ходить ходуном под ногами и
трескаться, как оконное стекло. К тому же арктический километр всегда с
гаком, поплевывает он на установленный для него лимит в одну тысячу метров
и, бывает, растягивается на двадцать: для того чтобы пройти вперед, нужно
долго идти в сторону, а то и назад, и так это бывает обидно, будто над
тобой издеваются, а ты молчишь и не смеешь ответить. Вот и получается, что
никакая, пусть самая мудрая, предусмотрительность не поможет людям, если
Арктика твердо решила их погубить.

То предусмотрительных, подготовленных, а что же тогда говорить о случайных,
ветром занесенных путниках?

Белухин остановился, потому что сердце его вдруг словно сжала чья-то рука;
дышать сразу стало трудно, и он постоял немного, делая вид, что изучает
поверхность. Снял рукавицу, достал и сунул в рот таблетку нитроглицерина, к
которому стал привыкать за последний год, и, отдышавшись, двинулся дальше.

Конечно, размышлял он, в книгах правильно пишут, что для человека в
полярных широтах очень важны подготовка, сила и мужество. Против этого не
возразишь, в самом деле - очень важны. Есть, однако, еще одна штука, о
которой в книгах пишут редко - стесняются, что ли, но без которой человеку
с Арктикой не совладать: удача. Хотя бы самая малость удачи!

Можно построить атомный ледокол, с борта которого Арктику запросто шапками
закидаешь, но никакой человеческий мозг не придумал, как ухватить за хвост
и не отпустить от себя удачу. Слишком она своенравна и капризна, есть в ней
что-то от красивой, взбалмошной и вертлявой бабы, ни желаний, ни поступков
которой предсказать невозможно. С одной стороны, удача терпеть не может
самодовольных, не желает дарить себя уж слишком легко и отворачивается от
тех, кто делает ставку только исключительно на нее; с другой стороны,
ошибочно пишут в книгах, что любит она только сильных - сколько сильных ее
не дождались! Никому не известно, кого она любит, а вот чего она требует от
человека - это известно.

Удача, знал Белухин, требует, чтобы за нее боролись. Как только человек
прекращает бороться, она тут же, сию секунду поворачивается спиной: данный
человек для нее больше не существует. Как эти бедолаги, капитан Скотт и его
спутники: сочли, что все для них кончено, и погибли в нескольких километрах
от склада, а Дуглас Моусон, немощный, больной, одинокий, боролся до конца,
и удача ему улыбнулась. Если сил остается хотя бы на один, пусть,
бессмысленный шаг - сделай его, не можешь - проползи, нет сил ползти -
скребись, доказывай, что ты еще жив и будешь трепыхаться до последнего
вдоха и выдоха...

Белухин лучше других понимал, как плохи их дела, если сбились они с
направления или врет компас, но лучше других понимал он и то, что без огня
и даруемого им тепла жизнь на голом неверном льду можно сохранить только в
движении.

Шельмец залаял - трещина. Широкая, до полутора метров, миллиметровым льдом
покрытая, самая что ни на есть опасная. Какого-то шага не хватило, едва не
угодил в нее Белухин - одышка, устал, потерял бдительность. Ласково
потрепал старого, дряхлого пса, прижал его морду к валенку...

Гриша на привале рассказывал, что какой-то царь ослепил десять тысяч
пленников и лишь одному оставил из милости один глаз, чтоб тот кривой
поводырь вывел несчастных товарищей на родину. А нас, зрячих, восторгался
пацан, ведет слепой пес!

Преувеличиваешь маленько, подумал Белухин, но верно, даром свой хлеб
Шельмец никогда не ел.

Лет десять назад вез он груз на нартах и провалился в полынью - такую же
ловушку, как эта, только хитроумно прикрытую снежным мостиком. Произошло
это километрах в семи от станции. Упряжка потонула быстро, собаки топили
друг дружку, а он, обожженный ледяной водой, успел ножом перерезать
пилейку, которой вожак был связан с остальными собаками. Шельмец, тогда еще
могучий двухлеток, выскочил на лед, отряхнулся - и был таков.

