вно столько, сколько необходимо, чтобы из пункта А безаварийно
долететь до пункта Б, не лез с инициативами и никогда, в отличие от других,
не скандалил с диспетчерами: давали "добро" - летел, не давали -
преспокойно ждал, потому что лезть в бутылку и гробить себя ради того,
чтобы кто-то с уважением сказал: "Лихой был малый", казалось ему величайшей
из возможных глупостей. Куда приятнее, посмеивался он, летать по правилам и
жить середнячком, чем доказывать, что ты ас, и в расцвете сил обрести
посмертную славу. В аэропортах привыкли к тому, что Блинков "не нарушает",
знали, что он готов хоть две недели сиднем сидеть и ждать погоды, и для
рейсов "не но правилам" втихомолку подыскивали других.

Теперь все правила для Блинкова будто перестали существовать: и летал он в
три раза больше нормы, и не куда-нибудь, а в заведомо запретную зону
обледенения, и льда набирал намного больше, чем допускали инструкции, и
высоту не соблюдал, и полноценного отдыха экипажу не давал... Что ж, решили
на Среднем, наконец-то Миша Блинков вспомнил, что есть на свете такая штука
- Полярный закон...

Никто, даже экипаж, подобранный им по своему образу и подобию, из
осторожных, не догадывался, что на самом деле все было значительно сложнее.

* * *

Квадрат поисков находился в пятнадцати минутах лета от Среднего.

Ночью Блинков лишь несколько раз рискнул пробить облака: они опустились
слишком низко, и можно было запросто "поцеловаться" с какой-нибудь горушкой
на любом из рассыпанных здесь островов. Но и тогда, когда он выходил из
облачности на высоте пятьдесят - семьдесят пять метров, от осветительных
ракет пользы было мало - сбрасывали их с парашютом из хвостового отсека, и
пока Блинков разворачивался на 180 градусов, они успевали рассыпаться и
погаснуть. К тому же самолет слишком интенсивно обледеневал, и приходилось
каждые полчаса квадрат покидать, чтобы сбросить лед. Так что в ночные
полеты увидеть не удалось практически ничего, и никто Блинкова в том не
упрекал: стихия есть стихия, против нее не попрешь.

Теперь же обстановка складывалась благоприятнее: во-первых, все-таки не
ночь, а сумерки, и, во-вторых, облачность поднялась повыше, метров на
двести пятьдесят. Ракеты, сброшенные с этой высоты, горели минуты две, и
Блинков успевал не только развернуться, но и тщательно всмотреться в хорошо
освещенную поверхность. Да и без ракет в сумерках очертания островов,
припай у их берегов, скалы виделись более контрастно, а поземка, которая
ночью казалась сплошной, на самом деле была с большими просветами, и
отдельные поверхности дрейфующих льдов и островов лежали как на ладони.

Беда была в том, что над тремя наиболее перспективными объектами поисков -
островами Медвежьим, Треугольным и Колючим - облачность висела слишком
низко. Если над другими частями квадрата Блинков ходил поисковыми галсами,
то здесь приходилось резко снижаться, а что увидишь на скорости с такой
малой высоты? Не говоря уже о том, что Колючий, к примеру, ощетинился двумя
высокими скалами, и Блинков, кружась над этим островом, больше думал о том,
чтоб на них не напороться. А стоило чуточку набрать высоту, как самолет
чиркал о нижнюю кромку и чрезвычайно быстро набирал лед. Снова приходилось
покидать квадрат, потом снова возвращаться - сизифов труд...

А сумерки кончались, становилось все темнее, и для экономии времени Блинков
теперь уходил из квадрата лишь тогда, когда набирал лед до отказа. От
опасной игры люди устали, постоянный риск издергал нервы, а Блинков по
командной УКВ каждые десять минут докладывал Зубавину, что и как, и из этих
разговоров экипажу было ясно, что летать командир собирается долго, пока
хватит горючего. И хотя все понимали, что речь идет о спасении товарищей и
иначе командир поступить не может, запас прочности в людях понемногу
испарялся, реакция притупилась, и то один, то другой намекал, что, быть
может, пора возвращаться.

