льду.

На данный момент главной задачей стало набрести на заструги. Из беседы с
Белухиным Кулебякин уяснил, что в этих местах господствуют юго-восточные
ветры, и длинные, отшлифованные до твердости камня туши застругов острием
своим направлены именно на юго-восток. Самой природой созданный компас,
говорил Белухин, идешь себе по застругам и посвистываешь, если не боишься
насвистать пургу.

Так что заструги, и только они приведут к Медвежьему, остров длинный,
километра на три растянулся, не проскочишь. В компас же Кулебякин верил
меньше, слишком смущала его сорокаградусная поправка к склонению да еще
магнитные бури, которые неизвестно когда возникают и от которых стрелки
компаса сходят с ума.

А на Медвежьем избушка просторная, хорошо приспособленная для жилья:
промышлять песца в основном ходили туда. Сложили ее лет пятнадцать назад
Пашков с Белухиным, тоже из плавника, и всегда держали там основательный
запас продовольствия и топлива. И порядок там был, вспоминал Белухин, как у
хорошей хозяйки, в темноте войдешь и знаешь, что где лежит: слева на полке
жестянка со спичками, тут же керосиновая лампа, а в правом углу газовая
плитка на две горелки, а рядом с ней такой же, как у Труфанова, сундук с
продуктами: консервы, сахар, чай, кофе со сгущенкой, соль, макароны... У
Кулебякина даже дух захватило, когда представил себе, как первым делом
навернет пару банок мяса, потом заварит чайник кофе... Нет, лучше об этом
не думать, слюной изойдешь...

Забыв про специально взятую для разведывания дороги палку, Кулебякин
ударился обо что-что коленом, охнул и выругался. Ощупал это "что-то" и даже
подпрыгнул от радости - острый конец заструга! Ну, спасибо, пес с ним, с
коленом, за такую находку и морду разбить не жалко. Кулебякин присел на
заструг, поздравил себя со второй удачей (первая - что быстро нашел
айсберг) и решил выдать себе заслуженную премию: выкурить последний окурок,
бережно хранимый в кармане куртки. Щелкнул зажигалкой - а бензина-то нет,
кончился еще на скале, так его растак! Сначала Кулебякин ужасно расстроился
(хоть бы несколько спичек взял, дубина стоеросовая!), а потом попробовал
счастья, пощелкал с минуту, не переставая, раскочегарил фитиль искрами -
третья удача! - и прикурил. Давно такого наслаждения не испытывал. Всласть
затянулся несколько раз, выкурил окурок до пальцев и с сожалением выбросил.
Ну, раз удачи пошли навалом, не пощадил фонаря, сверил направление заструга
с компасом и убедился, что все правильно. И еще Белухин рассказывал, что
полярники в своих странствиях используют заструги как вехи: обламывают
острые концы и ставят их вертикально, чтобы на обратном пути легче было
ориентироваться. Кулебякин так и сделал, еще раз мысленно уточнил
направление и двинулся вперед.

Поземка крутила, то заметала сбоку, то била в лицо, но холода Кулебякин не
боялся и думал только о том, чтобы не очень сильно отклониться в сторону.
Пока что ему везло: случалось, что заструги попадались каждые
двадцать-тридцать метров, иной раз их приходилось искать подолгу, но в
конце концов он на них натыкался и это настраивало его на благодушный лад.

Дверь за ним закрыл Гриша - никому другому Кулебякин довериться не решился.
Он улыбнулся, вспомнив, с каким восторгом Гриша на него смотрел, с какой
торжественностью пообещал до утра держать язык за зубами. Легли они рядом,
а когда все заснули, он тихонько Гришу разбудил, а тот долго ничего не
понимал, кивал головой и тут же начинал посапывать, и стоило немалого труда
его как следует растормошить, напомнить их уговор. Неиспорченный растет
парнишка, общительный и забавный, только сестренка у него - не подойди,
такое может отчебучить, что долго будешь чесаться; Солдатов попробовал было
к коленке приложиться - до сих пор на руку дует. Такая, весело подумал
Кулебякин, и в постели небось требует звать себя на "вы" и "Зоя
Васильевна", хотя вполне может случиться, что она еще и нетронутая; и на
здоровье, пусть эту льдину растапливает кто-нибудь другой. Вот Лиза - эта
своя, эта, если правильно подойти, разрешит, только не зевай, не то в два
счета на себе женит, "нецелованный" и оглянуться не успеет, как она его
окольцует. Сосунок, добряк, так и ищет, кому угодить. Уж Лиза исхитрится,
покажет ему ножку выше колена - и готов сосунок, поверит, что такой гладкой
ножки ни у одной женщины больше нет. Порода такая бывает - муж, вроде
Борьки, который и жизни не видел, с девятнадцати лет - муж, и для всех баб,
кроме своей ненаглядной Галки - друг, товарищ и брат, хоть в женскую баню
его пускай. А, ну их к дьяволу, этих баб, подумал Кулебякин, вспомнив свою
диксонскую повариху, все беды от них...

