извольно, совершенно неожиданно для
самого себя погладил ее по щеке.

- Прыгай, милая, не пропадем!.. Дима, помоги!

Со льда - отчаянный крик Невской:

- Там Лизу придавило!

- Ничего не придавило, зацепилась она, - прогудел из глубины отсека
Белухин.

- Шубу порвало... - плачущий голос Лизы.

- Быстрей, черт бы вас побрал! - взорвался Анисимов и подхватил за воротник
подползавшего Чистякова. - Дима, принимай! Горюнова!

- Чемодан никак не найду...

Самолет сильно качнуло, кто-то истерически вскрикнул.

- Поспеши, Матвеич! - это со льда Кулебякин. -- Одна консоль сорвалась!

- Всем покинуть!!!


Широко раскрытые глаза, растрепанные волосы Лизы Горюновой... Белое, как
снег, лицо Белухиной...

- Я, кажется, слегка вывихнул руку, - с жалкой улыбкой доложил Зозуля.

- Прыгай, ч-черт!..

Белухин с мешком, Солдатов с чемоданом - за ним.

- Матвеич, подмоги... - сдавленный голос Кислова.

Подбежал, подхватил Бориса, вместе с Кисловым понес его к люку.

- Принимай!

Снова сильный толчок - наверное, соскочила вторая консоль и машина всей
тяжестью лежит на воде. Значит, в запасе минута-другая. Несколькими
прыжками - в кабину: портфель с документами... пистолет... аптечка...
Несколькими прыжками - обратно.

- Вон!!! - заорал на Кулебякина, который волочил из хвостовой части коробку
с НЗ.

Кулебякин прыгнул, что-то плюхнуло в воду, полетели брызги. Послышалась
ругань, проклятья, в люк хлынула вода, Анисимов, не раздумывая, выбросился
наружу - и замер, потрясенный неправдоподобным зрелищем.

Обросший льдом, изуродованный до неузнаваемости самолет медленно погружался
в океан. Нет, левая консоль еще держалась: судорожно, будто утопающий
кончиками пальцев, она вцепилась в лед, продляя гибнущей машине агонию.

- Всем отойти!

- А-а-а! - вдруг не закричал, а завыл Кулебякин и, прежде чем Анисимов
успел его задержать, рванулся в люк.

- Ди-ма!

Из люка вылетел брезентовый чехол, второй, какие-то вещи. Что-то валилось
на лед, что-то падало в непрерывно расширявшуюся трещину.

Левая консоль, обессилев, сползла в воду.

- Ди-ма!

Анисимов силой оторвал от себя Белухина, прыгнул в полузалитый водой люк и
ухватил обеими руками рычащего, впавшего в неистовство Кулебякина.

- Так тебя!

Рывком, как мешок с мукой, швырнул его из люка, выскочил сам.

- Всем отойти!

Самолет уходил в океан. Скрылись моторы, крылья, разбитый фюзеляж с
пилотской кабиной, и только обметанный льдом стабилизатор какие-то секунды
дергался, вздрагивал, будто просил о помощи. Потом и он исчез.

Анисимов сорвал с головы мокрую от пота шапку. Прощай, друг, не уберег я
тебя, прости и прощай.

И вытер рукавом глаза.

* * *

Вынесенных, выброшенных вещей оказалось немного: два брезентовых чехла от
моторов, чемодан Лизы Горюновой, вещмешок Белухина, портфели Анисимова и
Зозули, топор и лопата из противопожарного инвентаря, аптечка - и все.

Анисимов долго не хотел уходить от полыньи, сознавал, что зря теряет время,
каждый сантиметр льда фонарем обшарил - аварийной рации не нашел, угодила в
полынью, не иначе; пропала и большая коробка с НЗ, неприкосновенным
запасом, которую Кулебякин тоже выбросил из люка.

По секундам восстановили действия бортмеханика, когда он метался по
грузовому отсеку тонущего самолета. Трое - Белухин, Анисимов и сам
Кулебякин - были уверены, что рацию он выбрасывал.

Кислов сплюнул в полынью.

- Нептун по ней "Маяк" слушает. Если уж залез, мог поаккуратнее вынести!

- Сам бы и залез, - Кулебякин выругался.

- Я пока что не чокнутый!

- Сказал бы я тебе...

- А ты скажи, скажи!

- Эй, мужики! - выкрикнула Лиза. - Не в пивной!

Стоя на коленях, она ощупывала разутую ногу Седых.