Белухин кое-как вылез, сбросил налитые водой валенки, отрезал от телогрейки
рукава, напялил их на ноги и побежал. Ветер пронизывал насквозь, тело
чугунело и со все большим трудом слушалось его, но силы у Белухина было
много и на километра четыре ее хватило. Потом он уже передвигался метр за
метром то ползком, то вставая и падая на каждом шагу, и с того момента,
когда к нему подъехали на вездеходе, больше ничего не помнил. Потом ему
рассказали, что Шельмец примчался на станцию и выл как волк, пока люди не
поняли, что произошла беда. Быстро завели вездеход - и за ним...

Так что ни зрячий, ни слепой Шельмец даром своего хлеба не ел.

Пес снова залаял - неистово, срываясь на хрип. Все остановились, подбежал с
пистолетом Анисимов. Белухин повел фонарем: Шельмец вертелся, царапал
лапами трехметровую треногу тригонометрического знака.

- Пришли, - сказал Белухин и повел фонарем направо. Покосившаяся,
полузасыпанная снегом, поодаль темнела избушка.

* * *

Сложена была избушка из хатангской тонкоствольной лиственницы, самой
северной в мире. В летнее половодье в низовьях Хатанги такого леса
скапливается много, его выносит в море и частенько прибивает к берегам
островов. Там этот драгоценный дар и вылавливают, вряд ли Труфанов
обосновался бы на каменистом, пустынном островке, не будь этого плавника.

Крышей избушке служили накатанные прямо на стены бревна, на них,
забросанный камнями, чтоб не сдуло, лежал обветшалый брезент. Как и во всех
такого рода северных избушках, дверь открывалась вовнутрь, а снаружи
запиралась щеколдой с цепкой. Щеколда сильно проржавела, и Кулебякин долго
бил по ней обухом, пока она не поддалась.

Подсвечивая фонарем, Белухин вошел в небольшой тамбурок, в котором, он
помнил, Труфанов держал собак; здесь находился изрядный запас наколотых,
покрытых ледяной коркой дров, полусгнившие кожаные ремни и ржавые капканы
на песцов. Налево в помещение вела дверь, тоже открывавшаяся вовнутрь.
Отворилась она с протяжным скрипом, и Белухин шагнул вперед.

Трудно сказать, сколько лет здесь никто не бывал, но жилой дух из избушки
выдуло напрочь. Снегу из образовавшихся в стенах щелей набилось не очень
много, но лежал он повсюду: и на печке-"буржуйке" с вытяжной трубой, и на
полатях над ней, и на двойных нарах, на длинном полутораметровом рундуке,
на столе и табуретах. Труфанов, припомнил Белухин, спал на полатях - самое
теплое в избушке место, а в рундуке хранил продукты, порох, патроны и
прочее. С этим можно будет разобраться потом, первая потребность - тепло.

Пока из помещения выгребали снег и затыкали щели всякой ветошью, Кулебякин
залез на крышу, прочистил дымоход палкой и затем привязанным к веревке
камнем. Белухин привел в порядок "буржуйку", по всем правилам, выбрав
дровишки посуше, растопил, и в избушке стало быстро теплеть.

Зажгли лучины, осмотрелись.

На нижние нары, устланные медвежьей шкурой, положили Бориса Седых. Лицо его
осунулось и будто постарело, но вел он себя достойно, никакого внимания к
себе но требовал, лежал тихо и раскрытым ртом ловил капли, падавшие с
отпотевшего потолка. На табурете возле Бориса сидела Лиза и прилаживала
дощечки к его распухшей ниже колена ноге. Простоволосая, с ввалившимися
глазами и вздутой, багрово-синей щекой - ударилась при посадке, Лиза мало
напоминала пышнотелую хохотушку, веселившую всех на Диксоне и в полете.
Лица жены Белухин разглядеть не мог, она, как вошла, так и забылась на
рундуке; возле нее, закусив обметанные губы, сидела Невская, Кулебякин
стаскивал с ее ног валенки, потом, испросив разрешения, замшевые сапожки, и
крякнул, увидев носки в заскорузлой крови. Растерла ноги в кровь, а всю
дорогу не жаловалась, с уважением подумал Белухин. Гриша уже спал,
привалившись к рундуку спиной, а остальные пока что стояли: в крохотном
помещении, три с половиной на два с половиной метра не то что лечь, сесть
было некуда. Стояли вокруг раскаленной "буржуйки", от которой волнами шел
теплый воздух, и наслаждались, распахнув шубы и куртки. В общем,
констатировал Белухин, мужики есть мужики, а вот женщинам досталось крепко,
слишком много всего навалилось на них за последние восемь часов. Лучше бы
вы, милые, сидели дома, не вашей сестре обживать эту окраину, да что
поделаешь, если захотелось вам эмансипации, вот и ходите в брюках,
доказывайте, что ничем вы не хуже мужиков.

