки льда!
А что тракторы глохнут, предупреждал: техника на пределе, пора обновлять
парк.
   "Молодец, Синицын, - похвалил его тогда Макаров,  помешивая в стакане
ложечкой.  -  Язык у  тебя подвешен хорошо,  оправдался ты исключительно
умело. Только зачем ты пошел в Антарктиду, Синицын? В тебе погиб великий
адвокат. Плевако!"
   И  с  легкой руки начальника экспедиции к Синицыну так и прилипло это
прозвище.
   Вот и  засни...  Чуть ли  не  месяц со  своим сменщиком Гавриловым он
искал  трассу,  а  "Обь"  все  это  время  стояла,  и  капитан  Томпсон,
невозмутимый  эстонец,   холодно  напоминал,  что  каждый  день  простоя
обходится государству в  пять тысяч и  что  поломанный график ставит под
угрозу снабжение не  только Мирного,  но  и  остальных станций.  Наконец
трассу нашли.  Страшная это  была трасса...  Восемь покрытых ненадежными
мостами  многометровых  трещин,  десятки  снежниц,  в  которые  тракторы
погружались по брюхо...  Да еще пурга, туманы... Коля Рощин не уберегся,
не  успел соскочить на  лед.  Правда,  в  этой трагедии ни Синицына,  ни
Гаврилова никто не винил,  все видели, что Коля самовольно срезал угол и
пошел в  стороне от трассы...  Вчера утром Синицын брился,  увидел сизый
клок - память об этой трассе...
   Последние недели он  почти не  спал.  Так,  забывался сном на два-три
часа,  потом вставал, накачивался крепчайшим кофе и снова на припай. Что
ж,  он сделал все,  что мог,  и даже больше.  И посему имеет право спать
сколько влезет.  "Чем больше спишь,  тем ближе к  дому",  -  вспомнил он
изречение  своего  соседа.   С  Женькой  ему  повезло.  Врач-хирург  был
весельчак и любимец Мирного, с ним легко и просто...
   Ныло  похудевшее  тело,   которое  еще  долго  не  отпустит  от  себя
усталости,  молил  о  покое  мозг,  а  нелепо нарушенный сон  так  и  не
приходил.  "Хорошо спят беззаботные и  счастливые,  а  я  как раз и есть
такой, - уговаривал себя Синицын, - беззаботный и счастливый, потому что
все кошмары зимовки и  разгрузки позади,  и я возвращаюсь домой.  А Даша
хоть  и  начала отцветать,  как  положено от  природы,  но  любить умеет
по-молодому... Полтора месяца... Долго!"
   И  тут Синицын с  ужасающей ясностью ощутил,  что увиливает от самого
главного.  И  увиливает напрасно,  потому что это самое главное засело в
мозгу, как стальная заноза. Если эту занозу не вытащить, полного счастья
не будет. И виной тому Гаврилов.
   Достаточно было дать себе в этом отчет,  как все стало на свое место.
Упреки Томпсона Синицын пропускал мимо ушей:  капитан -  опытный морской
волк,  здесь ему не  повезло,  там повезет,  нагонит,  войдет в  график.
Макаров?  Неприятно,  конечно,  что  пошлет вдогонку "телегу",  замарает
характеристику,  но и этого Синицын не боялся: такому инженеру-механику,
как  он,  найти стоящую работу нетрудно.  Только узнают,  что  в  Москву
вернулся,  тут  же  начнут телефон обрывать.  К  тому же  с  Антарктидой
кончено, свое он отзимовал.
   Гаврилов - вот кто не давал Синицыну покоя.
   Память, не подвластная воле человека, сделала с Синицыным то, чего он
боялся больше всего, - перебросила его в 1942 год.
   Он стоял на часах у  штаба,  когда комбат,  сибиряк с громовым басом,
отдавал приказ командирам рот.  И Синицын услышал,  что батальон уходит,
оставляя на высоте один взвод. Этот взвод должен сражаться до последнего
патрона,  но  задержать фашистов хотя бы  на  три часа.  Его,  Синицына,
взвод,  второй взвод первой роты!  И  тогда с  ним,  безусым мальчишкой,
случился солнечный удар.  Жара стояла страшная,  такие случаи бывали,  и
пострадавшего,   облив  водой,  увезли  на  повозке.  Потом  по  дивизии
объявляли приказ  генерала  и  салютовали павшим  героям,  больше  суток
отбивавшим атаки фашистов. И тут командир роты увидел рядового Синицына.
   - Ты жив?!