- Терпи, родненький, трещинка у тебя на ступне, небольшая такая,
пустяковая.

- Боль... дикая, - простонал Седых.

- Посвети, командир, - Лиза открыла аптечку. Шепотом: - Перелом у него...
Сейчас, голубчик, как раз то, что надо, анальгина таблеточку, снегом его
запей, горсточкой.

- Интересно, далеко ли до Среднего? - в третий раз, наверное, спросил
Игорь. Ему никто не ответил. - Что делать будем?

- В гостиницу пойдем, - буркнул Солдатов. - Там тебе номер забронирован, с
ванной и толчком.

- Решение принимает командир! - звонко сказал Гриша. - Я уверен, что нас
уже начали искать!

- Разбирается, шкет, - с уважением сказал Солдатов. - Быть ему большим
начальником.

- Разговор есть, Илья, - сказал Белухин. - Решать надо.

Анисимов осветил фонарем сбившихся в кучу людей. Они перестали пререкаться
и теперь молча смотрели на него, потрясенные и потерянные, не способные к
разумным действиям, ждущие от него волшебного слова. И он с горечью и
стыдом чувствовал, что этого слова не знает.

БЕЛУХИН

Повезло - ветер дул в спину.

Впереди семенил Шельмец, за ним Белухин. Иногда пес останавливался и
облаивал невидимого врага. Поначалу у многих сжималось сердце - а вдруг
медведь? - но потом все привыкли к тому, что слепой поводырь нюхом
чувствует воду. Подходил с лопатой Белухин, освещал фонарем, разбрасывал со
льда снег, определял ширину и направление трещины. Небольшая - просто
перешагивали, пошире - искали обход, стараясь ступать след в след или
рядышком.

И еще хорошо чувствовал Шельмец тонкий лед, упирался и не хотел на него
ступать. Проверяли, рубили топором лунку - в самом деле, слишком тонкий,
Шельмец, пожалуй, прошел бы, а люди вряд ли.

За Белухиным тянулись женщины, Гриша, Зозуля с левой рукой на перевязи, и
каждый что-то нес; четверо мужчин на превращенном в носилки брезенте несли
Бориса, а замыкал шествие навьюченный вторым брезентовым чехлом Солдатов.

Ночь наступила темная, безлунная и беззвездная, но ветер еще не перешел в
поземку, и, когда Белухин на короткое время, экономя батарейки, освещал
путь, на душе у людей становилось тоскливо и тревожно. То здесь, то там
дыбились бесформенные, будто взорванные торосы, на пути, будто надолбы,
вставали ребром торчащие изо льда ропаки, и венчал этот до
неправдоподобности изуродованный пейзаж небольшой, размером с двухэтажный
дом айсберг, оторвавшийся, наверное, от ледника на Северной Земле. Поле это
ломало правильно, подумал Белухин, и произошло это не очень давно, лед еще
молодой, припорошен скупо.

У подветренной стороны айсберга расстелили второй чехол, устроили привал.

Циклон, погубивший самолет, разбавил мороз теплым воздухом с Баренцева
моря, и было не очень студено, градусов десять-двенадцать. От дороги люди
разогрелись, иные даже вспотели, и долго отдыхать, охлаждаться было нельзя
- так, перекурить, подогнать одежду и обувь.

Не вытащи Белухин своего мешка, многим пришлось бы худо: иные покинули
самолет без шапок, другие без шарфов и рукавиц - потеряли где-то в
суматохе, а Невская - та вообще оказалась в модных, но мало пригодных для
такой прогулки сапожках. К счастью, они были без каблуков и влезли в
огромные, несуразных размеров запасные валенки Белухина: не так красиво,
зато тепло. Для Чистякова нашлась запасная ушанка, Горюнова обмоталась
вязаным платком Анны Григорьевны, Зозуля и Кислов надели вместо шарфов
теплые суконные портянки - словом, с одеждой и обувью дела обстояли
благополучно.

Теперь нужно сказать, куда люди шли.

Все решилось в коротком разговоре Анисимова и Белухина. Незадолго до
посадки Анисимов приказал себе запомнить, что слева, вдали, торчат две
скалы. Никогда раньше он тех скал не видел - потому, наверное, что
находились они в стороне от проложенной трассы, но допускал, что о них
может знать Белухин, который на Северной Земле прозимовал не один год.

Так оно и оказалось.

- Островов здесь, однако, бог разбросал добрую сотню. - Белухин задумался.
- Не заметил, впритык скалы или поодаль одна от другой, а промеж ними
седловина?

