В них будто звучало грозное, как набат, предупреждение:
"Сделаешь шаг вперед - назад пути не будет. Остановись и подумай!"

Слабый - вернется, сильный - пойдет вперед.

Потом, в летном училище, Анисимов узнал, что точка возврата - всего лишь
обыкновенный технический термин: рубеж, с которого самолет при данном
запасе топлива, с учетом влияния ветра, может либо возвратиться на аэродром
вылета, либо на запасный аэродром.

Но юношеское впечатление было очень сильным, и даже скучноватое, записанное
под диктовку определение не снизило торжественного звучания этих, пусть и
лишенных прежней тайны, но удивительных слов: точка возврата. Не только в
воздухе, как это положено было по инструкции, но и на земле помнил их
Анисимов, принимая важные для жизни решения.

Точка возврата - последнее раздумье перед решительным шагом.

Шагнув через точку возврата, ты, как легендарный Кир, сжигаешь свои
корабли, переходишь, как Цезарь, свой Рубикон.

Отныне возвратиться обратно тебе так же невозможно, как повернуть вспять
время - путь лежит только вперед. Забудь о том, что осталось за тобой, не
оглядывайся назад, там никто и ничем тебе не поможет!

За полчаса до точки возврата Анисимов в последний раз осмыслил ситуацию.

В момент вылета с Диксона все кругом принимали - и Хатанга, и Косистый, и
мыс Челюскин, и Тикси, а прошел какой-то час - и Таймыр закрылся. На всем
огромном Таймыре размером с большое государство самолету сесть было некуда
- замело. И Анисимову дали выбор: либо возвращаться на Диксон, либо брать
курс на Северную Землю, где в аэропорту острова Средний видимость - миллион
на миллион.

И Анисимов выбрал Средний - к радости экипажа, не хотевшего возвращаться в
переполненную гостиницу.

Пролетел точку возврата - простись с прошлым, назад пути нет.

* * *

В грузовом отсеке было накурено и тепло.

Правую сторону отсека занимал большой желтый бак с горючим. Слева, в углу,
находилась двухконфорная газовая плитка с баллоном, возле нее стоял столик,
а вдоль всего борта протянулась жесткая металлическая скамья, на которой
сидели, лежали люди. Несколько человек приютились в проходе - на вещевых
мешках, чемоданах.

Белухин думал о том, какой найдет станцию после трехмесячного отсутствия.
Хозяйство он оставил двум молодым механикам, своим ученикам, парни
старательные, но молодо-зелено, как бы не запороли дизеля и не искалечили
за лето вездеход. Работа по приезде предстоит большая: к Новому году
Белухин надумал перестроить баню, чтоб была, о чем все мечтают, с парной и
в кают-компании сложить настоящий камин - для уюта. Да и дизельная порядком
поизносилась, пора как следует зацементировать фундамент и вынести емкость
для солярки на крышу.

Анна Григорьевна Белухина, свернувшись на скамье и положив голову мужу на
колени, лежала, прикрыв глаза, и очень жалела дочку, которая вышла замуж по
любви, не спросившись родителей, а теперь от этой любви осталось брюхо на
восьмом месяце и страдание в глазах. Хорошо еще, если в роддом придет,
гуляка. Конечно, лучше всего было бы забрать его с собой на станцию, голова
у парня дурная, а руки золотые, здесь бы вся дурь у него вымерзла и
вернулся бы шелковым. Сразу забрать не вышло, но обещался приехать по
вызову. Только приедет ли, не отговорят ли дружки?

У ног Белухиных растянулся Шельмец. Наверное, он тоже о чем-то думал,
потому что был старым и мудрым псом, невзгод на его долю досталось куда
больше, чем радостей, а именно невзгоды побуждают размышлять. Его теребил
Гриша Невский, и пес тихо урчал. Гриша вообще любил собак, а к этой
относился с любовью и состраданием, так как она была слепая - открытие,
потрясшее Гришу три дня назад.

