мы с Ильђй сидим, приговариваем бутылочку со строганиной, и вдруг вижу - у
Ильи лицо в крови, так и хлещет...

- Вот я и говорю, торопиться надо, на вездеходах надо идти!

- Лучше меня знаешь - не пройдешь... На всякий случай будь "на товсь",
вдруг на связь выйдут, мало ли что у них. Хотя все равно не пройдешь,

- Ну, это бабушка надвое сказала.

- Идти-то не бабушке, а тебе. Не нравится мне, Викторыч, Мишкино
настроение, - Зубавин подошел к вешалке, надел шапку и полушубок, - орет на
всех, письмо какое-то написал...

- Что за письмо?

- А черт его знает, - Зубавин вытащил из кармана конверт, повертел его в
руках, посмотрел на свет. - Запечатано. Дежурная принесла, велел, мол,
Блинков передать после отлета.

- Вскрой и прочти.

- Успеется. - Зубавин пошел к выходу. - Ты посиди, провожу самолет.

- Труса празднует твой Блинков, - сказал Пашков. - Или скорее телегу на
тебя сочинил: "Несмотря на ваше указание обеспечить безопасность поисковых
полетов..."

- Плевать я хотел на телегу, - отозвался Зубавин. - Позвонят, скажешь, что
я на полосе.

Оставшись один, Пашков подошел к окну.

Погода понемногу портилась - на вторую половину дня Савич предсказал
низовую метель. Небо закрылось, звезды исчезли, полосу подметал боковой
ветер. Ее конец терялся в темноте, там, где через косу шла дорога к
Голомянному, а прямо перед окном, высвеченный прожекторами, подрагивал
стальным телом Ил-14. Ревели моторы, кто-то стоял в грузовом люке и
принимал тюки, вокруг суетились люди, Авдеич что-то говорил Блинкову,
положив руку ему на плечо.

Успокаивает, поморщился Пашков, проводит сеанс психотерапии. К
Блинкову-младшему Пашков чувствовал стойкую антипатию: случайный, завтра же
ускачет вприпрыжку, если поманят на международные рейсы. Случайные - они
осторожные, берегут себя для полетов в Париж, Дакар и Гавану, дома новая с
иголочки форма приготовлена, штиблеты.

Когда-то таких "перекати-поле" к Арктике близко не подпускали.

Как и его друг Авдеич, Пашков гордился тем, что пришел в Арктику тогда,
когда шли сюда по призванию; в те времена их было мало, они знали друг
друга по именам, и если с кем-либо случилась беда, все, кто мог, с разных
сторон слетались на выручку; а ведь фронтовые генералы, полковники простыми
командирами кораблей летали, что ни имя, то биография! И еще Пашков очень
гордился тем, что "добро" на первую зимовку в бухте Тихой дал ему, безусому
парнишке, не кто-нибудь, а сам Отто Юльевич Шмидт. "По рекомендации тов.
Шмидта" - так и было написано в характеристике, которую Пашков берег как
величайшую свою драгоценность и хранил в одной коробке вместе с полученными
за Арктику наградами. Святое имя - Шмидт. Никто лучше его не понимал, что
без познания и завоевания Арктики неисчислимые богатства тундры не поднять.
Пожилой человек, всемирно известный академик, а лично возглавлял экспедиции
на не очень-то приспособленных ко льдам судах (куда там "Челюскину" до
сегодняшнего ледокола - спичечный коробок!), чтобы доказать, что сквозное
плавание по Северному морскому пути возможно в одну навигацию. Всколыхнул,
поднял Арктику! Какие люди были...

Когда молодые доказывали Пашкову, что он то время идеализирует, что раньше
Арктику разведывали единицы, а теперь штурмуют колонны, он предпочитал
отмалчиваться; он понимал, что молодые по-своему правы, но сожалел, что
из-за этих самых колонн естественный отбор ослаб и в Арктику хлынул
"случайный люд". Многие над ним посмеивались, обзывали "старым ворчуном" и
"мастодонтом", но эти прозвища не только его не обижали, но даже льстили,
поскольку напоминали ему о причастности к славной когорте первопроходцев,
которых осталось - по пальцам пересчитаешь: "иных уж нет, а те далече",
хворают на пенсиях или тешатся воспоминаниями в служебных кабинетах...

