Хотите верьте, хотите нет, но когда над нами
пронесся самолет, запахло домом: пусть обман чувств, наваждение и
чертовщина, но Веня клялся и божился, что в этот момент ощутимо
почувствовал запах свежего пива, а я с ним не спорил, потому что на меня
самого дохнуло живой зеленью и чем-то еще, что на Льдине нам могло только
сниться.

Я получил пять писем: Нина, по старому нашему уговору, пишет раз в месяц и
присылает скопом с оказией. Есть невероятное наслаждение в том, чтобы
читать их по порядку, медленно и со вкусом, вскрывая конверт за конвертом
и, вживаясь в семейную летопись: письма были посвящены главным образом
Сашке, к каждому прилагались его фотография и перечень подвигов. Чудо!

Последние месяцы я весьма тактично вкрапливал в каждую свою радиограмму
намеки по адресу Махно: какой он чистоплотный, умный, ласковый и храбрый (в
жизни не видывал такого отъявленного труса), и как благотворно влияет
собака на воспитание ребенка. Моя диверсия, однако, успеха не имела: Нина с
присущей ей деликатностью напомнила, что коридор у нас крохотный и спать
вместе с Махно мне там будет не очень удобно, а другого варианта она, к
сожалению, не видит. Но я не очень огорчился, Махно возьмет с собой Веня -
это наш запасной вариант.

В эту ночь кают-компания превратилась в проходной двор: одни приходят,
другие уходят спать, опять возвращаются - какое там, разве заснешь, когда
завтра лететь домой!

Растревожился народ,
Водки нет, так кофе пьет,
Ждет, когда же самолет
Лыжами скользнет на лед
И поднимет в небо сине.
Там-там-там!
К Нине, Оле, Вере, Зине -
Там-там-там!

импровизирует под гитару Веня.

Я ведь, братцы, не медведь!
Я хочу ласкать и петь!
Снег, пургу, мороз, торосы
К черту позабыть!
И твои густые косы,
Всю тебя любить!

- В-веня, д-давай ту, - заикаясь, осипшим голосом просит Горемыкин, - про
з-зеленоглазую, к-которая ждет.

Валю без смеха слушать невозможно.

- Расскажите, товарищ повар, какие чувства вы испытывали, когда тот грубиян
нарушил ваше уединение? - вытаскивая блокнот и изображая из себя репортера,
спрашивает Кузьмин.

- Пошел вон, хам! Не видишь, читаю! - подсказывает Осокин.

- В-всех б-без компота оставлю! - грозит Горемыкин. - М-мерзавцы!

Входит Кирюшкин и с глубоким подозрением смотрит на Веню, который делает
честнейшие глаза.

- Твоя работа?

- Какая, дядь Вася? - наивным голосом спрашивает Веня. Часа два назад он
извлек из знаменитого дяди-Васиного сундучка половину инструментов и сунул
вместо них ржавую десятикилограммовую втулку.

- Сукин ты сын, паря, - благодушно говорит Кирюшкин, наливая себе кофе и
присаживаясь. - Опыта у тебя мало, не так сработал. Мы, бывало, сюрприз в
чемодан отзимовавшему товарищу подкладывали за пять минут до посадки, да
сами его вещи в самолет вносили, чтоб по тяжести не догадался и не
проверил. Мне, помню, таким манером здоровый камень на добрую память
упаковали, чуть не надорвался, когда сундук из самолета, вытаскивал.

- Спасибо за совет, дядь Вася, - проникновенно благодарит Веня.

- Смотри, паря, прибью! - обещает Кирюшкин.

- Вам хорошо, - завистливо вздыхает Кузьмин, - есть что паковать, а наши
вещички ищи теперь в бюро находок у Нептуна.

Груздев, Непомнящий, Осокин и Рахманов грустно кивают. Они бездомные,
христарадничают - живут на подаяниях, у них даже своих зубных щеток не
осталось.

- Эт-то т-тебе хорошо, - мстительно говорит Горемыкин, - т-тебе много не
надо, од-ни штаны на двоих!

Эта история обещает стать фольклорной; месяц назад, когда станцию последний
раз ломало, Кузьмин и Груздев в полной темноте вскочили с нар одеваться и
сунули каждый по ноге в одни и те же брюки. Домик накренился - под ним
прошла трещина, вокруг грохочет, ничего невозможно понять -
светопреставление! Пока разобрались, от страха чуть богу души не отдали!