На мешке сидел Зозуля и улыбался самому себе. За последние несколько часов
на его долю выпали две большие удачи. Перед самым отлетом диспетчер
аэропорта, с которым Зозуля переписывался и обменивался марками много лет,
отдал ему за полную спартакиаду и авиапочту жемчужину своей коллекции -
Леваневского с надпечаткой. За этой маркой Зозуля охотился со студенческих
лет, всего лишь два раза видел ее наяву и сто раз в сладостных снах
филателиста, а сейчас вот она лежит в кляссере, бесценная, желанная! И
Зозуля испытывал непередаваемое счастье обладания, какое разве что
влюбленный испытывает, достигая предмета своих мечтаний, - чувство,
впрочем, незнакомое Зозуле, старому и безнадежному холостяку. Ну и вторая
большая удача, что самолет прямиком летит на Северную Землю, до которой
Зозуля уже не чаял и добраться.

- Что, доволен? - спросил Белухин. - Весь светишься.

- Еще бы, с надпечаткой! - радостно ответил Зозуля, но тут же спохватился,
что Белухин и не подозревает о неслыханном везении с маркой. - Целую неделю
не мог попасть на Средний, и вдруг такая удача!

- Эгоист ты, Михал Иваныч, - добродушно упрекнул Белухин. - Твоя удача -
наша неудача, а нас вон сколько.

- Но мне, Николай Георгиевич, очень важно попасть на Северную Землю, - с
извинением в голосе сказал Зозуля, - осенью там медведями никто всерьез не
занимался.

- А Урванцев с Журавлевым? - удивился Гриша. - Я сам читал книгу Урванцева,
он пишет...

- Я преклоняюсь перед Урванцевым! - Зозуля торжественно выпрямился. - Но,
друзья, будьте справедливы, он и его товарищи интересовались медведем...
гм, как бы точнее выразиться...

- Они его кушали, - подсказал Белухин.

- Вот именно! - похвалил Зозуля. - Наша же цель совершенно противоположна:
сохранить белого медведя, не дать ему исчезнуть.

- Полезное дело, - согласился Белухин.

- Михаил Иванович, - умоляюще попросил Гриша, - возьмите меня с собой!

- Обязательно, - пообещал Зозуля. - Вот кончишь школу...

- Так она какая-то нескончаемая, - пожаловался Гриша. - Чем больше тянешь
лямку, тем больше остается.

- В двенадцать лет я тоже ужасно спешил, - припомнил Зозуля. - Мне
казалось, я не успею совершить всего того, что задумал. А задумано было
немало: найти Атлантиду и Землю Санникова, расшифровать письмена майя и -
это в первую очередь - изобрести машину, на которой можно отправиться в
прошлое и предупредить Констанцию Бонасье, что миледи дает ей отравленное
вино. А теперь мне пятьдесят, и я никуда не спешу. Разве что, - исправился
он, - на Северную Землю, потому что мне осталось всего лишь три недели
отпуска.

- Самое место для отпуска, - одобрительно сказал Белухин, - южный берег
Северной Земли. Курорт! Правда, Гришутка?

- Вы все шутите, - проворчал Гриша, - а мне надоело. В школе учителя, дома
учительница, деться человеку некуда.

К разговору с улыбкой прислушивалась Невская. Еще совсем недавно, взяв
брата за ручонку, она вела его в школу, маленького, беззащитного... Нет,
для нее он все равно останется маленьким: шестнадцать лет разницы... Только
купать себя больше не позволяет и сердито отворачивается, когда, забывшись,
она натягивает при нем чулки - проросло зернышко, вытянулся колосок к небу,
уже чуть ли не с сестру ростом. Каково ему с его уходом в себя и недетской
задумчивостью будет в незнакомом классе? А ей в тиксинской школе? Ну, за
себя-то она постоит, только бы не подвели с квартирой, обещали
однокомнатную - это пока сманивали, в пояс кланялись, а что дадут?

- Зоя Васильевна, - смеясь, обратилась к ней Лиза Горюнова, - Игорь обещает
устроить меня в Ленинграде в институт красоты, нос на сантиметр удлинить!

- Ты и так хороша, - серьезно сказала Невская. - Курносый, да свой.

- Уродка! - фыркнула Лиза, посмотревшись в зеркальце. - Что у меня,
Зоинька, ничего, так это ноги, ну, еще плечи. Да вот беда, они в одежке, а
нос-курнос на виду!

- Дура ты, Горюнова, - сдерживая улыбку, сказала Невская.

- Нет, правда, - не унималась Лиза, - я персиянкам завидую, что они
закрываются, вот везучие бабы! У них так: сначала женись, а потом смотри,
какая фурия тебе досталась!

- Постыдилась бы, девка, - пробормотала Анна Григорьевна.