...Сумерки сменились ночью, видимость упала почти до нуля, а Блинков будто
и не слышал намеков, подавал отрывистые команды насчет очередной ракеты и
смотрел только вниз и на приборную доску. Всегда веселый и разговорчивый,
он не откликался на пустяковые вопросы и угрюмо молчал, расшевелить его
удалось лишь однажды, когда бортмеханик подсунул ему кофе и бутерброд.
Теряясь в догадках, что творится с командиром, штурман Васильев для зондажа
завел разговор о Ксане и обронил не без ехидства, что вряд ли она будет
дожидаться поклонника, променявшего ее роскошную личность на квадрат
поисков; ответ Блинкова всех поразил: "Плевать... Глаза у нее коровьи, у
твоей Ксаны".

А ведь суток не прошло, как дни до отпуска считал, бомбил Ксану
радиограммами и таял от ответных!

С командиром, решил экипаж, явно что-то стряслось. Что именно, никто понять
не мог, во сошлись на том, что его будто подменили.

А что произошло, знал только сам Михаил Блинков.

* * *

Многие считали его баловнем судьбы.

Одни завидовали тому, что уже в двадцать восемь лет он стал командиром
корабля, другие - его счастливой внешности, женатые - свободе, неженатые -
неизменному успеху у женщин, который словно приходил сам собой, без всяких
со стороны Блинкова усилий. Начальство относится благосклонно, денег - куры
не клюют, ни перед кем отчитываться не надо, захочет - поедет в отпуск,
куда глаза глядят, в любом городе имеется дом, где он желанный гость. Не
жизнь, а праздник! И сам красиво живет, и другим от него хорошо: женщины им
довольный не в обиде - ласков, щедр и честно предупреждал, что его принцип
- "пятьдесят на пятьдесят", то есть удовольствие поровну и никаких
дальнейших планов; с товарищами весел, ни перед кем голову не гнет, никого
не подсиживает и себе на мозоли наступать не позволяет: "Нас не трогай, мы
не тронем".

О его похождениях рассказывали всякие чудеса. Где небылицы, где правда -
никто доподлинно не знал, а Блинков не подтверждал и не опровергал,
разжигая любопытство и давая пищу новым слухам. Кто-то якобы видел у него в
чемоданчике фотографию известной артистки с надписью; другой клялся и
божился, что Мишка совершил круиз по Черному морю в компании двух писаных
красавиц; на глазах у третьего Блинков сажал в свой "Жигуль" чемпионку по
фигурному катанию...

Сам Блинков с таинственным видом отмалчивался и признавал за собой только
для всех очевидные подвиги. По-настоящему же он гордился не столько тем,
что ему приписывали, сколько тем, что из всех своих приключений он
благополучно выходил свободным, ничем не связанным: одна лишь мысль о том,
что кто-то может заполучить на него права, повергала его в содрогание.

Так и жил он, Мишка - перекати-поле, как его прозвали, от одной любви до
другой, пока не получил два грозных предупреждения.

Первое явилось к нему в облике молодой эксцентричной брюнетки, с которой он
имел прошлым летом бурный и, казалось бы, совершенно безопасный курортный
роман. Пришла, вернее, приехала она к нему на квартиру с тремя чемоданами -
навсегда, потому что муж все знает и дал согласие на развод. Долго потом
Блинков поеживался, вспоминая, как она его подкарауливала, какие сцены
устраивала. В конце концов все наладилось, муж, ученый лопух, оказался
человеком покладистым, но перепугала Блинкова та история здорово. Впервые
он задумался о том, что у всякого удовольствия имеется обратная сторона,
что у женщины, кроме тела, есть живая душа и что жизнь рано или поздно
заставит его заплатить по счету. Он стал намного осторожнее, немедленно и
безоговорочно расставался с теми, кто норовил затянуть узелок потуже, и
искал только родственные натуры, заглядывавшие в будущее не дальше, чем на
месяц вперед. Таких "безоглядок", как он их называл, у него было несколько,
они вполне довольствовались быстротечным романом, отдавали и получали то,
что хотели, и претензий к нему не предъявляли. И Блинков начал было совсем
успокаиваться после прошлогоднего кошмарного происшествия, когда жизнь
снова всерьез его предупредила.