   Синицын сбивчиво объяснил, что у него был солнечный удар и поэтому...
   - Поня-ятно, - протянул комроты и посмотрел на Синицына.
   Никогда не забыть ему этого взгляда! С боями дошел до Берлина, честно
заслужил два ордена, смыл никем не доказанную и никому не известную вину
кровью, но этот взгляд долго преследовал его по ночам.
   А теперь еще и Гаврилов.
   Синицын его не  любил.  Было во  всем облике,  в  поведении Гаврилова
что-то  вызывающее,  раздражающее.  Огромного  роста,  шумный,  с  вечно
свисавшим на  лоб  всклокоченным чубом,  Гаврилов  повсюду,  где  он  ни
оказывался,  вносил  беспокойство.  Он  мог  нагрубить  самому  высокому
начальству, бешено хлопнуть дверью, и ему все это сходило с рук. Однажды
он   трахнул  кулачищем  по  столу  капитана,   да  так,   что  треснула
полированная доска,  а  Томпсон,  которого  моряки  втихомолку  называли
"старым  пиратом",   лишь  ухмыльнулся,  налил  две  стопки  и  выпил  с
Гавриловым на  брудершафт.  Все  прощалось ему  за  размах и  ярость,  с
которой он набрасывался на работу.
   В  прошлом Гаврилов дважды был сменщиком Синицына на посту начальника
транспортного  отряда.   Но   тогда  дело  обстояло  по-иному.   Синицын
возвращался из похода на Восток, похода, который списывал все. Гаврилов,
конечно,  крыл Синицына за  покалеченную технику,  но  дружелюбно.  Грех
изничтожать человека,  прошедшего три тысячи километров самой трудной на
земле  дороги.  Походников полярники уважали,  походник  имел  право  на
льготы, как разведчик, вернувшийся из опасного рейда по вражескому тылу.
   Но в  эту зимовку Синицына преследовали неудачи:  два тягача вышли из
строя,  еще для двух других не  оказалось запасных частей,  и  при таких
условиях о своевременном походе на Восток не могло быть и речи.  Причины
вроде были уважительные, за несостоявшийся доход Синицына никто вслух не
обвинял,  но от этого он не чувствовал себя лучше. Сам-то он знал, и его
механики-водители знали,  что  в  начале  зимовки  положение можно  было
исправить.  Еще летали самолеты,  а в Молодежной имелись запасные части.
Да и ребята из механической мастерской,  золотые руки, не раз предлагали
заняться брошенными тягачами.  С одного снять коленчатый вал,  с другого
главный фрикцион -  смотришь, еще одна машина одета и обута. Не сделали,
прохлопали, упустили время.
   На  Восток  следует отправляться полярным летом,  в  начале  декабря,
чтобы вернуться в Мирный до мартовских холодов.  Перед новым годом "Обь"
приходила в  Мирный с  новой сменой,  разгружалась и  шла в Австралию за
овощами  и  мясом.  В  двадцатых числах  февраля возвращались с  Востока
походники,  и  примерно к  этому  же  времени возвращалась из  Австралии
"Обь". Она-то и увозила походников на Родину.
   Так  было  всегда.  Теперь из  этой привычной цепи выпало одно звено.
Отряд Синицына уже  не  мог  пойти на  Восток:  "Обь" не  успеет забрать
походников,   а   зимовать  два  года  подряд  в  Антарктиде  никому  не
разрешается.  Значит, отряду Гаврилова придется идти в поход по маршруту
Мирный - Восток - Мирный дважды: прямо сейчас, в конце января, и потом -
в декабре.
   Но это еще полбеды. Хуже то, что Гаврилов пойдет на Восток на полтора
месяца позже,  чем обычно.  Значит, и возвращаться он будет тогда, когда
по Центральной Антарктиде уже не ходит никто.
   Синицын ждал,  что  Гаврилов будет размахивать кулачищами,  крыть его
последними  словами.   Но  Гаврилов,  вникнув  в  ситуацию,  повел  себя
чрезвычайно спокойно.  Не  ругался,  не  дергал себя за  чуб,  не хлопал
дверью  -  ничего  подобного  не  было.  Он  только  улыбнулся нехорошей
улыбкой, подмигнул и тихо сказал:
   - Сработаем. Плыви спокойно домой... Плевако!
   И его водители,  которых Гаврилов брал с собой из года в год,  обидно
засмеялись. Как в душу плюнул!
   И еще...
