валида.

Как всегда в таких случаях, Борис Седых остро ощутил свою беспомощность и
бесполезность. Для чего нужен второй пилот? "Для заполнения собою кресла
второго пилота", - пошучивали летчики. Правда, в этом полете он еще и
штурман, но без звезд, без радиокомпаса, ориентиров и привода штурман так
же нужен самолету, как мешок с рыбой, которую Кулебякин выменял у кого-то
на Диксоне.

Вместо согласованного дуэта, прекраснозвучного дуэта двух двигателей
исполнял соло один мотор. Тоже хорошее исполнение, подумал Борис, не знай
я, что поет он на пределе своих возможностей и в любую секунду может
сорвать голос.

Но ведь бывало такое, успокаивал себя Борис, еще в марте, полгода назад, в
сильнейшую снежную бурю, липкую, как сгущенка, Матвеич резким снижением
почти что до земли пробил облачность, и лед таял на глазах, отваливался
кусками. Выйдем и сейчас, быть не может, чтобы не вышли, ведь эта
промозглая облачность, как все на свете, имеет не только начало, но и
конец.

И поймал себя па том, что отталкивает, не дает мозгу принять сигнал,
пробивающийся откуда-то из подкорки.

Перестал отталкивать - и будто неоновыми буквами в ночи тот сигнал вспыхнул
перед глазами: "В условиях интенсивного обледенения допускается только
кратковременный полет в пределах не более 10 - 15 минут". А потом не ропщи
на бога, тебя предупредили честно.

* * *

Бесполезным членом экипажа стал и радист Захар Кислов.

Когда жесткую антенну поломало, он пытался работать на подфюзеляжной -
опускал вниз через специальное отверстие проволоку с грузиком. Но едва
успевал он отбить позывные, как грузик обрывало, один, второй, третий... А
если бы даже не обрывало? Непреодолимые помехи в эфире и сплошной треск в
наушниках делали двустороннюю связь невозможной.

По старой привычке Захар обложил грубыми словами антенну, эфир, Средний и
Егора Савича, но никакого облегчения не почувствовал.

Вонзил злой взгляд в спину командира корабля: куда попер? Еще час назад мог
бы запросто возвратиться на Диксон, так тебя и растак! Захар не хотел
вспоминать, как сам радовался, узнав, что командир решил не возвращаться на
опостылевший Диксон, что весело передал в эфир: "Берем курс на Средний".
Радист - человек подчиненный, решения за него принимают другие, но эти
другие обязаны - слышите? - обязаны обеспечить его безопасность.

Кислов вспомнил, как глянул командир, когда узнал, что связи больше нет, и
глубокая обида невинно оскорбленного человека взяла его за горло. Подай им
все на тарелочке! А кто виноват, что больше нет? Тот, кто завел машину в
это чертово болото! Ты завел, ты и расхлебывай!

Екнуло сердце: самолет, трясясь, провалился в воздушную яму... А
расхлебывать-то, между прочим, придется вместе, вспомнил Захар и ощутил
знакомый холодок вдоль хребта, отвратительный холодок с мурашками по всему
телу, который появлялся всегда, когда самолету грозила вынужденная. Услышал
через распахнувшуюся дверь кабины смех пассажиров, изобретательно и длинно
выругался по их адресу и тоскливо посмотрел на немую радиостанцию.

Грузиков больше не было, он прицепил к проволоке молоток и опустил эту
жалкую выпускную антенну вниз: чем черт не шутит, когда бог спит? Тут в
наушниках что-то слабо пискнуло, и, встрепенувшись, Кислов застучал на
ключе: "Я 04213 вышли из строя правый мотор радиокомпас высотомер лед
крыльях шестьдесят миллиметров дайте привод прием".

Средний не отвечал.

* * *

Хуже всего было Диме Кулебякину.

Почему - знал только он сам. Валька-повариха, чтоб ее... всегда была баба
как баба, на часок приглашала - и будь здоров, а вчера в полночь хотел
уйти, чтоб выспаться, - дверь заперла и ключ в форточку выбросила, до утра
не отпускала. Конечно, очень бы захотел уйти - ушел бы...

И впервые в жизни бортмеханик Кулебякин изменил своему Ли-2: с прохладцей,
без любви подготовил машину к полету, не прогнал как следует моторы. А на
вопрос командира корабля кивнул: все, мол, в порядке.