- Самолет!

Раздетые, мы выбегаем из кают-компании. Никакого самолета нет, ревет
дизель. Кузьмин смеется: это он нас разыграл за напоминание об истории с
брюками. Его беззлобно ругают - в такой обстановке разыграть нас ничего не
стоит. Чтобы это понять, достаточно посмотреть, как Груздев и Рахманов
играют в шахматы. Лучшие на станции специалисты по молниеносной игре, они
сейчас невыносимо долго размышляют над каждым ходом, обвиняют друг друга в
тугодумии, злятся, и ("Ленский пешкою ладью берет в рассеяньи свою") -
Груздев чужим ферзем объявляет Рахманову мат! Что ж, все это знакомо и не
раз пережито: в последний, быть может, день зимовки от полярника нельзя
многого требовать, здесь, в кают-компании, только бренная его телесная
оболочка, а душа и мысли - ох, как далеко. Я сам ни о чем путном не могу
думать: устрой мне сейчас элементарный экзамен, вели изложить методику
извлечения занозы из пальца - я позорно провалюсь. Сейчас большинство из
нас не повторило бы в уме таблицу умножения.

Из радиорубки звонит Костя, ругает последними словами Рахманова: Белов
требует погоду!

- Музыка! - Веня блаженно закатывает глаза и - речитативом: - Белов требует
погоду!

Кирюшкин смотрит на часы.

- Иди Дугина меняй... артист!

- Праздной публике - мое почтение!

Веня берет разухабистый аккорд, вешает гитару на стену и уходит, но тут же
вваливается обратно, держась за живот. Следом с двумя чемоданами и рюкзаком
входит заспанный, но сияющий Шурик.

- Я готов! - докладывает он.

- Держите меня! - скулит Веня, валясь на пол и стуча по нему ногами.

Мы ничего не понимаем.

- К чему готов, Шурик? - ласково, как больного, спрашивает Груздев.

- Так ведь объявили посадку! - удивляется Шурик и, оглушенный общим
хохотом, ошалело и с недоверием оглядывается. - Ой, неужели мне
присни-и-лось?

Тут слышится хлопок - будто кто-то под ухом ударил в ладоши. Мы выбегаем из
кают-компании.

- Слезай, братва, приехали!

Поперек бывшего разводья, нашей взлетно-посадочной полосы, расходилась
широкая трещина.

СЕМЕНОВ - СВЕШНИКОВУ

"В 04:40 расположении станции начались подвижки льда тчк Результате
торошения разрушены основной аэродром медпункт кают-компания утонул трактор
тчк Ходе спасательных работ получили травмы Груздев перелом ребра Осокин
вывих плеча тчк Покидаем станцию выходим запасному аэродрому куда вылетели
ЛИ-2 Белов Крутилин тчк Торосы подступили радиостанции связь прекращаю тчк
Семенов".

ЧУТЬ ПОВЕРНУТЬ ГОЛОВУ

Люди спали. Семенов только-только загасил спиртовку, и в гроте было тепло.
Тоскливо, по-волчьи, выла пурга, снег забивал щели в стенке, сложенной из,
кусков льда, и Семенов каждые несколько минут прочищал веслом отдушину для
прохода воздуха - главная забота дежурного. Он был доволен и своими
ребятами и временным своим убежищем. Полдела сделано, пусть отдохнут, пока
пурга. А там видно будет. Томилин и Филатов как сидели на мешке, так и
уснули, прижавшись друг к дружке, а Бармин - тот свернулся калачиком на
брезенте у их ног, голова на филатовских унтах. Не будить - проспят сутки,
но будить придется. Вряд ли ты будешь шутить, когда я тебя подниму,
беззлобно подумал Семенов. Эх, ты, остряк. "Как красиво! - пропел,
оглядывая крохотный грот с нависшей над головой глыбой льда. - Если
завалит, отличный склеп получится!". Шутка Семенову не понравилась, он не
любил, когда в опасной ситуации вспоминали про смерть, даже в шутливой
форме. Смерть не надо дразнить, лучше оставить ее в покое. Тем более,
начнись снова подвижки льда - и Саша того и гляди не успеет осознать, каким
провидцем он оказался...

А вот своего сменщика Томилина доктору будить не придется: сам откроет
глаза ровно через три с половиной часа. У радиста сторожевые точки в мозгу
работают лучше всякого будильника...