- Кого? - удивилась Лиза. - Игорь все равно на мне не женится, маменькин
сынок, а Славчик спит без задних ног. И Михаил Иваныч на бедную девушку
никакого внимания не обращает.

Зозуля, не оборачиваясь, покашлял.

- Много болтаешь, Елизавета, - заулыбалась Анна Григорьевна. - Вон Игоря в
краску вогнала.

- Это у него румянец во всю щеку, - возразила Горюнова, - кровь с молоком.
И на кой мужику красота? Мне б такую или хотя бы Зойкину, я бы у Эльдара
Рязанова в "Иронии судьбы" снималась. А то, видишь, в России красавиц не
нашел. Игорь, а если мне новый нос сделают, пригласишь на танцы?

- Послушай, а ты и в самом деле медсестра? - засмеялся Игорь Чистяков. -
Они все надменные, с тонкими губами и неприступные.

- Я в сестры пошла для ради белого халата, - поведала Горюнова, - он на
подвенечное платье похож, а косынка - на фату. Я шью халаты из шелка и
короткие, до коленок, чтоб пациент косил глазами и легче переносил уколы.

- В Тикси первым делом записываюсь в процедурный кабинет! - поддержал игру
Игорь.

- Я-то думала, вокруг школы будешь ходить, кой-кого встречать и провожать!

- Ли-за... - с упреком сказала Зоя. - А что это нас так трясет?

- Воздушные потоки, - пояснил Гриша. - Это бывает, не беспокойся, Зоя.
Михаил Иванович, а какого самого большого медведя вы видели?

- Метра три с половиной, - припомнил Зозуля. - Это когда он встал на задние
лапы.

- А вы были близко? - У Гриши загорелись глаза.

- Не очень, метрах в ста. Но, признаюсь, в тот момент мне хотелось
оказаться от него в ста километрах.

- Но ведь они не нападают на человека, - удивился Гриша. - Урванцев об этом
писал, и я фильм видел по телевизору.

- Это мы знаем, что не нападают, - подал голос Белухин, - а медведю тот
фильм не показывали, вот он и не знает.

- Самое агрессивное живое существо в Арктике - это человек, - сурово сказал
Зозуля. - И, пожалуй, единственное в природе, которое убивает для своего
удовольствия или самоутверждения.

- Я тоже так думаю, - согласился Гриша. - А вы, Николай Георгиевич?

- Пора бы заправиться, - уклонился от ответа Белухин. - На Среднем уже
отобедали, до ужина там ничего не получишь.

- Трясет, - сказала Анна Григорьевна, - чайник с плиты сбросит. Может,
подождем?

- Можно и подождать, - согласился Белухин.

БУДЬ БЛАГОСЛОВЕННО, НЕВЕДЕНЬЕ!

Когда судьба делает крутой вираж и чаши весов - быть или не быть - замирают
в шатком равновесии, когда с каждой секундой может прерваться ход времени и
открыться вечность, когда мощные моторы Ли-2 от непосильного напряжения
стонут, молят о пощаде - тогда будь благословенно, неведенье!

Ты спасаешь от бунта чувств, от взрыва нервной системы и ужасающей мысли,
что через миг ты можешь обратиться в пыль, в ничто, - мысли, к чудовищности
которой не подготовлено самое высокое сознание; ты даруешь безмятежный
переход к абсолютному покою навсегда, который никто и никогда не
потревожит; ты - величайшее благо, заслуженная награда за след, оставленный
тобою на земле, за твои земные труды, радости, горести и разочарования.
Спящий просто не досмотрит последний сон, бодрствующий заснет с улыбкой, и
лишь знающий испытает щемящую горечь расставания со всем, что составляло
смысл его, быть может, уходящей жизни.

Поэтому будь благословенно, неведенье!

В грузовом отсеке люди спали, разговаривали, смеялись - жили своей
пассажирской жизнью, нисколько не догадываясь о том, что самолет влетел в
непогоду и отчаянно пытается вырваться из железных лап циклона.


Четыре человека в пилотской кабине знали, потому что знать и бороться до
конца было их профессией.

Если быть честным, то Савич, синоптик со Среднего, о надвигающемся циклоне
предупредил и просил поспешить. Но сделал он это больше для порядка, так
как был совершенно уверен, что циклон идет стороной и не зацепит самолет
своим хвостом. А циклон, устойчиво распространявшийся на юг, вдруг круто
развернулся на юго-восток, поставив под сомнение благополучный исход полета
и чистую репутацию известного всей Арктике "ветродуя" Егора Савича.