Прошедшей зимой, работая в тиксинском порту, он приударил за разбитной
хохотушкой, которая неожиданно долго, с месяц его потомила, а потом
разрешила остаться. Сначала его встревожило, что он у нее оказался первым -
ходить по нехоженым тропам Блинков не любил, опасаясь подвоха, но все
обошлось как нельзя лучше, без упреков и прочей опасной для свободной любви
риторики. Взгляды их совпадали совершенно, она тоже превыше всего ценила
независимость и гордилась своей современностью, и отныне, прилетая в Тикси,
он всегда закатывался к ней в гости. Но -

Чем безоблачнее небо,
Тем страшнее гром!

Когда она с беспечным смехом сообщила, что понесла, он даже не очень
забеспокоился: подумаешь, теперь эту проблему решают просто. Но когда она
столь же весело поставила его в известность, что на аборт вовсе не
собирается, Блинков сильно струхнул. Он пытался обратить дело в шутку,
потом стал уговаривать, сулил щедрые подарки, постыдно засуетился - коса
нашла на камень:

"Понапрасну тратишь время, Блинчик, буду рожать". Он разозлился, обозвал ее
шантажисткой, с грубой прямотой дал понять, что не на такого напала и пусть
не думает на него рассчитывать, и даже растерялся от насмешливого ответа:
"А почему ты так уверен, что у меня твой? Иди, гуляй... перекати-поле!"

Это уже было кое-что, ему давали превосходную возможность отступить с
почетом. И, оскорбленный в лучших чувствах, он ушел, хлопнув дверью.

Но стук той двери еще долго преследовал его.

Он горько проклинал свою доверчивость, притворщиц, которые на каждом шагу
подставляют ему капканы, сто раз мысленно прокручивал, как магнитофонную
ленту, ее оскорбительный ответ, убеждал себя, что имеет полное моральное
право вычеркнуть из памяти этот инцидент, но на душе все равно долго
скребли черные кошки. Несколько месяцев он жил в напряжении, боясь, что она
вдруг заявится или, того хуже, напишет куда-нибудь, и лишь в последнее
время, когда на горизонте появилась Ксана (вот уже воистину родственная
душа, трактором в загс не затащишь!), стал понемногу успокаиваться. Не
будучи ни очень плохим, ни очень хорошим человеком, он прежде всего не был
врагом самому себе и поэтому поверил в то, во что хотел поверить: его
просто пытались изловить, загнать в ловушку, а раз так, инцидент можно
считать исчерпанным - не было его, приснился.

То, что он сам себя обманывал, Блинков понял вчера, в прокуренном кабинете
Зубавина, когда скользнул глазами по списку пассажиров борта 04213.

* * *

Таял в баках бензин, а Блинков, истребляя запас ракет, все продолжал резать
небо над закованным в лед Карским морем.

Ведь не мог самолет исчезнуть бесследно, не мог такой ас, как Илья
Анисимов, не оставить хоть какого-нибудь намека на свою судьбу!

Еще в сумерки, когда поземка разорвалась и обнажила черно-серый пласт
острова Медвежий, Блинков увидел стоящую недалеко от берега избушку, а
штурману даже почудился идущий из трубы дымок. Но поземка снова сомкнулась,
и сколько потом ни кружил Блинков над островом, сколько ни изводил ракет,
увидеть больше ничего не смог.

В другой раз Уткин, второй пилот, заметил полынью, вроде бы сохранившую в
себе очертания самолета. И над ней долго кружили, разворачивались и
возвращались, пока не убедились, что никак та полынья не могла быть местом
гибели самолета - слишком свежая, даже шуги на ней не образовалось.

Ох, как не хотелось Блинкову возвращаться домой! А вдруг на Среднем задует,
а вдруг не выпустят, поставят самолет на прикол? Валяйся тогда на койке в
постылой гостинице и сходи с ума...

"Горюнова Елизавета Петровна" - всего лишь три напечатанных на машинке
слова, а будто лопатой душу перевернули. Безоглядна и хохотушка,
полузабытый эпизод, каких в его жизни были десятки... Так почему же? А
потому, что в радиограмму вкралась опечатка: их на борту было двое, Лиза и
его сын, или, может быть, дочь, но это не имеет значения. Его неродившийся
ребенок! Его! В этом Блинков не сомневался, как не сомневался он теперь и в
том, что оскорбила его Лиза не случайно, не ради красного словца. Намеренно
оскорбила - в этом все дело. Чтобы тут же, сию минуту проверить, каков он
есть из себя, отец ее ребенка - человек или подлец. Но почему, зачем она
это сделала?