Филатов всхрапнул с такой силой, что Семенов вздрогнул. У него заныло на
душе. С полчаса всего прошло, как ребята уснули, и думать ему особенно было
некогда, а сейчас посмотрел на Филатова и поймал себя на мысли о том, что
четверть века полярки не всему его научили, и если разговор льдов и пурги
он научился понимать с полуслова, то разгадать, понять, человека может не
всегда. Чего перед собой юлить, теперь самому себе можно сказать прямо:
ошибся он в обоих - и в Дугине и в Филатове.

Самолет взмыл в воздух - и полоса лопнула. Семенов даже сделал шаг вперед и
встряхнул головой, проверяя себя; на том самом месте, по которому несколько
секунд назад скользили лыжи самолета, извивалась свежая трещина. И еще
Семенов заметил, что ЛИ-2 взлетел бесшумно. То есть, конечно, не бесшумно,
но гула моторов разобрать было невозможно, как невозможно, уже потом нашел
сравнение Семенов, услышать писк младенца в артиллерийскую канонаду.

Но тогда, после того, как самолет взлетел, Семенов не миг позволить себе
тратить время на размышления, поскольку торосы двигались на две палатки в
начале полосы. Он не подавал команды, ее все равно никто бы не услышал, а
просто махнул рукой и побежал к палаткам, а за ним побежали остальные. Лед
вздрагивал и трясся, бежать по такому льду, да еще навстречу торосам, было
страшно, но еще страшнее остаться без рации и передвижной электростанции,
которые находились в палатках. Вал подобрался к ним уже метров на семьдесят
- восемьдесят, но шел он медленно, несколько метров в минуту. Медленно -
это Семенов отметил опять же потом, а тогда казалось, что вал несется, а не
ползет, как это было в действительности.

Много раз спасался Семенов от вала торосов, но никогда еще они не грозили
такой бедой. В пяти километрах от станции (если от нее еще что-нибудь
осталось!), на запасном аэродроме (которого тоже уже не существует), без
продовольствия и топлива для обогрева стихия была особенно страшна. Когда
жизнь висит на волоске, главной и единственной задачей становится борьба за
сохранение этого самого волоска. Спасут они радиостанцию - получат шанс, а
не спасут - могут затеряться в океане. Поэтому риск был оправданный, и
Семенов вел людей по готовому вздыбиться льду навстречу валу торосов,
вместо того чтобы уводить их на спокойный лед и подальше от вала, как
полагалось по логике и здравому смыслу.

Семенов привстал и начал работать веслом. Нельзя сидеть, того и гляди
незаметно заснешь, погубишь и людей и себя. Одному дежурить плохо, двоих бы
нужно будить, для страховки.

Женька Дугин... Сколько соли вместе съели на четырех зимовках, сколько раз
выручали друг друга... Знал, видел его недостатки, но ведь в главном
никогда не подводил Женька, никогда!

По какому-то свойству памяти лучше всего Семенов запоминал не триумфальные
минуты свои, а промахи. И хотя это было не очень приятно - вспоминать про
ошибки, Семенов не уклонялся от таких воспоминаний, ибо считал, что опыт
полярника цементируется именно на ошибках. В самую первую его зимовку на
Скалистом Мысу произошел такой случай. Пошел он на припай бить нерпу на
корм для собак. Нерпа чуткая: когда она греется на солнышке, нужно бесшумно
к ней подползти и попасть в голову, иначе соскользнет к лунке и утонет.
Добыл Семенов несколько нерп, пополз к последней - и словно что-то его
толкнуло: ничего не слышал, ни шороха, но внутренний голос принудил его
обернуться. Метрах в шести от него приготовился к прыжку огромный медведь.
Выстрелил в него Семенов, стал лихорадочно перезаряжать карабин - а
патронов в обойме нет, все вышли. Хорошо, что удачно попал, прямо в сердце,
а если бы ранил или промахнулся, не было бы шансов спастись никаких. И все
потому, что вовремя не пополнил обойму. Или тогда, в последнюю зимовку на
Востоке. Разве оказались бы они, пять человек, в такой беде, если бы он,
Семенов, прежде чем отпускать самолет, приказал проверить дизели?

Вот из таких ошибок и складывался опыт. И в людях часто ошибался поначалу,
но с годами такое случалось все реже, и Семенов уверовал в то, что в
чем-чем, а в человеке он разбираться научился.