В большой медной кастрюле натаяли воду, разбудили Анну Григорьевну и Гришу,
утолили жажду и, мучаясь голодом, стали изучать содержимое рундука.

Все, что там находилось, сильно пострадало от сырости. Мешочек крупы
превратился в труху, сухари заплесневели, размякли, пропитались влагой пять
больших кусков рафинада. Хорошо еще, пошутила Невская, что продуктов
осталось совсем немного, а то было бы жалко.

Стали собирать, выкладывать на стол все, что нашлось в вещмешках, в
карманах. Лиза, перетряхнув чемодан, обнаружила в кожаной сумке забытую с
отпуска почти что целую плитку шоколада; Гриша, пошарив в прорехе шубенки,
перешитой из полярной меховой куртки, вытащил сушку с маком и два леденца,
какие дают пассажирам стюардессы перед взлетом и посадкой; у Зозули в
портфеле нашелся бутерброд с засохшим сыром, а Кулебякин, торжествуя,
шмякнул на стол баночку сайры.

Это уже было кое-что. Вскрыли банку, подсушили, растерли сухари, добавили
сушку, бутерброд, щепотку окаменевшей соли из рундука, и Анна Григорьевна
состряпала в кастрюле вполне аппетитное варево, которое по очереди
выхлебали тремя деревянными ложками. Шоколад пока что решили не трогать,
напились сладкого чаю, покурили, повеселели. Пошутили по поводу Лизиной
щеки - кто к кому девку приревновал, посмеялись над Гришей, который
предложил выставить охрану от медведей и вызвался дежурить первым, над
Кулебякиным, который, услышав, что Невская кашляет, стянул с себя и
предложил ей свитер. Только Анисимов ни разу не улыбнулся, сидел, гладил
Гришу по всклокоченной шевелюре и молчал.

Поговорили, порадовались тому, что нашли приют и обогрелись, помечтали о
том, что утром, когда станет светлее, их обнаружат, и начали устраиваться
на ночлег. Седых остался на нижних нарах, на верхние вскарабкался Захар
Кислов, на рундук легла Анна Григорьевна, а Белухину, которого, наконец,
достал радикулит, помогли улечься на полати - чтоб прогрелся теплым
воздухом. Для остальных расстелили на полу сколько нашлось обветшалых шкур,
нерпичьих и собачьих, и покрыли их брезентом.

Решили не стесняться, прижались друг к дружке, затихли и стали засыпать.
Свернувшись калачиком у "буржуйки", еле слышно поскуливал Шельмец - после
такого суматошного дня рассчитывал, видать, на более щедрый ужин;
Кулебякин, который вызвался поддерживать огонь, тихо переговаривался с
Борисом; что-то забормотал во сне Гриша, всхлипнула Лиза, захрапел
Кислов...

А Белухин долго не мог уснуть: и поясницу прострелило здорово (спасибо, что
не в пути, по привычке поблагодарил он), и мысли будоражили. Перебирал он
по годам свою жизнь и думал, что выпала ему не самая лучшая доля: на
готовое ни разу не приходил, все обживал да обживал глухие медвежьи углы, а
что ни зимовка, то или тебя спасают, или ты спасаешь себя и других от
какой-либо напасти. Были, конечно, в этой жизни и радости - песцовая охота,
например, богатая северная рыбалка, отпуск на полгода, но молодость позади,
накопилась усталость... Через два года подходит срок, пора подаваться на
пенсию и доживать в старом родительском доме, который дед срубил на
совесть, сто лет уже стоит и наверняка перестоит хлипкие пятиэтажки, что
боком к нему подбираются. Будем, радовался он, копаться в огороде, нянчить
внука, а по вечерам пить чай с вареньем и смотреть телевизор... Эх, старею!
Обычно такие мысли одолевают к концу зимовки, а тут еще и не начал, а уж
размечтался... Пока не подготовишь полноценной замены, никуда тебе уходить
нельзя, от механика на станции вся жизнь зависит - и обогрев, и обеспечение
науки, и транспорт. В полярную зиму нерадивый или просто неопытный механик
и себя и людей погубит. К тому же, припомнил Белухин, летнюю базу для
геологов нужно благоустроить, транспорт - что-то нашли они такое, тьму
ракет на радостях извели, какой-то важный металл. О пенсии размечтался,
чудак... Вспоминал он то и другое, очень жалел Анюту, которая уже который
год за ним в полярку тянется, как нитка за иголкой, потом стал жалеть Лизу
и Невскую с их нескладной бабьей долей, а под конец перед ним всплыло
мрачное лицо Анисимова. Илью он уважал - не раз и не два встречались в
Арктике, считал его хорошим человеком и сочувствовал ему в его неудаче. Как
на это посмотрят, как подойдут, могут ведь и неба лишить...