Много женщин прошло через его жизнь, и немало среди них имелось таких, что
готовы были ради него пожертвовать семьей, честью и положением, но сколько
ни старался, не мог припомнить Блинков такой, которая по своей воле
отпустила бы его на свободу - "уходи, гуляй... перекати-поле!". Не
отпустила - прогнала! Из гордости? Дура, чем ты хотела гордиться, тем, что
будешь мать-одиночка?

Дура, зло повторил про себя Блинков, не могла удержать, сказать
по-человечески, боюсь, мол, что после аборта не смогу иметь детей, вот и
решила оставить... Ну а если бы и сказала? Черта с два это бы его
разжалобило!

Ага, уцепился за эту мысль Блинков, а если она догадывалась, что не
разжалобит? Какое там догадывалась - на сто процентов была уверена!

Блинкова обожгло предчувствие, что он попал в точку.

Ну, будь она уродка, не имей она шансов выйти замуж - тогда было бы все
ясно. В таких случаях иные женщины идут напролом - лишь бы не прожить жизнь
одиноко. Но Лизе это никак не грозило, вокруг нее постоянно вертелись
двое-трое, а молодой доктор даже напился, когда Лиза с обычными прибаутками
ему отказала, и у него, Блинкова, на плече (нашел у кого!) плакал пьяными
слезами.

Значит, понял наконец Блинков, она любила!

Потому и ребенка оставила - от любимого человека. И свободу ему подарила,
потому что любила - его, а не свою к нему любовь. И, намеренно прогнав,
прощалась с ним навсегда. Теперь он видел как наяву, какие были у нее
тоскующие глаза, каким вымученным, наигранным был ее насмешливый тон.

И он, подлец, отблагодарил - изо всех сил хлопнул дверью!

Как это просто, нет ничего на свете легче - хлопнуть дверью, поставить
крест на чужой судьбе.

Будто не дверь захлопнул - крышку гроба...

И от сознания того, что они, Лиза и его неродившийся ребенок, гибнут где-то
на льду, или, быть может, уже погибли, Блинкову стало тошно.

* * *

Ил-14 возвращался на Средний.

На отдых Блинков дал четыре часа. Был бы сменный экипаж, сразу же полетел
бы обратно, потому что знал, что все равно не заснет, будет со всех сторон
обсасывать неожиданно пришедшую в голову отчаянную идею. С ребятами пока
что он решил не делиться, пусть отдохнут спокойно.

МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ

(Рассказывает Борис Седых)

В детстве я очень любил болеть, чтобы без помех читать. У родителей нас
было шестеро, мама работала по дому от зари до зари, и в ее глазах человек,
беспечно сидящий над книгой, выглядел отпетым бездельником. Мы либо должны
были готовить уроки, либо помогать по хозяйству - никаких отступлений от
этого правила мама не допускала. Зато больных, не каких-нибудь там
подстуженных симулянтов, а настоящих больных с повышенной на полтора-два
градуса температурой, мама укладывала в постель и окружала заботой. Такому
счастливчику полагались изоляция в занавешенном углу, чай с медом, куриный
бульон с ножкой и, главное, разрешалось читать, сколько душе угодно. Ложкой
дегтя были непременные горчичники. Заслышав, что мама их готовит, я прятал
под подушку книгу и притворялся спящим - не слишком хитрый прием, который
на маму особого впечатления не производил.

А вспомнил я об этом потому, что и теперь то и дело прикидываюсь спящим,
чтобы избавиться от повышенного внимания. У женщин это в крови - о ком-то
заботиться, но, когда Лиза профессионально сюсюкает: "Голубчик ты мой,
настрадался, бедненький!", а Анна Григорьевна подхватывает: "Котлетку бы
ему, болезному", мне становится не по себе. Я прекрасно понимаю, что жалеют
меня от чистого сердца, но мало приятного, когда тебе десять раз на дню
напоминают про твою беспомощность. Не мне бы сочувствовали, а тем, кто
несколько часов тащил мои пять пудов на брезенте - вот кто хлебнул лиха!
Или Матвеичу с Димой, которые только что ушли на скалу караулить самолет...