Он замер - померещился гул самолета. Постоял, прислушался - никакого
самолета, поземка разыгрывается. Эх, не получился у них костер, огонь
схватил газету, щепки, пошелестел и угас. Дровишки бы подсушить, очаг
поаккуратнее камнями выложить - так практики не было, а что знал, подзабыл.
Очень тогда Матвеич расстроился, а Кулебякин не очень, потому что не
столько он думал об этом костре (шансов разжечь его все равно кот
наплакал), сколько о том, какими словами признаться Матвеичу в своей вине.
В горле слова застревали, язык не поворачивался. Самолет делал круги,
Матвеич, отчаявшись, сигналил фонарем, потом, пригорюнившись, опустил руки
- и тут Кулебякина прорвало. Все рассказал, голую правду, даже лишнего на
себя наплел. А Матвеич будто не слушал, стоял, окаменевши, лица от ветра не
прятал. И вдруг сказал: "Невезучий ты, Дима, никогда и никого не любил.
Растратишься - поздно будет". Кулебякин оторопел, засуетился: "Не
получилось, Матвеич, наверно, я порченый, поэтому никто не попадался". -
"Ерунда, - возразил Матвеич, - невезучий ты, и все. А вот мне, Дима,
повезло". Кулебякин промолчал: ничего себе повезло, всю жизнь ради красивой
стервы из кожи вон лезет. "Нет худа без добра, - совершенно уж непонятно
заулыбался Матвеич, - поверь, повезло". Кулебякин хотел было глупо,
по-детски сказать: "Мне тоже повезло, что я тебя встретил", а вместо этого
выпалил: "Значит, больше не возьмешь с собой?" И Матвеич утвердительно
кивнул: "Не возьму".

Задувал, резал лицо ветер, а Кулебякин брел по льду, слепо размахивал
палкой и вспоминал, какое несказанное чувство, смешанное чувство горечи и
освобождения испытал тогда, как сбивчиво и восторженно признавался, что
нисколько не обижается, а, наоборот, благодарен, что не может быть прощения
человеку, который трактор из-за бабы утопил, а потом самолет угробил. И
еще, разойдясь, просил Матвеича отдать его под суд, потому что он один
виноват, будет искупать свою вину механиком в леспромхозе или простым
лесорубом, а дадут условно, уедет к отцу в тайгу, и верил, что говорит
искренне и сам этого хочет. "Ишь, какой хитрый, - усмехнулся Матвеич, - под
суд... Чтоб под суд пойти, нам с тобой еще выжить надо".

Матвеич как-то странно смотрел на него, безо всякого гнева, словно услышал
признание не в погубившем самолет проступке, а в какой-то ерунде, и
Кулебякин вдруг остановился на полуслове, ошеломленный замечательной
мыслью.

В уходящих сумерках он увидел смутные очертания того самого айсберга,
примерно, прикинул он, в одном километре, и мысль, дремавшая, очевидно, в
его мозгу, проснулась, затрепетала и мгновенно подсказала четкий план
действий.

Он погубил - он и выручит. А там будь что будет, на два хода вперед
Кулебякин размышлять не привык.

* * *

Скверная догадка, что он сбился с пути, достала его на изувеченном торосами
поле.

В таком диком хаосе нагроможденных одна на другую льдин ему еще бывать не
доводилось. Когда шли к Колючему, торосы тоже были, но куда безобиднее - и
гряды покороче, и высотою всего лишь в два-три метра. О таких же он только
слышал - чуть ли не отвесные горы с двухэтажный дом, на которые и не
вскарабкаться: пытался, да соскальзывал вниз, спасибо еще, что руки-ноги не
поломал, не вывихнул; мало того, пока брел вдоль нескончаемой гряды,
провалился в какую-то яму и еле выбрался из нее: не будь топора, так бы в
этой яме и остался. Сильно напуганный уроком, каждый метр впереди себя
теперь прощупывал палкой, но от замедленного темпа стал ощутимо мерзнуть,
плюнул на осторожность и пошел быстрее. Обходил одну гряду, наталкивался на
другую, третью, и не было им конца... А заструги давно не попадались, и
батарейки сели, и стрелка компаса ускользала, расплывалась перед
слезившимися глазами.