Пурга не стихала. Ладно, подумал Семенов, можно и здесь пересидеть.
Все-таки пока что выжили. В обычной обстановке, размышлял он, люди даже для
самой немудреной работы нуждаются в указаниях, а когда жизнь и смерть -
орел или решка - и никаких указаний не надо.

Подбежали к палаткам, разбились по двое и стали спасать оборудование. Вал
приближался, вот-вот, кажется, раздавит, а никто и не оглянулся на него.
Нужно было не просто вытащить из палатки радиостанцию, а демонтировать ее:
два передатчика и два приемника. Этим занимались Семенов и Томилин, а
Бармин с Филатовым из другой палатки вывезли зарядный агрегат на полозьях и
шесть аккумуляторов. И на себе - ни волокуши, ни нарт под рукой не
оказалось - перенесли эти полтонны груза метров за сто от вала, к
клиперботу. Ножным насосом накачали клипербот, погрузили в него все и
оттащили, как на волокуше, еще метров на сто. И тогда перевели дух,
оглянулись.

Льдины громоздились одна на другую, вал рос на глазах. Еще недавно, когда
люди бежали к палаткам, он был высотой два-три метра, а сейчас вперед
двигалась ледяная гора. Она подминала под себя все новые льды, ползла и
становилась все выше, и движение это сопровождалось таким грохотом, какой
бывает при крушении поезда, когда вагоны лезут друг на друга, но с той
разницей, что там грохот за минуту-другую стихает, а здесь он длился уже
целый час. Порой нагромождение торосов застывало, как будто стихия
изнемогла и осталась без сил, а она вовсе не изнемогала, а просто
нащупывала слабое место. Где-то в стороне лопались и вставали на дыбы
другие льдины и вырастал новый вал, который шел навстречу старому и
сталкивался с ним, и такое столкновение порождало совсем уж чудовищный
грохот, и впечатление было, что ничто не может уцелеть на свете и весь мир
взрывается к черту. Один вал побеждал другой и будто взваливал его на
спину, и бесформенная гора льда снова неотвратимо двигалась вперед. А день
был солнечный и ясный, и ослепительно синий был в своих изломах лед,
вознесенный на десятиметровую высоту, и двигалась гора, как живая, и такой
грандиозностью и ужасом веяло от этой картины, что глаз не оторвать,
магнитом притягивала, завораживала, словно гипнозом. Но вся эта грозная
красота припомнилась Семенову много лет спустя, потому что такая опасность,
непосредственно угрожающая жизни, бывает красива только в воспоминаниях, а
когда стоишь к ней лицом, то любоваться ею никак не хочется, и это вполне
естественно, потому что инстинкт самосохранения куда сильнее, чем чувство
прекрасного.

Взрослые мальчишки, подумал Семенов, ласково взглянув на спящих ребят. "Не
взял кинокамеру! - сокрушался Филатов. - Какая красотища даром пропала!"
Когда покидали станцию, Филатов вдруг спохватился, заорал: "Растяпа!", снял
унты и перемахнул через трехметровую трещину, побежал к полураздавленной
кают-компании за гитарой. Никчемную гитару прихватил, а про кинокамеру
забыл; хотел было повторить свой цирковой номер, да Семенов силой удержал.
"Эх, Николаич, не дал снять торосы, - упрекал Филатов, - кто теперь
поверит, что я такой герой?"

Сам Семенов уже давно не видел в своей работе ни героики, ни особой
романтики, оставляя эти громкие слова для первачков и корреспондентов,
прилетающих на Льдину. Когда-то он и сам с гордостью носил полярные значки
и радовался, как ребенок, первому ордену, но с каждым новым дрейфом или
антарктической зимовкой гордость за свою необычную в глазах материковых
людей жизнь как-то притуплялась и оставалось лишь стремление как можно
удачнее делать положенную по его должности работу. Вот когда лет восемь
назад, отдрейфовав свой срок, он вернулся в Институт, а Свешников попросил
его отложить на полтора года отпуск и ехать расконсервировать Восток - вот
тогда Семенов испытал настоящую, еще неизведанную ранее гордость.