Карбюратор левого мотора - простил, правого - жестоко наказал: обледенели
сетка, дроссельная заслонка и диффузор.

Подвел, обманул Матвеича - единственного человека, которого Кулебякин
по-настоящему любил и уважал!

Гнали из авиации - Матвеич поручился, отбил; на пятнадцать суток за
мордобой сажали - Матвеич приходил в милицию, униженно просил, уводил за
руку. Верил! Верил, что Дима Кулебякин, для которого не так уж много в
жизни святого, не подведет, что самолет для него свят, что разгульная
натура бортмеханика смирится при виде старого, ворчливого Ли-2.

И смирялась. Ни одну подругу свою так не баловал Кулебякин, не было в
полярной авиации бортмеханика, более преданного своей машине, готового по
первому ее требованию выполнить любой ее каприз. Разве что цветами не
украшал.

И теперь за то, что самолет отбивается от циклона одной рукой, был в ответе
он, Кулебякин. И если не отобьется - виноват будет только, он, и больше
никто. И, конечно, Матвеич об этом догадывается - по несвойственной ему,
Диме, угодливости, по его суетливости и безмерной готовности выполнить -
бегом! - любое указание.

Он лучше других знал материальную часть и с минуты на минуту ждал, что и
левый мотор вот-вот даст перебои из-за непосильной нагрузки - за двоих
держать в воздухе отяжелевшую машину. Знал и не мог прогнать от себя страх
перед лицом почти что неизбежной вынужденной посадки. Не потому, что боялся
за свою жизнь - никакого подобного чувства он но мог себе позволить.

В свои двадцать девять лет Кулебякин еще никого не любил, если не называть
любовью бурные и кратковременные радости, получаемые от легко идущих
навстречу женщин. Но если бы ему так и сказали - никого, он бы искренне
удивился, потому что больше всего на свете любил Матвеича и его самолет.

И Кулебякин страдал.

* * *

Страдал и Белухин. Как всякий профессиональный полярник, он много летал в
высоких широтах и понимал, что предвещают тряска, толчки и нарастающий лед
на крыльях. Ему не надо было находиться в пилотской кабине, чтобы знать,
какая участь ожидает самолет, если он не сумеет пробить эту нежно-молочную,
смертельно опасную облачность.

Белухин смотрел на усталое, расплывшееся лицо жены и вспоминал, что эта
женщина, с которой он прожил тридцать два лучших года своей жизни, в
молодости была хороша собой и он ее очень любил. Ему захотелось прижать ее
к себе и приласкать напоследок, но она давно отвыкла от телячьих нежностей
и вряд ли правильно поняла бы этот порыв. Скорее всего оттолкнула бы и
проворчала: "Уж не провинился ли, старый черт?"

- Трясет как в лихорадке, - сказал Игорь Чистяков. - Но самое приятное
ощущение.

- За приятными надо было лететь в Ялту, паря, - отозвался Белухин.

- Мы с Зоей этим летом были в Ялте, - похвастался Гриша. - Дикарями.

- Между прочим, на крыльях лед, - прильнув к иллюминатору, поведал Зозуля.

- Арктика... - напомнил Белухин. - Потому и лед, а не эти, как их...
настурции.

- "Мне миленок подарил аленький цветочек...", - пропела Лиза. - Игорь, а ты
какие цветы любишь?

Чистяков оторвался от иллюминатора.

- В самом деле, лед. И много!

- Арктика, - важно сказал Гриша. - Кухня погоды!

- Ты какие, говорю, цветы любишь? - переспросила Лиза.

- Ну, гвоздики, - наугад, чтобы отделаться, сказал Чистяков.

- Как Оскар Уайльд, - будто про себя пробормотала Невская.

- Один из моих любимейших писателей, - оживился Чистяков. - Обожаю его
пьесы и "Дориана Грея".

- Слишком изыскан, - сказала Невская. - Развлекает, но не волнует.

- К тому же не входит в школьную программу, - Чистяков фыркнул. - А Чехов
входит.

- Напрасно иронизируете, Игорь, - отозвалась Невская. - В одной его
"Скучной истории" больше ума и сердца, чем в собраниях сочинений иных
писателей.

Самолет так тряхнуло, что не все удержались на своих местах.

- Ого! - воскликнул Зозуля, потирая плечо. - Пляски святого Витта.

Солдатов, который чуть не свалился со скамьи, поднял голову, протер глаза.

- Бетономешалка чертова! Все летим?.. Брюхо подвело.