Услышал сквозь дрему, как Кулебякин выбежал на гул самолета, и, вернувшись,
шепотом докладывал Борису, что началась поземка, повздыхал, улегся
поудобнее и провалился в тяжелый сон.

АВДЕИЧ И БЛИНКОВ

Парадокс, но Северная Земля, отделенная от Таймыра проливом шириной всего
лишь в полсотни километров, была открыта почти на сто лет позже Антарктиды!

О земле, лежащей в Ледовитом океане севернее Таймыра, догадывался еще в
середине XVIII века штурман Семен Челюскин, а в 1898 году шведский полярный
исследователь А. Норденшельд, заметив летевшую к Таймыру с севера стаю
гусей, повторил эту догадку. Однако, хотя ни Челюскин, ни Норденшельд не
смогли из-за крайне тяжелых льдов пробиться к неизвестной земле, ее
открытие было предрешено.

В 1913 году русская гидрографическая экспедиция Б. Вилькицкого, совершая
многолетнее сквозное плаванье по Северному морскому пути, натолкнулась на
неведомый архипелаг. Обследовать и описать его участники экспедиции,
однако, возможности не имели: они лишь "застолбили" открытую землю -
водрузили на ней национальный флаг и возвестили миру, что суши на планете
стало больше.

Так что до 1930 года, когда на Северную Землю отправилась экспедиция Г. А.
Ушакова - Н. Н. Урванцева, об архипелаге было известно лишь то, что он
существует. За два с лишним года четыре человека - начальник экспедиции
Ушаков, ее научный руководитель Урванцев, охотник Журавлев и радист Ходов,
совершив, по словам Э. Т. Кренкеля, "величайший географический подвиг XX
века", в труднейших условиях изучили и нанесли на карту острова архипелага
общей площадью около тридцати семи тысяч квадратных километров.

Состоит архипелаг из четырех больших островов и нескольких десятков мелких.
Завоевание Северной Земли началось с последних. В августе 1930 года ледокол
"Седов" пробился к группе из трех островков, окаймлявших западные берега
архипелага. Сегодня нет полярника, который бы их не знал: на первом
экспедиция обосновалась и нанесла его на карту под названием Домашний; на
втором, Голомянном, Сергей Журавлев поставил охотничью избушку, бережно
сохраняемую по сей день коллективом находящейся здесь полярной станции;
третий островок, больше двух первых размерами и вытянутый в длину, получил
название Средний.

На нем и находится известный в полярных широтах аэропорт, один из наиболее
важных аванпостов исследователей Арктики. Отсюда проложены воздушные трассы
на Диксон и Землю Франца-Иосифа, на дрейфующие станции "Северный полюс" и
Тикси, на Колыму и Чукотку. Средний - столица Северной Земли, на которой
каждый сезон работают отряды геологов, гидрологов, геоморфологов,
гляциологов и ученых других специальностей. Как и предполагал, а затем
установил Урванцев, Северная Земля столь же перспективна в промышленном
отношении, как и Таймырский полуостров: геологи здесь обнаружили медь,
олово, железо и ряд других полезных ископаемых. Пока что взять их трудно,
экономически, как говорят, нецелесообразно, однако придет время, и кладовые
Северной Земли очень пригодятся стране, в этом нет сомнения.

Летом здесь бывает оживленно, за сезон несколько раз приходят корабли, а
через проливы Восточный и Красной Армии на крупные острова архипелага людей
и грузы перебрасывают вертолеты. С наступлением осени на Северной Земле
остается лишь несколько десятков полярников, и жизнь на Среднем замирает;
однако даже в полярную ночь редкая неделя проходит без того, чтобы здесь не
совершил посадку или не взлетел какой-нибудь самолет.