Хотя Пашков признавал, что иные из молодых тоже не лыком шиты (тому же Илье
Анисимову еще сорока не было), он упорно стоял на том, что "народ
обмельчал", и не упускал случая поворчать по этому поводу. Блинкову,
например, он не мог простить, что тот долго торговался, прежде чем решился
начать поиск. В прежние времена за такую торговлю летчика ославили бы на
всю Арктику, а нынче ему нужно кланяться, льстить и благодарить (вон Авдеич
до самого трапа провожает), что согласился спасать товарищей в нелетную
погоду. У настоящего человека, думал Пашков, совесть просыпается не
постепенно, а сразу: узнав, что Илья сел на вынужденную, Блинков-старший
сначала бы послал экипаж готовить самолет к вылету, а потом уже стал бы
обсуждать погоду и план операции...

Так ворчал про себя Пашков, еще не зная, что совсем скоро Блинков-младший
заденет его за живое, ошеломит своим предерзким поступком.

* * *

Зубавин оказался прав только наполовину: настроение у Блинкова в самом деле
было скверное, но лишь до тех пор, пока самолет не оторвался от полосы.

В такой же степени ошибался и Пашков: Блинков действительно праздновал
труса, но совсем не по той причине, на которую намекал начальник
Голомянного.

Блинков просто панически боялся, что Зубавин каким-то образом дознается и
поставит крест на его идее. Секрет, о котором знают двое, уже не секрет, а
в данном случае в него был посвящен весь экипаж. Васильев, Хлопчиков и
Шевченко без восторга, но согласились, а Уткин идею решительно не принял.
Вместо того чтобы отдохнуть самому и дать поспать командиру, Уткин вызвал
его на бесплодный спор (бесплодный потому, что решение Блинков уже принял),
доказывал, сыпал аргументами и в заключение предложил взять в арбитры
Авдеича, то есть сделать именно то, чего Блинков опасался больше всего.
Можно было бы найти предлог и оставить Уткина на Среднем - переутомился,
потерял, мол, реакцию, и тому подобное, но он в этом случае не удержался бы
и преждевременно разболтал секрет; к тому же Блинков ценил своего второго
пилота и очень не хотел оказаться без него в той сложной ситуации, какой
неминуемо суждено было иметь место. Пришлось часа два Уткина переубеждать,
уламывать, взывать к лучшим чувствам, и в результате полноценно отдохнуть
не удалось.

Сильно подергал нервы и Пашков, с его намеками и прямыми выпадами.
"Мастодонт" и есть! Думает, если мерз в Арктике больше других, то за это
нужно перед ним ходить на полусогнутых и почтительно внимать его
наставлениям. Ну, ценим мы, что вы первыми здесь зимовали и трассы
прокладывали (кстати говоря, до Пашкова Северную Землю обживали и Ушаков с
Урванцевым, и Кренкель с Мехреньгиным, и Кремер), спасибо большое вам за
это, но у вас была своя жизнь, а у нас своя, и нечего упрекать нас за то,
что вы годами таскали единственную пару штанов. Будто мы виноваты, что в
магазинах продают телевизоры и магнитофоны, а женщины научились красиво
одеваться. "Я бы на твоем месте... Вот мы в свое время..." Дядя был
первоклассным летчиком, а теперь такой же брюзга. "Старики потому так любят
давать хорошие советы, что уже не способны подавать дурные примеры", -
вспомнил он чье-то изречение. Сбрось дяде Косте лет двадцать, куда бы
девалась вся его мудрость!

Словом, по-настоящему спокойно Блинков почувствовал себя тогда, когда
самолет оторвался от полосы и Авдеич с Пашковым остались внизу. Теперь
помешать ему могли не люди, а обстоятельства, с которыми, как подсказывал
опыт, справиться легче. Главная помеха во всех делах - люди с их
инструкциями и боязнью за свое положение. Авдеич вроде получше других, но
совсем не ясно, как он повел бы себя, узнай, что Блинков летит вовсе не на
сброс...