   На "Оби" прибыло два новых тягача. Их следовало переправить в Мирный,
переправить во  что  бы  то  ни  стало,  без них нечего было и  думать о
походе. А проклятый припай еле выдерживал тяжесть и легких тракторов.
   Кому-то нужно было гнать тягачи на берег.
   Никто не говорил о  них ни слова,  но в  этом молчании Синицын слышал
вопрос.  Он  не  подготовил технику,  сорвал поход  и  не  нашел вовремя
трассу.  Поэтому первый  тягач  перегонять ему  -  так  молчаливо решило
общественное мнение.
   Но  Синицын не  хотел погибать.  Он понимал,  что это значит -  гнать
двадцатипятитонный тягач по припаю!  Рискнуть в начале зимовки -  на это
он бы,  наверное,  пошел,  но идти на смертельный риск сейчас, за миг до
возвращения домой...
   И  Синицын боялся смотреть на  тягачи,  как приговоренный к  смертной
казни боится смотреть на виселицу.
   Первый тягач  перегнал Гаврилов.  Улучив момент,  когда начальства не
было на борту (чутко поступил,  чтобы не мучилось начальство угрызениями
совести!), спустил тягач на лед, похлопал машину по могучим бокам, потом
залез в кабину и запустил мотор,  высунулся из нее,  заорал:  "Счастливо
оставаться!" -  и на третьей передаче рванул по трассе.  Проскочил. А за
ним - второй тягач, по колее.
   За   ужином  в   кают-компании  Макаров  долго   ругал  Гаврилова  за
самоуправство,  но  тот отмахивался,  довольно урчал и  ел за троих.  На
Синицына он только раз взглянул и отвернулся.  И вообще больше к нему не
подходил,  ни разу не обращался, словно бывшего начальника транспортного
отряда уже не было в Мирном.
   Вот почему Синицын долго не мог заснуть.
   Ему мерещился Гаврилов и его взгляд,  тяжелый взгляд командира первой
роты летом сорок второго года.  И  никакими усилиями воли Синицын не мог
прогнать от себя эти видения.
   Когда  он  после войны вернулся домой с  двумя боевыми орденами и  не
менее  почетным,  чем  третий орден,  шрамом во  всю  щеку,  его,  юного
победителя,  провожали по  улице  горящие глаза мальчишек,  им  гордился
отец-учитель. Однажды он привел сына в школу, в которой Синицын когда-то
учился,   и   представил  его  классу.   И  один  восторженный  мальчик,
приветствуя героя от имени класса,  воскликнул: "Дорогой товарищ гвардии
сержант!  Мы вам очень завидуем! Вы на всю жизнь счастливы, потому что у
вас чистая совесть!"
   Это  было  немножко смешно,  но  в  общем справедливо.  Тогда Синицын
воспринял этот детский восторг как должное. Но с годами память, холодная
и  беспощадная,  то и дело стала напоминать о том,  о чем очень хотелось
забыть навсегда.  По ночам на Синицына наползали танки,  в  рукопашной в
него вонзали кинжалы, его убивали, и он убивал. Он кричал во сне, и Даша
ласково гладила его по лицу, успокаивая.
   А когда он видел командира роты и товарищей,  погибших на высоте,  то
просыпался без крика, но больше заснуть не мог.
   А теперь еще и Гаврилов.
   И  вдруг  у  Синицына появилось смутное ощущение,  что  с  Гавриловым
связан еще какой-то очень неприятный эпизод.  Он снова поднялся, подошел
к окну и больными глазами уставился на однообразный и надоевший полярный
пейзаж.  Айсберги,  льды,  серое,  промозглое небо...  Что-то  было еще,
что-то было... Вспомнил!
   Перед самым уходом "Визе" к нему подошел Гаврилов и, явно пересиливая
себя, неприязненно буркнул: "Топливо подготовлено?"
   Синицын,   измученный  бессонницей,  падающий  с  ног  от  усталости,
утвердительно кивнул. И Гаврилов ушел не попрощавшись, словно жалея, что
задал лишний и ненужный вопрос.  Ибо само собой разумелось,  что ни один
начальник транспортного отряда не  покинет Мирный,  не подготовив своему
сменщику зимнего топлива и  техники.  Ну,  не было в  истории экспедиций
такого случая и  не  могло быть!  Поэтому в  заданном Гавриловым вопросе
любой  на  месте  Синицына услышал бы  хорошо рассчитанную бестактность,
желание обидеть и даже оскорбить недоверием.
   Синицын точно помнил, что кивнул он утвердительно.
   Но  ведь зимнее топливо как сл