После войны, в конце сороковых и пятидесятых годов, когда страна могла
позволить себе приступить к интенсивному изучению Северного Ледовитого
океана, в Арктику пришло новое поколение полярных летчиков. Они
отвоевались, залечили раны и охотно откликнулись на призыв сменить боевые
самолеты на мирные гражданские тихоходы; они быстро поняли, что работа
здесь будет далеко не спокойная и не безопасная, но - фронтовая закалка! -
именно это обстоятельство и сочли для себя большой удачей. Полеты над
незнакомой акваторией океана по своему риску мало чем отличались от боевых
вылетов, полярного опыта же у новичков было мало, и наставления,
инструкции, как образно сказал один из них, печатались на типографских
машинах, сделанных из обломков разбитых самолетов. А ведь в новичках тогда
ходили Алексей Титлов, Виктор Перов, Петр Москаленко, Владимир Мальков и
многие другие будущие знаменитости!

Они совершали чудеса: летали черт знает в какую погоду, садились на
последней ложке бензина и взлетали на святом духе; их знала вся Арктика, их
постоянно вызывали по радио кого-нибудь выручать, проводить застрявшие во
льдах караваны. Вместе с Мазуруком, Черевичным, Каминским и другими
"стариками" недавние новички прокладывали трассы на Северный полюс, искали
и находили льдины для дрейфующих станций, высаживали в центральных районах
океана научные десанты. Это был период "бури и натиска", он породил много
людей незаурядных, каждого со своим характером и почерком.

А другие, как часто бывает в таких случаях, остались на втором плане.
Может, потому что были менее настойчивы, или из-за своего невезения, или
потому, что, будучи вполне на уровне своих прославленных коллег, как-то
меркли, оставались в тени. Не пробившись в первые, они все равно сыграли
огромную роль в послевоенном штурме Арктики, и не их вина, что они не
попали в энциклопедии; мемуарная же литература отдает им должное.

Таким был Алексей Авдеич Зубавин, или просто Авдеич, как его звали
полярники. Казалось бы, все дано человеку: и незаурядный талант летчика, и
характер, и редкостная полярная интуиция, а в первую шеренгу он никак
попасть не мог. То станет в позу там, где нужно стоять навытяжку и
повторять: "Виноват!"; то вместо поломанного где-то лыжонка самолет Авдеича
под общий смех скользит по снегу на обыкновенном стиральном тазу; а
однажды, когда из-за случайной искры во время заправки на плоскости Ан-2
обгорел перкаль, Авдеич обтянул плоскость разноцветными одеялами и вернулся
на аэродром в "цыганском шатре" прямо к ногам ошеломленных членов высокой
комиссии. До поры до времени эти штучки сходили Зубавину с рук - летчик он
был действительно классный, но подвело здоровье - стало резко ухудшаться
зрение. Списанный с летной работы, Зубавин, однако, Арктику не покинул:
несколько лет отслужил руководителем полетов на подскоках дрейфующих
станций, а потом пришелся ко двору в качестве начальника полярных
аэропортов. Громкое слово - полярный аэропорт, иной раз он состоял из
двух-трех домиков, накатанной на снегу взлетно-посадочной полосы и
коллектива из пяти-шести человек, но руководить этим хозяйством было совсем
не просто, и Зубавин понемногу осваивался, приобретал опыт работы на земле.

С годами он стал уравновешеннее и мудрее, приобрел репутацию
гостеприимного, но требовательного начальника, по высшему разряду принимал
летчиков и снисходительно относился к надоедливому, нелюбимому в аэропортах
племени пассажиров. Его не раз бросали на укрепление отстающих аэропортов,
и всякий раз он начинал с того, что брал швабру и шел мыть туалет. Уборщица
- за ним: "Ах, я сама!", а он: "Нет, я помою, а ты смотри и учись, чтобы
всегда было так же чисто". И мыл с блеском! Затем шла очередь столовой.
Зубавин знакомился с персоналом, сажал за стол официанток и начинал их
обслуживать - быстро подавал, убирал тарелки, спрашивал, нет ли претензий к
повару. "И чтобы вы так же обслуживали, голубушки!"

Вытягив