Впервые за время пути Кулебякин почувствовал, что начинает сдавать: на
заснеженных участках все с большим трудом выдергивал ноги, на чистых -
спотыкался о неровности и падал с размаху на лед и, что хуже всего, ступил
в снежницу и набрал полный валенок воды. Нашел в торосе нишу, стащил
валенок, изо всех сил растер, а потом обмотал шарфом ногу, портянку выжал и
сунул на голое тело - сохнуть, и долго прыгал, бил ногой о лед, пока по ней
не разлилась горячая боль. Но сильнее, чем мокрый валенок, напугало его
другое: присев на грань тороса передохнуть, он задремал и очнулся лишь
тогда, когда свалился и пребольно ударился головой.

Он зло обругал себя: забыл про камень, взятый именно для того, чтобы не
задремать. Белухин рассказывал, что, заблудившись в пургу, он бил по телу
таким камнем, и от боли не впадал в забытье; вот Кулебякин и подобрал на
всякий случай голыш, хотя и не верил, что никчемные восемь километров
утомят его так сильно и голыш может пригодиться. А восемь-то километров по
карте, напрямик, - это тебе, брат, не самолет, редко когда в Арктике прямая
дорога самая короткая...

Послышался треск, и он не столько увидел, сколько угадал, что под ногами
лед лопнул; прыгнув в сторону, он отбежал на несколько шагов, постоял, пока
сердце перестало рваться из груди, и побрел наугад. Летая в "прыгающих"
экспедициях и поглядывая свысока на взорванные, в сплошных нагромождениях и
выбоинах поля, Кулебякин привык к тому, что Матвеич всегда находил
достаточно ровную льдину для посадки, а раз так, то и он рано или поздно
обязательно набредет на такую же. На ней, конечно, будут заструги, он
уточнит направление, и тогда все станет хорошо.

Левая нога теряла чувствительность, часто теперь приходилось прыгать и бить
валенком о лед, и эта пустяковая физкультура отнимала много сил. Поземка не
унималась, кружила, и небо над головой было беспросветное, и тоскливое
чувство одиночества, которого Кулебякин не испытывал, пока шлось легко, все
чаще охватывало его. Сознавая, что это ощущение опасно и может перерасти в
гибельную безнадежность, он гнал его бранью и подбадривал себя тем, что
тогда, когда они выбирались к Ключевому, даже женщины не падали духом и
верили в удачу. И думать смешно, что он, Дмитрий Кулебякин, позволит
поземке себя угробить, как последний хлюпик! По двое-трое суток он мог не
спать, оленя тащить на плечах по тундре, и не было в жизни такого случая,
чтобы железное его тело, которым он так гордился, запросило пощады,
отказалось бы ему повиноваться. И думать смешно!

Выбрав момент, когда ветер чуть поутих, он укрылся за торосом, насухо вытер
лицо носовым платком, включил фонарь и всмотрелся в компас. Хилый лучик
скользнул по стрелке, но тут же исчез и больше не появлялся. Кулебякин на
всякий случай пощелкал зажигалкой, с сожалением сунул ее в карман и
задумался. Сначала мысли были одна безотраднее другой, а потом его вдруг
всколыхнуло: погода-то явно улучшается! Ветер слабее... еще слабее... и
облака исчезают... нет, не может быть, вот это сюрприз - солнце! Кулебякин
радостно рассмеялся - а еще говорят, что чудес на свете не бывает. Вот оно
- чудо, солнце в полярную ночь!

Но какой-то уголок мозга не поверил в чудо и заставил Кулебякина открыть
глаза. Немеющей рукой он достал из кармана камень, беспощадно, до крови
наказал себя за глупость и снова задумался, пытаясь догадаться, куда
показывала стрелка. Понял, что это тоже глупость, встал и снова пошел
наугад.

А вскоре торосы кончились, началось ровное поле, и он натолкнулся на
заструг.

* * *

Если бы не тот заструг, быть бы Кулебякину без вести пропавшим, потому что
шел он не к Медвежьему, а в открытое море.