- Потерпи, Слава, минут через сорок, говорят, будем на Среднем, - утешила
Лиза.

- По расчету, - поправил Гриша. - Так всегда говорят летчики и моряки.

- Все знает! - восхитился Солдатов. - Отличник?

- Троечник, - сердито сказала Невская. - Математикой занимается из-под
палки.

- Это другое дело, - удовлетворенно сказал Солдатов. - А я думал, отличник.

- Что там у вас происходит? - пытливо глядя на вошедшего бортмеханика,
спросил Чистяков.

- Самолет простудился, чихает! - весело ответил Кулебякин, нагибаясь к
иллюминатору.

- Миллиметров шестьдесят-семьдесят, - тихо сказал Белухин и громче: - Чего
высматриваешь? В молоке все равно ничего не видать.

- Свидание назначил, - отшутился Кулебякин, - а она запаздывает.

- И правильно делает, - подхватила Лиза, - вашего брата нужно выдержать,
больше ценить будете.

Кулебякин подмигнул Лизе и пошел в кабину.

- Не там ценителей ищешь, - игриво заметил Белухин. - Куда молодому вину до
старого коньяка!

Анна Григорьевна толкнула его локтем в бок.

- От ревматизма скрючило, а взбрыкивает!

Самолет снова тряхнуло, резко уменьшился накал в лампочках, стало почти
темно.

- Ой, язык прикусила! - вскрикнула Лиза.

- Батюшки, чего они там балуют? - забеспокоилась Анна Григорьевна.

- Нужно пойти... и спросить, - порывисто произнес Игорь.

- Я ничего не вижу, - сказал Зозуля, протирая платочком очки.

- Не в читальне, - послышался голос Белухина. - Помнишь, Анюта, как мы в
Новый год при свечах сидели? А заваруха тогда приключилась такая...

Лампочки набрали силу, и вошедший в грузовой отсек Борис Седых увидел
встревоженные лица пассажиров.

- Товарищи, прошу внимания! - сказал он, поднимая руку.

ПОСАДКА

- Прошу внимания, - повторил он и улыбнулся. - Не беспокойтесь, все идет
как надо. На Среднем туман, поэтому командир принял решение произвести
посадку. Обстановка для посадки вполне благоприятная, однако нужны
некоторые меры предосторожности... Кресел, как видите, у нас в салоне нет,
поэтому попрошу всех лечь на пол и ни в коем случае не подниматься до
полной остановки самолета. Все поняли? Ни в коем случае. Бортмеханик и
радист вам помогут, выполняйте их указания. Повторяю, никаких оснований для
беспокойства нет. Дима, Захар, приступайте.

И, ободряюще улыбнувшись, пошел в кабину, но не стал сразу садиться, а
задержался у двери и прислушался. Затем, встретив вопросительный взгляд
Анисимова, удовлетворенно кивнул, уселся и пристегнул ремни.

Самолет шел на снижение.

Сумерки перекрасили молочную пелену в грязно-серый цвет, и все вокруг было
серым, будто атмосфера состояла из густой взвешенной пыли. Стеклоочистители
под тяжестью намерзшего льда вышли из строя, лобовое стекло полностью
потеряло прозрачность, и Анисимов открыл боковую форточку. Ворвавшийся в
кабину морозный воздух обжег лицо. Анисимов прикрылся, как мог и до рези в
глазах всматривался вниз.

Сколько раз сажал он машину на дрейфующий лед, но никогда в условиях
полного отсутствия видимости. Теперь ответить на вопрос "Быть или не быть?"
может только нижняя кромка облачности. Если она до поверхности льда - шансы
быть равны нулю, если выше - тогда будем искать свой шанс.

Многое за последние сорок минут было впервые: и покалеченный обледенением
самолет, и разорванная циклоном связь, и непослушный, рвущийся из рук
штурвал, и грядущая посадка - вслепую? - на ледяное поле. Вслепую - значит,
вдребезги! Не было еще в авиации летчика, который сел бы вслепую на
дрейфующий лед и мог бы потом рассказать об этом. Те, кто садился,
замолкали навсегда...

Как хотелось взять штурвал на себя, взмыть туда, за пять километров - к
верхней кромке! Глупая, недостойная человека фантазия. Чутко прислушиваясь
к биению сердца, поведению тяжелобольной машины, Анисимов отмечал, что слив
всего бензина из правого бака и значительной части из левого мало чем ей
помог: то, что она еще держалась в воздухе, само по себе было чудом. А
личные вещи пассажиров - капля в море, может, еще пригодятся... Дверь в
грузовом салоне, чтобы не заклинило при посадке, он приказал открыть и
представлял себе, как неуютно сейчас пассажирам...