- Похоже.

- Тогда Колючий. - Белухин оживился. - Колючий! - уверенно повторил он. -
Это, Илья, считай, до Среднего километров пятьдесят с копейками, по карте
проверишь. Островок - с гулькин нос, переплюнуть можно... А хорошо бы, если
Колючий, лет двадцать назад она там еще стояла.

- Кто она? - не понял Анисимов.

- Не кто, а что, - поправил Белухин. - Избушка Труфанова, охотник был такой
знаменитый, морского зверя промышлял: песца, медведя - это еще до запрета.
Угрюмый был старик, вдовец и нелюдим, а силы непомерной, я у него неделю
жил, разуму учился.

Стоя у полыньи, в которую ушел самолет, Анисимов мысленно восстановил
направление посадки, уверенно махнул рукой.

- Там были скалы, километрах в шести... Нет, пожалуй, все восемь наберутся.

И люди двинулись к острову - по компасу, который у Анисимова всегда был при
себе. Величина магнитного склонения для Северной Земли была известна,
сделали большую, градусов на сорок поправку, и пошли.


Белухин ступал за собакой, окрикивая, чтоб не ушла далеко, поминутно
сверяясь с компасом и мечтая о том, чтобы Анисимов не ошибся и направление
указал правильно. Ледяному полю не было конца. Шли уже часа четыре, шли
тяжело: непроглядная темень, местами на сотни метров простирался глубокий,
до коленей, снег, потом начинался почти что голый лед, гряды торосов,
которые приходилось обходить - не лезть же на них с носилками, и люди очень
устали. Луна, выгляни, молил Белухин, когда на последнем привале с трудом
разбудил жену, освети окрестность, позволь увидеть Колючий. Рядом он должен
быть где-то, ты хоть на секунду выгляни, а потом снова спрячься, чуточку,
самую малость поиграй с нами в прятки.

Но луна не выглядывала, и Белухин шел в темноту.

Как все полярники старого закала, он суеверно уважал Арктику и ее
всемогущество, знал, как легко и безжалостно губит она зазнаек, и всегда
старался не идти ей наперекор: пустился в путь на день - бери еды на
неделю, замело - обожди, усомнился в дороге - вернись, если можешь,
обратно. На собственном опыте он познал, что ждет человека, нарушившего
Полярный закон, раза три или четыре в своей жизни он обязательно должен был
погибнуть, но всякий раз Арктика почему-то его прощала, милосердно дарила
шанс, за что Белухин долго и горячо ее благодарил. Подари и теперь, молил
он, видишь сама, некуда нам возвращаться, не должна же ты погубить
неповинных людей только за то, что синоптик на Среднем не разгадал - куда
ему! - твоей несказанной мудрости. Не пускаешь, прячешь луну - задержи
поземку, на худой конец морозу прибавь, но не меняй направления ветра и не
усиливай его. Ведь за полсотни Анюте, горевал он, видишь, отяжелела она, и
сердечко у нее с аритмией, не дойти ей своими ногами в поземку. Да и сам я
одряхлел, признался он, ревматизм вцепился, как собака в медведя, и шву от
аппендицита всего месяц, не разошелся бы.