Семенов взглянул на ребят, увидел их наполненные ужасом глаза - второй раз
за полчаса, первый раз такими глазами они смотрели, как самолет разбегался
по слишком короткой для него, метров четыреста, полосе и, не разбежавшись
досыта, взлетел над дымящимся разводьем. Эта истерзавшая душу секунда,
когда еще не было ясно, взлетит самолет или рухнет в океан, и наполнила
ужасом глаза ребят. И снова был ужас, потому что раньше льды избивали и
крушили себе подобную субстанцию, а теперь добрались до палаток и мачт и
проглотили их в одно мгновение, будто их и не было, а были какие-то
скрученные металлические дуги, которые неведомо почему вдруг очутились в
крошеве льда. А вал продолжал ползти на полосу, уничтожая ледовый аэродром,
и, прикончив его, не угомонился. Валы ползли и с трех сторон, и нетронутым
островком в этом хаосе оставалась лишь небольшая площадка, на которой
находились люди с клиперботом. Уходить было некуда, и еще ни разу в своей
полярной жизни Семенов не чувствовал себя таким беспомощным. "Гибнем, как
слепые щенки", - с горечью думал он, и мозг его отчаянно работал в поисках
спасительной идеи, но никак не находил ее. И тут лед захрустел и лопнул,
клипербот резко накренился и одним бортом прижался к излому, чуть совсем не
перевернувшись из-за смещения груза, но трещина быстро разошлась, и лодка
оказалась в разводье. Люди вцепились в леера, влезли на борт, помогая друг
другу, и стали изо всех сил грести по разводью, которое уже пробило себе
дорогу между двумя валами и уходило все дальше.

И вдруг буквально в одно мгновение, подвижки льда прекратились. То ли
подводное течение завернуло в другую сторону, то ли по другому непонятному
капризу природы, но все стихло, торосы остановились и наступила первобытная
тишина, от которой зазвенело в натруженных от грохота ушах.

Оглушенные и опустошенные, люди перестали грести и молча смотрели на
открывшуюся их глазам картину всеобщего разрушения. Совсем близко, метрах в
двадцати, взорванной пирамидой застыл вал, ощетинившись глыбами нависшего
льда. Другие валы тоже придвинулись, охватив разводье неправдоподобно
правильным овалом. И над всем этим изувеченным безмолвием продолжало ярко
светить солнце, приободряя людей и напоминая им о том, что, пока оно
светит, жизнь, продолжается.

- А-а-а! - вдруг забрал Филатов и, прислушавшись к эху, удовлетворенно
заметил: - Нет, не оглох. Живем, братва!

И все заулыбались, но как-то не очень уверенно, потому что для радости и
ликования сил ни у кого не осталось. А ветер стал усиливаться с каждой
минутой, видимость становилась все хуже, и не было сомнений в том, что
начиналась пурга. Разгоряченные работой и опасностью, ребята пока не
замечали холода, а Бармин, потерявший где-то шапку, даже не ощущал, как
волосы на его голове покрываются изморозью, но Семенов понимал, что теперь
главной опасностью становилась пурга. И повел ребят на бывшую полосу искать
то, что еще можно найти.

Пока вал не прошелся по полосе, на ней то здесь, то там валялись
темно-зеленые мешки с личными вещами, чемоданы, куртки, унты и разные
другие предметы, которые могли пригодиться в пургу. Их побросали севшие в
самолет люди, когда полоса раскололась на две равные половины и
перегруженный ЛИ-2, не мешкая, следовало максимально облегчить. Тогда-то
Семенов, ничего не говоря Белову (никогда бы старый друг Коля не дал на
такое своего согласия!), принял решение: хотя бы четверо людей должны
покинуть борт, чтобы шансов на взлет после короткого разбега стало больше.
И в считанные секунды определил тех, кто разделит с ним участь.

Взгляд на Бармина - и доктор, кивнув, выскочил на лед.

Взгляд на Томилина - и Костя, хмыкнув в рыжеватую бороду, последовал за
доктором.

Взгляд на Дугина - и Дугин отвернулся. Встретился на миг глазами - и
отвернулся. Будто обжегся.

"Женька, друг!" - молил про себя Семенов.

Но Дугин смотрел куда-то в сторону, и лишь напряженный его затылок
свидетельствовал о том, что Женька все знает и все понимает.

И тогда с места сорвался Филатов: "Не могу дока оставить, он мне бутылку
проспорил!" - и прыг на лед.

А Дугин улетел.

Кофе бы чашечку, размечтался Семенов, потирая очугуневшую голову. Мысленно
уточнил содержание коробки с НЗ, взятой с клипербота: галеты, шоколад, чай,
спирт питьевой и сухой спирт для горелки, маленькая аптечка - и все.
Никакого кофе нет, и нечего о нем мечтать. Дви