Нижняя кромка не появлялась.

Анисимов знал, как ухудшились аэродинамические характеристики самолета, как
опасен для него любой порыв ветра, воздушный поток: при заходе на посадку
из-за обледеневших стабилизатора и крыльев может возникнуть сильный
пикирующий момент. Если в этот миг не укротить штурвал, неизбежен
"переворот на спину" или "клевок" - впрочем, это уже материал для комиссии,
разберутся... если найдут.

Да где же она, наконец, нижняя кромка?

Через боковую форточку Анисимов стрелял вниз из ракетницы, и по тому,
сколько секунд горели ракеты, на глазок определял запас высоты.

Последняя ракета погасла через три секунды.

Во что бы то ни стало удержать машину!

Изо всех сил Анисимов тянул штурвал на себя - тот не поддавался, тогда
пришел на помощь Борис, и они тянули вдвоем.

Снижаться больше было некуда, а сила, намного превышавшая физические силы
пилотов, неумолимо гнала машину вниз.

* * *

Уже несколько минут пассажиры лежали на покрытом чехлами от моторов полу
грузового отсека, обдуваемые студеным воздухом из открытого люка. Рядом с
ними прилегли бортмеханик и радист, которых командир корабля выставил из
кабины: у Кулебякина вовсе не было надежного места, а Кислов при посадке
мог побиться о радиостанцию.

Они и проследили, чтобы пассажиры легли в рекомендованных инструкцией
позах: головой к хвосту самолета, опершись ногами о неподвижную опору и
слегка согнув их в коленях. В качестве опоры пришлось использовать
чемоданы, вещевые мешки - все, что попалось под руку.

Приказ пассажиры восприняли по-разному, хотя, в общем, паниковать никто не
стал. Слушали наставления, ложились молча, без лишних вопросов, только Лиза
вдруг неестественно громко и ненужно рассмеялась, и Зозуля никак не мог
понять, почему от него требуют снять очки. Наконец, однако, понял, надел,
как все, пальто и шапку и даже помог радисту уложить на пол впавшего в
оцепенение Чистякова.

Теплый воздух из грузового отсека выдуло быстро, освещение погасло, лежать
было холодно и страшно. Пассажиры еще не знали, что командир принял решение
не выпускать шасси и будет сажать машину "на живот" - с выпущенным шасси
она неизбежно скапотирует, а на "животе", даст бог ровную поверхность,
проскользит метров сто и остановится. И, конечно, больше не взлетит:
погнутся винты, изуродует фюзеляж - лучше об этом не знать... И хотя
пассажиров успокоили и сказали, что все идет хорошо, они догадывались, что
все, наоборот, очень плохо, потому что только тогда, когда очень плохо,
самолет идет на вынужденную посадку. Они лежали молча, думая о своем или ни
о чем не думая, ибо трудно сосредоточить мысли на определенном, когда тобою
овладевает ощущение чего-то непоправимого, что может произойти в любую
секунду.

- Ой, мама... - вздохнула Лиза, и тихо заскулил Шельмец.

- Цыц! - рявкнул Белухин, и собака притихла. - Не распускай нюни, девка,
Матвеич посадит нас, как на перину. Точно говорю, Дмитрий?

- Как в аптеке, - откликнулся Кулебякин. - Ноги согнуть в коленях не
забыли? Руки под голову положите, Зоя Васильевна. И ты, Гришка!

- Положила, - сдавленным голосом сказала Невская.

- Я тоже, - сказал Гриша. - Зоя, честное слово, я нисколько не боюсь.

- Так держать, паря, - похвалил Белухин. - Полярником будешь.

- Долго еще? - пробурчал Солдатов. - Лежишь, как лягушка, и морду
просквозило.

- Позвони в справочное бюро, - со злостью сказал Кислов.

- Скоро, - сказал Кулебякин. - Терпи, братишка.

* * *

Штурвал укротили - и в то же мгновенье из груди Бориса вырвался ликующий
крик.

Самолет пробил облачность и понесся над гигантским ледяным полем, едва,
казалось, не цепляя за гряды торосов. Но мерещилось это от неожиданности,
запас высоты был еще метров пятьдесят.