Заструг был хорошо обветренным, его гранитно-твердое тело острием своим
указывало на юго-восток. "Вроде скелета на Острове сокровищ, что Сильвер
нашел", - весело припомнил Кулебякин. Так бы и приласкал, обнял, как самую
желанную женщину, этот заструг! Вот бы никогда не подумал, что эти плохо
различимые с воздуха заструги, которые Матвеич люто ненавидел и от которых
выруливал подальше, могут принести человеку столько радости.

- Прости, браток, - с сердцем сказал Кулебякин, обломал и поставил
вертикально острие, похлопал его на прощанье рукой, как друга по плечу, и
двинулся в путь. Будто сил прибавилось, ноги сами собой затопали! А сердце
весело отстукивало: двадцать-тридцать раз "тук-тук-тук" - и новый заструг.
Ногой - по острию, обломок - на спину заструга, будешь, браток, ориентиром,
мне еще обратно нужно идти, с грузом! И поземка вроде бы подутихла, и лед
больше ни разу не лопался, и небо не казалось таким беспросветным, а в один
момент даже нежданная звездочка подмигнула - путеводная, обрадовался
Кулебякин, привет тебе, привет!

- Э-ге-гей! - хотел крикнуть он, но из озябшего горла вырвался хрип. Это
даже рассмешило Кулебякина, плевать, прямо по курсу Медвежий! Шесть часов
он уже идет, близко должен быть Медвежий, под боком. Значит, первым делом
пару банок, потом кофе...

Но не знал он, что радовался преждевременно: сглазил, не поплевал через
плечо, по палке не постучал, так тебя через так!

Виной тому, что Кулебякин себя изругал, было вздыбленное, будто волны
морские схватило стужей, чертом ему подсунутое поле, где идти пришлось то
по колено, то чуть не по пояс в снегу. Заструги снова пропали, и снова
задуло, и ветер был нехороший, встречный. В этом глубоком снегу и растерял
Кулебякин запас радости, подаренный ему так счастливо найденным застругом.
Налитые чугуном ноги вязли, как в болоте, и пот с лица, не успевая застыть,
стекал за шиворот, и все чаще Кулебякин останавливался и подолгу отдыхал,
пока лицо не схватывала ледяная корка. Случалось, что он петлял, попадал на
свои же продавленные валенками следы, и так это было обидно, что он ревел
белухой и обкладывал проклятое поле самыми грубыми словами. Когда сил
больше не оставалось, он садился на снег спиной к ветру, жадно вдыхал
морозный, набитый взвешенной снежной пылью воздух и безжалостно избивал
себя камнем.

Теперь больше всего на свете он боялся того, о чем мечтала каждая клеточка
его тела, - заснуть. Не только потому, что умереть в его годы было бы
крайне нелепо, но и по другой, неизмеримо более важной причине.

Эта мысль поразила его еще тогда, когда он провалился в яму и
выкарабкивался из нее, вырубая ступеньки топором: не выберусь - Матвеичу
каюк, верная тюрьма, потому что если самолет еще могут простить, то
бесследное исчезновение члена экипажа не простят. Значит, заснуть - это
убить двоих. Он встал и шел. Мучительно ныло избитое, до предела вымотанное
тело, все с большим трудом сердце гнало кровь в воспаленный мозг, но он шел
и шел, зная, что если снова сядет, то больше может не встать. И лишь
споткнувшись и рухнув на заструг, он позволил себе немного полежать, твердо
веря, что теперь-то он не заснет и что этот заструг выведет его на остров.

Он еще долго плелся по ледяному полю, помороженной кожей чувствуя, что это
уже не дрейфующий лед, а припай, и наконец увидел то, что должен был
увидеть в конце пути: Медведь-гору, похожую, рассказывал Белухин, на ту,
что в Крыму - главный ориентир острова Медвежий.

Еще шаг-другой - и дорога круто потянулась вверх. Но вместо того чтобы
безмерно радоваться, Кулебякин безбожно материл крутой подъем и камни, с
которых соскальзывали дрожащие от слабости ноги, а когда различил в поземке
очертания избушки, бессильно и постыдно прослезился.

Эх ты, барахло, обругал себя Кулебякин. И все-таки, с гордостью подумал он,
ты парень ничего, прошел, как любит говорить Матвеич, точку возврата и ни
разу о том не пожалел. И за это тебе будет награда - еда и тепло.

И отбросив щеколду, Кулебякин рывком открыл дверь.