Зона обледенения предупредила о себе рваной облачностью, опустившейся почти
до поверхности моря. Самолет легко пробивал ее, не успевая набрать лед, но
через несколько минут облачность станет сплошной, и поэтому долететь до
Медвежьего нужно по возможности быстрее. Вылет и был запланирован с таким
расчетом, чтобы оказаться в заданном районе с началом сумерек. Фактически
они уже наступили: с каждой минутой тьма бледнела, словно маляр добавлял в
чернь белил, и в самое ближайшее время установится этакая неопределенная
видимость, когда с высоты, скажем, ста метров можно будет худо ли, бедно
ли, но разглядеть местность. В прошлый поиск Блинков обратил внимание, что
на северо-западе острова припай как будто не изуродован подвижками, и
Васильев прокладывал курс именно туда. Теперь все зависело от того, не
опустилась ли облачность слишком низко. Если опустилась - самолет будет
слишком быстро покрываться льдом, и, ничего не поделаешь, придется пойти на
сброс; если же нет - ни пуха тебе, ни пера, Михаил Блинков!

* * *

Идея Блинкова заключалась в том, чтобы совершить посадку на припайном льду.

Вообще говоря, с той поры, как на это отважились первые полярные летчики,
таких посадок совершались сотни, и нынче они считались заурядными, не
требующими от пилота сверхмастерства. Садились ночью и на обозначенные
кострами ледовые аэродромы дрейфующих станций, и на айсберги садились в
Антарктиде, и в "прыгающих" экспедициях на неизвестной толщины и прочности
лед. Обычное дело, работа как работа.

Садились, но с одним непременнейшим условием: приличная видимость и
подходящая погода. Непременнейшим! Если, конечно, обстоятельства не
заставляли идти на вынужденную, как пришлось сделать Анисимову, и до него
многим другим, и после него, увы, придется.

В сумерки же, да еще в поземку, да еще на неисследованную площадку - по
своей охоте на такую посадку летчик пойдет только тогда, когда другого
выхода нет.

То, что другого выхода нет, Блинков и сумел доказать своему экипажу.

Пашков попал в самую точку: Блинков поверил в дымок именно потому, что
очень хотел в него поверить. Дымок - это значит, что потерпевшие аварию
живы и находятся на Медвежьем. Запасов топлива и продовольствия там
достаточно, на неделю, по словам Пашкова, хватит, а за неделю циклон уйдет,
Савич дает железную гарантию. Однако тепло и еда - половина дела, уж
кто-кто, а летчики хорошо знают, чем кончаются такие вынужденные посадки.
Случалось, что люди погибали потому, что некому и нечем было обработать
рану, остановить кровотечение, сделать простой укол от болевого шока; им бы
сбросить не продовольствие и одежду, а врача с парашютом!

Только неизвестно, что бы от этого врача осталось после такого прыжка...

Если же дымок почудился и людей на Медвежьем нет, посадка все равно
оправданна: круг поисков сузится, можно будет попытаться сесть у
Треугольного или Колючего.

И экипаж с командиром согласился. А что без восторга - тоже понятно: не к
теще на пироги отправлялись.

О Лизе Горюновой Блинков не сказал ни слова. Не только потому, что вообще
не любил трепаться об интимном, но главным образом потому, что могли
неправильно понять; побудительный мотив столь рискованной посадки
становился менее чистым, что ли, к нему примешивалось нечто личное: "Ах,
вот он почему засучил ножками, грехи заглаживает!" Может, никто бы и не
сказал, а подумать могли. Это было бы обидно, так как теперь Блинков был
уверен, что на посадку он пошел бы в любом случае, даже если бы Лиза и не
числилась в списке пассажиров борта 04213. Да, с нее началось, себе-то он в
этом мог признаться, но отныне ее судьба слилась с судьбами товарищей по
несчастью, и спасти всех - значит, спасти Лизу... их обоих...

Шестое чувство подсказывало Блинкову, что в его жизни, или точнее, в его
отношении к жизни происходит какой-то очень важный сдвиг. Какой - он понять
не мог и думать о том пока не хотел, но почему-то знал, что кличка Мишка -
перекати-поле, над которой он до сих пор благодушно посмеивался, отныне
будет его оскорблять.

* * *

Пробежав глазами письмо, Зубавин почесал в затылке, уселся поудобнее и
вчитался снова.

- Ну, чего там? - спросил Пашков.

- Насчет тебя, Викторыч.

- Ме-ня?

- Ага. Шумни своим, пусть будут готовы. На, проштудируй, я к радистам.