Я лежу с закрытыми глазами, мысленно осыпаю проклятьями сломанную ступню -
никакая там не трещина, как с чрезмерно честными глазами утешает Лиза, -
настоящий перелом, и по старой привычке пытаюсь находить хорошее в этой
гнусной ситуации. В данном случае хорошее - что до обязательной радиограммы
домой остается целых три дня. Даже четыре, я давно выторговал у Гали один
льготный день на случай непрохождения радиоволн. В четверг к вечеру она на
всякий случай заглянет на телеграф, где к ее посещениям привыкли, но шума
пока что поднимать не станет, а вот если РД не придет и в пятницу, отправит
запросы по всем пунктам: Галя не хуже любого диспетчера знает, когда и куда
я лечу.

Чтобы отвлечься от тягостных мыслей, я мечтаю о том, что весной мы снова
пойдем в "прыгающую" экспедицию и на сей раз попадем на точку 34. У Ильи
Романова и Валерия Лукина, с которыми мы обычно летаем, есть карта
акватории Северного Ледовитого океана, усеянная точками; каждая точка - это
наша будущая посадка на дрейфующий лед, а точка 34 - географический
Северный полюс. Побывать там мне нужно непременно: во-первых, потому, что
нынче каждый уважающий себя полярный летчик должен на полюсе отметиться и
смазать "земную ось", и, во-вторых, потому, что вымпел с автографами всех
участников посадки я обещал кружку "Юный полярник", заводилой в котором мой
Васька. Но если серьезно, то экспедицию эту мы любим за ее почетность и
уникальную отдачу: ведь на каждой точке, а их сотни, гидрологи замеряют
глубины, берут батометрами пробы воды, и это - на всей акватории океана!
Раньше такую работу делали только на дрейфующих станциях - по линии дрейфа,
для нас же доступны все районы. Данные "прыгающих" экспедиций для ученых
бесценны (еще бы, весь океан как на ладони!), только уж очень острое
ощущение - каждая такая посадка, сколько ни "прыгаем" с точки на точку, а
сердце всякий раз отстукивает барабанную дробь; выдержит лед или не
выдержит? А предстоящая экспедиция тем более интересна, что одновременно
будем искать льдину для новой дрейфующей станции. Для нее Матвеич мечтает
найти ледяной остров вроде тех, на которых дрейфуют последние СП, но шансов
на такую удачу мало, за последние годы мы ни одного подходящего айсберга не
видели.

* * *

А в "кают-компании", как окрестил Белухин наше жилище, разгорелся спор - из
тех, что возникают от избытка свободного времени. Началось с того, что
Солдатов, который все разговоры упорно сводил к еде, размечтался об
украинском борще с мясом, да с таким красноречием, что у всех потекли
слюнки; доведя себя до исступления, он с горя напился воды и потребовал на
расправу спрятанный в сундуке шоколад, Анна Григорьевна молча показала
фигу, а Зозуля предложил по-рыцарски разделить шоколад между женщинами,
чтобы он не стал "яблоком раздора"; затем, уяснив, что не все
присутствующие знакомы с древнегреческими мифами, тут же привел сокращенную
версию троянской войны. Захар обиделся, что им заговаривают зубы, весьма
грубо отозвался о Елене Прекрасной ("с жиру бесилась, там-там-там!") и
поддержал предложение Солдатова. Тут и началась дискуссия. Я и Игорь были
на стороне Зозули, Солдатов нам решительно возражал - "не потому, что мне
жалко какой-то паршивой полплитки, а из принципа". Принцип же заключался в
том, что "по статистике баба и так живет дольше, нечего ее перекармливать".

Разговор продолжался так:

БЕЛУХИН. Правильно, Слава, соображение мудрое. Баба живет дольше потому,
что в ней всего две составные части: жир да ревность.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Тебя, что ли, ревнуют, старый черт? Постыдился бы при
людях.

БЕЛУХИН. А кого же, если не меня? Это борода у меня сивая, а на самом деле
я - о-го-го!

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Старый! Не "о-го-го" ты, а "о-хо-хо"!

ЗОЗУЛЯ. Если серьезно, то нервная система женщины совершеннее, она легче
переносит стрессы и лучше приспосабливается к тяжелым условиям.

КИСЛОВ. Бабе голову ломать не надо, за нее мужик думает. Тоже сказал -
лучше приспосабливаются!

ЗОЗУЛЯ. Я имею