- Пристегнись, быстро! - приказал Анисимов.

Наступила минута, которую он ждал и к которой готовился всем своим
существом. Наверное, он мог бы сказать, что родился на свет и жил ради этой
минуты, но такие вещи о человеке обычно говорят другие.

В критических ситуациях, в которых Анисимову довелось бывать несколько раз,
у него возникало необычное психическое состояние: крайняя возбужденность
нервной системы вдруг порождала кристально ясную программу действий. Если
логика и ясность требуют холодного рассудка, то здесь все было наоборот:
необычайная приподнятость духа, какое-то буйное ликование чувств - и
поразительное ощущение того, что автоматически, без раздумий принимаемые
решения безошибочны. Будто ты не ты, а программа, вложенная в самолет!
Будто кто-то в тебе сидит и бесстрастно, отрешенно от всего земного
командует: "Делай так!"

Потом, в обыденной жизни, когда Анисимов пытался вызвать подобные ощущения,
это никогда не удавалось. Почему, он понять не мог, но догадывался, что в
критических ситуациях, когда на раздумья не оставалось и секунды, вся его
нервная система достигала некоего совершенства, такой концентрации мысли и
воли, породить которую могут лишь условия чрезвычайные. А нормальному
человеку в обыденной жизни такая концентрация недоступна, она просто
раздавит его, как чудовищная перегрузка.

Это был момент озарения, яркая вспышка в темноте, молниеносная реакция
зверя на смертельную опасность.

Отныне Анисимов думал и принимал решения в десять раз быстрее, чем он был в
состоянии это делать: его мозг, нервы и мускулы вышли за пределы своих
возможностей. Вместо бездействующих приборов безошибочно работала интуиция.

Слева вдали мелькнули две скалы - запомнить.

За грядой торосов более или менее ровное поле, садиться будем там.

Снижение - с вертикальной скоростью полметра в секунду, скорость
горизонтальная - сто шестьдесят пять километров в час.

Дымовую шашку бросать поздно, но печенкой чувствую, что садимся против
ветра - шанс!

- 40 метров... - доносился голос Бориса. - 30... 20...

Угол встречи с поверхностью не более восемнадцати градусов! Не допустить
"клевка", удержать штурвал от ухода вперед!

- 10... 5!

Угол отклонения щитков на двадцать! Двигатель, зажигание, бортсеть -
выключить, бензопитание - перекрыть!

- Есть! Убрать щитки!

* * *

Единственное что успел сделать Анисимов после посадки, - это убрать щитки.
Неуправляемый, самолет со скрежетом и грохотом понесся по льду, из
разорванной передней части фюзеляжа в кабину ворвался и мгновенно забил ее
смешанный с осколками льда снег. Самолет, как пущенный по воде камушек,
дважды подпрыгнул, круша многотонной тяжестью лед, и, погасив инерцию,
замер.

Забросанный, ослепленный снегом, Анисимов непослушными руками вытер
изрезанное осколками льда лицо, расстегнул привязные ремни и услышал стон
Бориса.

И тут же из грузового отсека донесся крик:

- Вода!

* * *

Первая мысль - что он сходит с ума: самолет чуть покачивался. Но ведь этого
не может быть!

- Матвеич, ногу... - со стоном произнес Борис.

В кабину, размазывая кровь по лицу, вбежал Кулебякин, за ним Кислов.

- Лед продавили!

- Поможешь Борису выйти! - это Кислову. И Кулебякину: - Осмотреть машину и
доложить, мигом!

Анисимов схватил ручной фонарь и метнулся в грузовой отсек. Крики, стоны!

Луч - на пассажиров: одни барахтались, пытаясь встать, другие уже
поднимались - живы!

Луч - на открытый люк: где Кулебякин? Перескакивая через мешки и чемоданы,
бесцеремонно расталкивая пассажиров, Анисимов добрался до люка.

Под ним, в каких-то десяти сантиметрах, дымилась трещина.

Размахивая руками, по льду бежал Кулебякин.

- Лежим на плаву! - выкрикнул он. - Зацепились консолями!

Страшная мысль: первые же самые ничтожные подвижки льда - и консоли
соскользнут... Гибель!

Обернулся, во всю мощь легких гаркнул:

- Всем покинуть борт! Немедленно!

Схватил за руку Гришу.

- Прыгай, дружок!

- Гри-шенька!

Увидел полные ужаса глаза Невской, непро