Впрочем, о репутации Савича, несмотря на доброе к нему отношение, Анисимов
не задумывался. Синоптик, даже самый отменный, - только человек, а человеку
свойственно ошибаться. Если уж он не в состоянии познать самого себя, то
природу и подавно. Природа приоткрывает свои тайны ровно на столько, на
сколько сочтет нужным - чтобы человек не слишком зазнался и не потерял к
ней уважение. Вот циклон и решил круто развернуться на юго-восток, чтобы
синоптик Савич отныне и навсегда лишился уверенности в точности своих
прогнозов. Такое рано или поздно случалось со всеми синоптиками, исключений
Анисимов не знал. Да что там синоптики, вечные "козлы отпущения"! В разных
они весовых категориях - человек и природа, особенно человек, попавший в
другую стихию. Иной раз природа, втихомолку посмеиваясь, ложится на лопатки
- радуйся, мол, думай, что осилил; но бросивший ей открытый вызов далеко не
всегда может рассказать подробности своего единоборства, как никому ничего
не рассказали Амундсен, Леваневский, Экзюпери...

Как многие повидавшие виды летчики, Анисимов, размышляя про себя,
одухотворял природу, наделял ее живой душой и старался не преступать
познанных горьким опытом пределов. Лихачество, риск ради самоутверждения
были ему чужды; легенды о летчиках, пролетавших под мостом, не столько
волновали его воображение, сколько удивляли бессмысленностью поступка;
подлинное уважение внушал ему риск ради жизни, ради порученного дела -
осознанный, разумный риск летчиков-испытателей или первопроходцев полярных
широт с их полными неизвестности посадками на дрейфующий лед. Анисимов
любил технику и верил в нее, но знал, как хрупок бывает металл и какой
беспомощной становится могучая машина из-за случайной пустяковой поломки,
не говоря уже о циклоне, который поставил своей целью смять, раздавить,
сбросить машину вниз.

И Анисимов с горечью думал о том, что если свой мозг, свои мысли он держит
под полным контролем, то о самолете он этого сказать не может.

Миновал точку возврата - не ищи виноватых. В аварии, помнил Анисимов,
всегда виноват один человек - командир корабля.

ЭКИПАЖ И ПАССАЖИРЫ

"Средний я 04213 вошел облачность происходит сильное обледенение прошу
разрешить изменить эшелон".

"04213 вас понял высота облачности пять километров зона свободна разрешаю
изменять эшелон вашему усмотрению".

Анисимов усмехнулся. То, что зона свободна, он знал и без Среднего, входить
в такую зону сумасшедших нет. Так что спасибо за разрешение...

Мощная, влажная и переохлажденная облачность жадно всасывала в себя
самолет. У человека, попавшего в болото, есть шанс - если ему протянут
руку. За Средний, до которого было двести километров, самолет зацепился
эфирной нитью. Тоже, конечно, шанс - если пробить облачность, и не просто
пробить, а сделать это в считанные минуты, потому что самолет начал быстро
обрастать льдом.

Каждый вновь наросший килограмм льда неумолимо тянул машину вниз.

Летчик, знающий цену секундам, за считанные минуты может сделать многое. Но
пробить облачность вверх невозможно, пять километров - такой высоты
нагруженной машине не набрать.

Ушел вправо - облака, влево - болото, вниз - парное молоко.

Анисимов уловил взгляд второго пилота. С Борисом Седых он летал шестой год,
и, чтобы объясниться, им необязательны были слова. Дела неважные, говорил
своим взглядом Борис.

Неважные, взглядом ответил Анисимов, не то слово, правильно сказать - хуже
некуда. Вижу, вижу, температура смеси, поступающей в карбюратор, падает, и,
значит, падают обороты мотора. Наддув! Кулебякин делает все, что нужно
делать, а наддув падает с каждой секундой, и двигатель трясет - верный
признак того, что карбюратор обледенел. Полетим на одном моторе - придется
снижаться, а нет запаса высоты - нет уверенности, слишком многое зависит не
от тебя, а от везения.