Так брел он, опираясь на лопату и горюя, что стал он совсем не тот и что
вытекают силы, как вода из опрокинутой бутылки. И вспомнил он себя на
первой своей зимовке: волосы - расческа ломалась, в сорокаградусную стужу -
грудь нараспашку, кровь - что твой кипяток, сил девать было некуда - оленя
с охоты на плечах нес, песню мурлыкал. Работал, ел за троих, в аврал хоть
сутки, хоть двое мог не спать - молодость! И все мечтал, что когда-нибудь
каюру надоест раз в три месяца гонять за почтой на материк, и пошлют туда
его. А мечтал он потому, что в ста двадцати километрах от острова, в
поселковой столовой объявилась живая женщина лет двадцати, в крепдешиновом
платье и туфельках-лодочках, как рассказывал каюр. В этом наряде он видел
ее, когда приезжал за письмами под Новый год. Зимовали на станции семь
мужиков, над трепом каюра они посмеялись и забыли, а Белухина тот рассказ
ошеломил - вся кровь взбунтовалась, голова закружилась. А каюр все
добавлял, раззадоривал: и румянец у нее во всю щеку, и коса до пояса, и
руки белые от плеча, а об улыбке и говорить нечего - упадешь! Белухин
догадывался, что каюр брешет, но в платье и туфельки поверил, и так они
часто мерещились ему, что увидеть ту девушку стало понемногу главной целью
его жизни. Отпрашивался - засмеяли, начальник и слышать не хотел, затыкал
уши пальцами: механик на станции был один. И тогда Белухин, потерявший сон
и покой, придумал план: задобрил радиста посулами, обучил его обращению с
движком, порасспросил как следует каюра, вызубрил наизусть дорогу и тихой
ночью, когда все спали, оставил записку с извинением и укатил на лыжах на
материк. За сутки вышел к берегу, откуда до поселка было километров
семьдесят, попал в пургу, вырыл в снегу на подветренной стороне горушки
убежище и прожил в нем три дня. Проводил пургу, двинулся в путь, потерял
ориентир и неделю блуждал по тундре, оголодал, померз и терял последние
силы, но уложил из карабина оленя, выжил благодаря тому оленю и
благополучно набрел на поселок. Там его ждали, даже не раз выходили искать
- каюр на упряжке прикатил, рассказал про чудака, и теперь сбежались
смотреть: ну и ну, в кино такое не увидишь! Развлечение! Со смешками и
подмигиваньем взяли под руки, повели в столовую, и там Белухин увидел
девушку в крепдешиновом платье и туфельках-лодочках: обычно так она
наряжалась на праздники, а тут прослышала, что чудак объявился, и ради
него, для смеху, надела. Но никакого развлечения не получилось. Молча
смотрел на нее Белухин, и хотя на человека не был похож - оборванный,
грязный, обросший щетиной, ни девушка, ни кто другой не смеялись.
Непонятно, почему - но притихли, не смеялись...

Ничего не наврал каюр, все было: и румянец, и коса до пояса, и руки белые
от плеча, только о глазах каюр ничего не сказал - наверное, не понял, не
туда смотрел. Таких чистых глаз Белухин не видел ни у кого - чистых, в этом
было все дело, будто утренней росой промытых глаз, широко раскрытых от
внезапной догадки: "Ты?"

С того дня на тридцать с лишним лет постарел Белухин, и Анне Григорьевне то
платье крепдешиновое не надеть, и в те туфли-лодочки ноги распухшие не
вбить, но воспоминание о сумасшедшей любви осталось, и берег, не
расставался с ним Белухин, и чем больше старились они, тем дороже оно ему
становилось.

Отрада мудрой старости - безумство молодости.

Рысьими глазами всматриваясь в темноту, Белухин вел людей по скованному
льдом морю. От торосов, когда он их освещал, разбегались причудливые тени,
иногда они казались живыми, но Шельмец на них не лаял и Белухин
успокаивался. А попался бы озверелый от голода шатун, как брать его
пукалкой, что грелась за пазухой у Анисимова? Чтоб уложить медведя из той
пукалки, нужно стрелять его в ухо, так он тебя и подпустит...

Привал теперь устраивали каждые полчаса, склонялись с Анисимовым над
компасом, вполголоса допускали, что совершили, быть может, оплошность.
Знать бы, что оплошность, лучше бы протанцевать до утра у полыньи, не мучая
людей переходом, дождаться зари, увидеть скалы и пойти к острову наверняка.
Лучше бы... А если б замело по-настоящему, лед начало бы крошить? Лучше
всего у тещи блины со сметаной кушать под "Столичную"...

На привале теперь не ждали, пока Солдатов раскрутит брезент, почти все
сразу валились с ног, кто куда, и приходилось на людей кричать, силой
поднимать со снега. Впадала в беспамятство, просила пить Анна Григорьевна,
перестала подшучивать над собой и другими Лиза, обессилел, помогая сестре,
Гриша, да и остальные, исключая богатыря Кулебякина, были немногим лучше. В
портфеле Анисимова обнаружилась начатая пачка печенья, сжевали по одной
штуке с небольшим комочком снега - жажду снегом не утолишь, и Белухин
горько сожалел о поспешности, с какой, боясь за жену, покидал самолет.
Одной рукой подхватил Анюту, другой тащил мешок, преотлично мог бы пальцем
зацепить и авоську с едой. Были там две курицы жареные, пироги с яйцами и
зеленым луком, полбуханки хлеба, яблоки...

Дубленой шкурой битого полярника Белухин чувствовал, что ветер вот-вот
усилится и перейдет в поземку; к тому же и лед вел себя неспокойно,
потрескивал, как хворост в костре. Поэтому шанс Белухин усматривал только в
движении; все-таки не мог такой летчик, как Илья Анисимов, ошибиться в
направлении уж очень существенно, рано или поздно те скалы должны
показаться.