Озадаченный, Пашков надел очки и углубился в чтение. Блинков писал, что
будет садиться на припайный лед у Медвежьего, а столь необычный способ
информации избрал для того, чтобы, с одной стороны, снять с Авдеича
ответственность за возможные последствия, и, с другой, чтобы ему, Блинкову,
не морочили голову и не совали палки в колеса, так как решение вместе с
экипажем он принял окончательное и никакие разговоры его не переубедят.
Далее следовали подробности, как и где он думает совершить посадку, и в
конце письма имелась приписка: "Авдеич! Если что, будь другом,
засвидетельствуй: сберкнижку, "Жигуль" и кооператив со всем барахлом отдать
Горюновой Елизавете Петровне с борта 04213, а дяде Косте - привет и
спасибо, ему и так на две жизни хватит. До поры до времени письма никому не
показывай, обещаешь?" И далее время, число, подпись.

Точно так же, как минуту назад это сделал Зубавин, Пашков почесал в затылке
и перечитал письмо внимательней. Потом аккуратно сложил его, закурил и
задумался.

За сорок с лишним лет полярной жизни он всего навидался, но такого
припомнить не мог. Не самовольства - летчики всегда норовили что-то
нарушить и делали все по-своему, в этом смысле Блинков-младший недалеко
ушел от старшего; однако, не имея никакой поддержки с воздуха, точно зная,
что помочь ему никто не сможет, идти на такую сумасшедшую посадку...
Погоди, погоди.. тот же Мазурук... Перов... Москаленко...

Пашков даже обрадовался, припомнив, что за "стариками" числились подобные
сумасбродства, благодаря которым они кого-то очень славно выручали. А Илья,
который ночью и в метель приземлился на пятачок на Столбовом, чтобы вывезти
роженицу? А Каминский... Завьялов... Мальков...

Пашков припомнил еще два-три случая, когда летчики делали невозможное, но
никакого успокоения не почувствовал. Он представил себе укутанный поземкой
припай у Медвежьего, еле видимый в сумерки припай из многолетнего,
усеянного застругами и ропаками льда и, больше не раздумывая, потянулся к
телефонной трубке.

- Гараж? Позови, друг, Семена Крутова или Кузьмичева с Голомянного. Ты,
Семен? Хорошенько прогрей вездеходы и жди сигнала. Как понял?

* * *

Все складывалось удачно: на Медвежий вышли почти что сразу, облачность не
только не опустилась, а поднялась метров на двести пятьдесят, и сквозь
рваное кружево поземки то здесь, то там мелькала скалистая поверхность
острова. Не теряя из виду горушки, Блинков ходил "по коробочке" - делал
круги с небольшим радиусом, пытаясь угадать в просветах рельеф припая.
Осветительные ракеты в сумерках бесполезны, они лишь искажают видимость, и
приходилось надеяться лишь на разрывы в поземке и на собственное зрение.

Теперь Блинков больше всего сожалел о том, что всю свою летную жизнь летал
"по правилам" и подходящего к данной ситуации опыта не приобрел. То есть
теорию он знал прилично, и рассказы товарищей о посадках в сложных условиях
наизусть помнил, и к неожиданностям, всегда подстерегающим летчика,
морально себя готовил, и что "не боги горшки обжигают" любил говорить, но
одно дело знать, помнить и говорить, и совсем другое - самому претворить
это на практике. И понимал, что Авдеича, который в радиопереговорах
старался быть максимально тактичным, сильно беспокоит именно эта его,
Блинкова, неопытность.

Авдеич не ругал и не хвалил, он по-прежнему настаивал на сбросе, а на
случай, если припай откроется, подкинул несколько советов: хорошенько
убедиться, что минимальные для пробега пятьсот метров достаточно ровные,
при посадке фары не включать, так как поземка сразу же "даст экран" - перед
глазами встанет белая стена, и, если ветер будет очень сильный, больше
двадцати метров в секунду, закрылки до посадки вовсе не отклонять. Все это
Блинков знал, но за советы поблагодарил и пообещал сразу же после посадки
выйти на связь.

Несмотря на сдержанный, слишком спокойный тон Авдеича, Блинков догадывался,
что на Среднем сейчас полный переполох, и испытывал от этой догадки
огромное удовлетворение. Впервые в жизни его совершенно не интересовала
реакция высокого начальства, которое, конечно, уже в курсе дела и замерло в
ожидании результата. Зато он дорого дал бы, чтобы увидеть, какую мину
скорчил Пашков, узнавший, как облапошил его Блинков. Пойдешь или не пойдешь
ты на вездеходе - большой вопрос, а вот я уже здесь! "Мы, хранители
Полярного закона..." Хотя он не слышал, чтобы Пашков или Авдеич так
говорили, эти слова читались в их глазах. Вы - хранители, а мы - на деле
исполнители! Монополию себе присвоили - изрекать истины, поучать примерами
до исторической давности...