Проще всего отделаться ото льда на винтах: трижды подряд изменил шаг винтов
- и куски льда полетели, хлопая по фюзеляжу, как осколки снарядов. Потом,
на земле, механики будут ругаться, залечивая раны на стальном теле... А со
льдом на крыльях и стабилизаторе противообледенительная система справляется
плохо, слишком быстро он нарастает.

Во что бы то ни стало выйти на визуальный полет!

В везение Анисимов не верил. Все удачи он привык тщательно планировать и
добивался их своим трудом, а если дело шло к неудаче, то никакого чуда не
происходило. С другими летчиками случалось, с ним - ни разу. Впрочем, чудо
- это так говорится, а на самом деле, если разобрать его по косточкам, то
получится, что никакого чуда не было, а был точный расчет храброго,
хладнокровного и очень высококвалифицированного пилота. Ну и плюс немножко
везения - того самого, на которое Анисимов не рассчитывал.

Он не был ни излишне самоуверенным, ни слишком скромным и знал про себя,
что летчик он вполне на уровне, может быть, даже на подходе к первой
десятке, - недаром начальство, которое не очень жаловало его, на всякого
рода инспекции предпочитало лететь именно с ним, - но в то же время помнил,
что, скажем, долететь и благополучно приземлиться на последней чайной ложке
бензина ему не удавалось. Мазуруку, Черевичному, Козлову, Титлову,
Каминскому и некоторым другим, кто летает сейчас, удавалось, а ему нет -
садился на вынужденную. И, заглядывая в прошлое, считал закономерным, что
именно Перову в Антарктиде было доверено спасать бельгийцев, а Завьялову
лететь с айсберга на Лазарев за попавшими в беду полярниками. К этим асам
судьба всегда благоволила, чем-то они ей импонировали, что ли, или, как
шутил Афонин, они знали "петушиное слово". Отсюда и плюс немножко везения.
Но в этом искреннем уважении к прославленным коллегам не было ни капли
самоуничижения, потому что и на дрейфующий лед Анисимов сто раз садился, и
в Антарктиде около тысячи часов налетал, и из снежных бурь выкарабкивался,
и если дважды бил машину, то осудить его за это даже у недругов язык не
поворачивался. Кто-нибудь говорил, что Козлов или Масленников, например, в
этой ситуации сохранили бы машину, - и только. И Анисимов на это не
обижался, как не обижается художник, которому ставят в пример Рафаэля, или
писатель, когда ему говорят, что Толстой писал лучше: нельзя обижаться на
гору за то, что она выше.

* * *

Борис Седых неотрывно смотрел на приборную доску.

Самолет трясло и разворачивало вправо, наддув правого мотора упал до пуля.
По команде командира корабля бортмеханик Кулебякин флюгировал винт -
перевел его на максимальный угол: раз ты бесполезный, то и виси во
флюгерном положении, чтобы от тебя не было ни холодно, ни жарко. И тут же,
как это требуется, выключил обогреватель БО-20, который гнал теплый воздух
в стабилизатор.

Отныне Ли-2 шел на одном моторе, который один за двоих впитывал в себя все
соки, а лишенный тепла стабилизатор покрывался льдом безо всяких помех.

Стрелка вариометра ползла вниз, каждую секунду самолет снижался на три-пять
метров. Скорость 170 километров в час, облачности нет конца, больше терять
высоту нельзя.

Нельзя, взглядом подтвердил Анисимов, и перевел машину в горизонтальный
полет.

Циклон, подумал Борис, ухватил самолет за загривок и встряхивает его, как
щенка. Борис любил размышлять при помощи ассоциаций, но это удачное, по его
мнению, сравнение не принесло ему никакого удовлетворения. Боковым зрением
он следил за работой командира корабля, отмечая про себя, что Матвеич все
видит, действует правильно и быстро, на секунду быстрее, чем действовал бы
он сам, - и неотрывно смотрел на приборную доску.

Приборы один за другим выходили из строя.

Стрелка высотомера застыла на отметке 1200 метров - верить ему было уже
нельзя.

К показаниям радиокомпаса тоже не было никакого доверия.

Три минуты назад под тяжестью льда оборвалась жесткая антенна.

Замечательный, любимый летчиками самолет Ли-2, воплощение логики и
целесообразности, каждый прибор, каждая деталь которого свидетельствовали
об огромной силе человеческого ума, превращался в склеротичного,
спотыкающегося на каждом шагу ин