ПРЕДЕРЗКИЙ ПОСТУПОК БЛИНКОВА-МЛАДШЕГО

Главным и пока что единственным результатом поисков было то, что Васильев,
штурман Блинкова, вроде бы увидел над Медвежьим дымок.

- Может, - предположил Пашков, - он увидел его потому, что очень хотел
увидеть?

- Спроси чего-нибудь полегче, - проворчал Блинков.

- Полегче вопросов не жди, - сказал Пашков, - все будут потруднее. "Вроде
бы" не аргумент, раз уж летал, жег горючку, мог бы и получше присмотреться.

- А ты поди и проверь!

- Придется пойти, - принял вызов Пашков, - толку от твоей птички все равно
никакого. Давай "добро", Авдеич.

- Даже думать не думай, - Зубавин покачал головой, - не пройдешь.

- За первые пятнадцать километров ручаюсь, - продолжал Пашков, - Семен и
Кузя вехи поставили.

- А с шестнадцатого начнется автострада, - съязвил Блинков, - только с
воздуха ее почему-то не видно. Зато трещин, - он задрал голову, - как у
Авдеича на потолке паутины. Так что не забудь взять акваланг.

Зубавин хлопнул ладонью по столу.

- Кончай лай! Решили - и точка. Только смотри в оба, пока не увидишь
надежного просвета, не сбрасывай.

- Спасибо за ценное указание, - поблагодарил Блинков. - А я думал наугад
сбросить, авось найдут.

- Ты не ерепенься, со сбросом всякие шутки бывают, - припомнил Зубавин. -
Однажды Володя Афонин сбросил мешок с почтой - обыскались, все вокруг
перерыли, как в воду канул. Погоревали дня три, жалко, пропала почта, а тут
повариха затеяла печь хлеб - из печи дым валит. Стали проверять дымоход -
мешок с почтой в трубе!

- Все, что ли? - нетерпеливо спросил Блинков. - Чего кота за хвост тянуть,
сумерки прозеваем.

- До них еще минут сорок, - взглянув на часы, уточнил Зубавин. - Чаю, Миша?

- Лучше кофе. Только не безразмерного, не пожалей из зерен.

Пока Блинков пил кофе, Зубавин скептически его разглядывал.

- Личность у тебя, Михаил, как после похмелья, Яшки на тебя нет.

- Какого Яшки? - не понял Блинков.

- Необразованный ты человек, Блинков-младший. Крузе Леонид Густавович был
такой, один из зачинателей полярной авиации. В мое время он в Амдерме
руководил полетами, а Яшкой звали его болонку. Боялись мы этого Яшку, как
огня, медосмотр он проводил лучше любого доктора - чуял спиртное за версту,
тут же начинал беситься, рычать и прыгать. "Идите, отдыхайте, голубчик, -
ласково говорил Крузе, - приводите себя в порядок". Никуда я тебя не пущу,
зеваешь, глаза красные...

- Вот и хорошо, - согласился Блинков, - отосплюсь у тебя на диване.

- Обрадовался, - с насмешкой проговорил Пашков, - ничего, пусть летит, на
сброс даже его хватит. Вот если бы...

- ...вместо младшего был старший, - подхватил Блинков, - он бы... Что бы
сделал мой дядя, Юрий Викторыч?

- Очень хочешь знать?

- Очень.

- Только не пугайся, - тем же тоном продолжал Пашков. - Он бы не на сброс
пошел, а на посадку.

- Ай-ай-ай! - Блинков поцокал языком. - То дядя, - он сокрушенно развел
руками, - ас! Впрочем, если дашь письменное разрешение...

- Гербовой бумаги у меня нет, - усмехнулся Зубавин, - могу только на
туалетной.

- Не пойдет, - возразил Блинков, - на ней печать расплывется. А мне
оправдательный документ нужен, по всем правилам.

- Ладно, и в самом деле нечего время терять, - Зубавин взял со стола
листок. - Значит, грузишь продовольствие, одежду, валенки, аптечку, газовую
плитку...

- Плитка там есть, - перебил Пашков, - и два баллона с газом.

- Ничего, пусть запасную сбросит... Рацию хорошо запаковал?

- Я ж говорил, в тюк с одеждой.

- Мало ли что говорил... Письмо Илье не забыл? Не скрипи зубами, лишний раз
проверить не мешает. Ну, ступай.

Блинков кивнул и вышел из кабинета.

- Дела, Викторыч, хуже некуда, - устало проговорил Зубавин, - вторые сутки
никто не пробьется, на одного Мишку и надежда... Сон плохой снился. Будто