Есть! Несколько секунд самолет несся над оголенным участком припая, и за
эти секунды Блинков успел рассмотреть припорошенную снегом и вроде бы
гладкую поверхность. И Уткин поднял кверху большой палец - подходяще!
Развернувшись, Блинков вновь прошел над участком и вновь присмотрелся.
Бросать дымовую шашку необходимости не было, поземка точно указывала
направление ветра.

- Приготовиться к посадке!

Сорок метров... тридцать... двадцать...

"Лучше десять раз сесть на ежа, чем один раз на кол", - вспомнил Блинков
дядину прибаутку. В считанные секунды следовало определить, не совершает ли
он ошибки. Трещина! Удержав машину в воздухе, он успел заметить прямо по
курсу глыбу развороченного льда и круто взмыл вверх. Искоса взглянул на
Уткина, с того градом лил пот. Вот тебе, друг, и "подходяще", хороша была
бы посадка...

Пришлось начинать все сначала: выходить из облачности, искать разрыв и
ловить миг удачи. А сумерки достигли максимума, скоро начнет темнеть...
Бесконечно долго, не меньше четверти часа кружил Блинков над припаем, пока
не усмотрел площадку длиной примерно с три четверти километра, то есть
вполне достаточную, если своевременно начать снижение. Развернувшись на 180
градусов, Блинков лег на обратный курс и вышел против ветра.

- Приготовиться к посадке!

Тридцать... двадцать... десять...

Лыжи ударились о поверхность, самолет, подпрыгивая и трясясь, стремительно
понесся по припаю, и для уменьшения длины пробега Блинков полностью
отклонил закрылки. Скорость стала быстро гаснуть, но в тот самый момент,
когда Блинков уже уверовал, что сел благополучно, самолет резко тряхнуло,
бросило вправо, он клюнул - и остановился...

Очень не понравился Блинкову этот не очень четкий, но все-таки клевок.

- При-ехали, - опустошенно протянул Уткин. - Плохие дела, командир.

Холодея от догадки, Блинков непослушными руками отстегнул ремни и поспешил
на выход.

При столкновении с полуметровым ропаком подломился один из подкосов
передней стойки шасси.

Обнаружит ли он в избушке людей, Блинков еще но знал, а вот в том, что с
припая теперь не взлететь, никаких сомнений не было.

ПРИЗНАНИЕ

Анисимов потемнел лицом.

- Так и сказал, на Медвежий?

- Да, дядя Илья, на Медвежий, - торопливо ответил Гриша.

- И больше ничего, дружок?

Гриша на мгновенье заколебался.

- Сказал, что там много еды и он принесет.

- И больше ничего? - настаивал Анисимов.

- Взял с меня слово, что я никому не скажу, - признался Гриша. - То есть
никого не разбужу, а буду ждать, пока вы не проснетесь.

- Так. - Анисимов стал натягивать сапоги, отбросил их. - Возьму твои, Боря,
мои не высохли. Сколько времени прошло, как думаешь, Гриша?

- Это я знаю точно, три часа и еще несколько минут.

- Откуда такая точность? - удивился Белухин. - Часов-то у тебя нет.

- А я больше не спал, лежал и считал, - с гордостью сказал Гриша. - Я был
уверен, что меня об этом спросят.

- И зря лежал, - буркнул Кислов. - Сразу разбудить нужно было.

- Хорошо. - Анисимов обул сапоги, потопал ими, поставил на предохранитель и
сунул и карман куртки пистолет. - То есть хорошего мало. Захар, Михаил
Иваныч, Солдатов, Игорь - пойдете со мной.

- Нельзя вам, температура у вас сильно повышенная, - запротестовала Лиза. -
И Слава со вчерашнего не отошел...

- Захар, прихватишь из тамбура колун, - выходя, напомнил Анисимов.

- Погоди, - слезая с полатей, заторопился Белухин, - может, и я.

Охнув, он замер, согнувшись, и махнул рукой.

* * *

За ночь погода ухудшилась. Ветер выл, свистел, резал лицо, в су