- По-дъем! - кричал он. - Кончай нежиться! Запевай!

Подходил к Борису Седых, который на каждом привале требовал, чтобы его
оставили и вернулись за ним потом, советовал ему не ерепениться, заверял,
что остров, судя по всему, где-то совсем рядом, а на острове избушка, а в
избушке печка и дровишки. И так красочно рассказывал он про избушку, так
уверенно, со смаком, вспоминал про котелок, в котором они вскипятят чай,
про застланные шкурами полати, на которых они отоспятся, пока их будут
искать, что у людей появлялись силы вставать и идти.

Пока ветер в спину, двигаться можно, подумал Белухин, и трижды сплюнул
через плечо. И еще повезло: Зозуля споткнулся, рухнул на голый лед всем
телом, заорал от боли в вывихнутой руке - и поднялся здоровый, сам себе
вправил тот вывих. А Зозуля, несмотря на сдвиг по фазе со своими марками и
звание научного сотрудника, интеллигент вполне жилистый и выносливый, да и
в арктических переходах далеко не новичок. И другой слабак (Зозулю Белухин
поначалу считал первым), Игорь Чистяков - тоже ишачит будь здоров, от смены
отказывается наотрез. Слабаком он Игоря облаял тогда, когда тот уж очень
засуетился у полыньи, и теперь при случае решил извиниться.

Поднял всех на ноги, осмотрел тщательно, чтоб ничего на привале не забыть,
кликнул Шельмеца, потрепал его по привычке, услышал в ответ урчанье - и
повел людей туда, куда звал компас.

И тут глухо послышался, понемногу приблизился и разросся до звона в ушах
грохот пролетавшего над ними самолета.

Ищут!

И откуда у людей взялись силы - обнимались, подпрыгивали, кричали!
Кулебякин смешно ударился вприсядку, даже Седых запрыгал на одной ноге, а
Славка Солдатов под шумок Лизу стал обнимать, а та заливисто смеялась,
отбивалась: "Ишь, какой скорый!"

Пусть пролетел мимо, пусть не слышно больше моторов - ведь ищут! Значит,
верят, что живы, и обязательно будут искать, пока не найдут. Видимости нет
- до утра протянем, дождемся зари - и найдемся! И так люди опьянели от
нежданной радости, что теперь тьма была не тьма, и торосы не торосы, и
Карское море по колено!

Белухин радовался учащенному от надежды биению сердца и ожившему лицу жены,
похлопывал по плечу Гришу: "Провидец ты, паря, угадал, что будут искать!",
и в то же время зорко всматривался в окрестность: а чего ж не запустят с
того самолета осветительные ракеты? Дважды уловили они с Анисимовым как бы
отблеск зари - может, запустили, но далеко, не там, где надо. Не угадали,
сожалел Белухин, сюда бы ракету, поближе...

И все равно возникшая надежда, как добрый глоток спирта, разогрела кровь и
погнала ее быстрее, и это состояние следовало, не мешкая, разумно
использовать для нового перехода. Очень не хотелось людям уходить, спорили,
ворчали, что раз ищут, лучше бы оставаться на месте, даже сам Анисимов
заколебался - может, снова прилетят сюда, фонарем посигналим, подожжем
зажигалкой что есть сухого, увидят!

А если не пролетят близко? А если поземка начнется и не увидят? Нет,
товарищ командир, корабля, дорогой ты мой Илья Матвеевич, слишком много
"если" набирается. В воздухе ты бог и царь, а здесь, на дрейфующем к черту
на кулички льду, вручил мне команду - слушай и выполняй.

Снова пошли, и снова был глубокий снег, и снова в каждом торосе мерещились
заветные скалы, и Белухин знал, что запас радости в людях уже испарился, а
бесконечное, изнуряющее тело и душу движение кажется им безотрадным и
бессмысленным. И не за что их упрекать, то, что они все-таки идут - уже
чудо, слишком трудно даются километры в Арктике. Решаясь на такой поход по
своей воле, вспоминал он, люди долго и тщательно к нему готовятся,
продумывая каждую деталь: одежду и снаряжение, продукты и устройство на
ночлег, обогрев и связь. Но никому, даже самым сильным, волевым и
целеустремленным Арктика никаких гарантий не дает: пурга может продлиться
двое суток, а может и две недели; несокрушимый, казалось бы,
лед-железобетон вдруг начинает дышать,