дсаживаются поближе, и я начинаю:

- Сегодня мы возвратимся немного назад: высокой аудитории предлагается
случай из "раннего Миши". Как вам уже известно, мы очень быстро поняли, что
он наивен, как новорожденный теленок, и посему разыгрывать его перестали -
исчез спортивный интерес. И все же, когда Миша собрался в отпуск, один из
нас не удержался и напутствовал молодого коллегу дружеским советом: мол,
Анатолий Палыч Демченко, наш главный врач, очень не любит, когда отпускник
полностью отрывается от родного коллектива, таких он третирует, подолгу
держит в черном теле. Хочешь, чтобы Палыч с восторгом и слезами повторял
твое имя, пиши ему почаще, сообщай о здоровье, присылай фотографии с места
отдыха. Миша поблагодарил за совет и поехал в Ессентуки укреплять организм.
И вот дней через десять в ординаторскую приходит Палыч, на лице - полнейшее
изумление, в руках - письмо. Мы сразу сообразили, что Миша вышел на связь.

- Послушайте, что пишет мне этот фрукт! - Палыч водрузил на нос очки и
брезгливо уставился в письмо. - "Дорогой Анатолий Павлович! Неделя,
прожитая вне коллектива, растянулась на год. Очень скучаю по нашим
пятиминуткам и конференциям, по лично вашим указаниям. Чувствую, однако,
себя сносно. Аппетит удовлетворительный, кислотность снизилась до нормы,
аккуратно принимаю сероводородные ванны. Но, как говорится, тело - в ванне,
душа - в родном коллективе. Если я и принимаю процедуры, то исключительно
для того, чтобы с новыми силами..." Пять страниц дикого бреда! Вы не
замечали, он не поддает?

Мы кое-как успокоили Палыча, а едва он вышел, бросились отправлять
телеграмму: "Ессентуки востребования Васильеву Михаилу Михайловичу
беспокоюсь молчанием Демченко".

Наутро взбешенный Палыч прискакал в ординаторскую с телеграммой: "Очень
скучаю чувствую себя хорошо кислотность пределах нормы подробности письмом
целую Васильев".

- Немедленно сообщите этому кретину, - орал Палыч, - что у него мозги вне
пределов нормы!

Мы, разумеется, указание выполнили: "Письмо телеграмму получил удивлен
отсутствием фотографий Демченко". Когда через несколько дней на имя
главврача поступила бандероль, особую ярость Палыча вызвала фотокарточка,
на которой Миша под сенью магнолий лижет эскимо...

Наибольшим успехом рассказы про Мишу пользуются у Шурика Соболева. Владея
стенографией, он их записывает и потом перепечатывает на машинке, что
вызывает у меня беспокойство, - не дай бог, попадут к Васильеву, ныне
заместителю главного врача и моему непосредственному начальству!

- Док, расскажи еще, как Дугин по бухгалтерии с кувалдой бегал, - просит
Шурик.

- Ишь, разохотился, шкет! - возмущается Дугин. - А про пургу не хочешь?

- Шурик, расскажи, почему ты не женился?

- Не стесняйся, здесь все свои!

Эту историю Шурик неосторожно поведал своему начальнику, а Костя, конечно,
сделал ее достоянием коллектива. На занятия в арктическое училище Шурик
обычно ехал на одном и том же рейсовом автобусе, познакомился с молодой
кондукторшей и в день совершеннолетия принял ее предложение. Но сначала,
конечно, обратился за разрешением к маме: "Мама, Люда сказала, что теперь я
могу на ней жениться. - А ты очень хочешь жениться? - Ну конечно. - А если
я куплю тебе "Спидолу"?"

Искушение было слишком сильным, и на целых полгода Шурик оставил маму в
покое, Люда обиделась, подчеркнуто громко напоминала о плате за проезд, а
потом сказала жениху, что пора и честь знать, взрослые люди все-таки. На
сей раз Шурик был настроен так решительно, что мама повздыхала, повздыхала
и - купила ему мотороллер.

Длинный, нескладный, с цыплячьим пушком на щеках, Шурик был постоянным
объектом шуток. То ему на день рождения дарили пипеточки (Шурик носил
редкостную обувь сорок седьмого размера), то посылали разгонять шваброй
туман, а однажды разыграли целый спектакль: по якобы полученному сверху
приказу организовали народную дружину, а чтобы дружинники не остались без
дела и могли отчитаться в проделанной работе, назначили Соболева хулиганом.
Но шутки, в общем, были дружеские, да и никому в обиду своего напарника
Томилин не давал, поскольку успел к нему привязаться. К тому же все знали,
что злых розыгрышей Николаич не любят и может крепко за них всыпать: на
полярных станциях случалось, что одна жестокая шутка выводила человека из
строя на всю зимовку.

Между тем Непомнящий, который сидел за отдельным столиком и что-то рисовал,
требует внимания.

- Выношу на обсуждение коллектива, - скромно говорит он, кладя перед
Николаичем лист бумаги.

Это был эскиз диплома о переходе через географический Северный полюс: на
фоне сетки из параллелей и меридианов - земная ось, на которой висят для
просушки несколько пар унтов. С небольшими поправками эскиз мы одобрили, и
разговор зашел на любимую тему.

- Бочка с отработанным маслом готова, земную ось смажем, - мечтает Веня,
председатель комитета по проведению праздника. - А потом на тракторе -
кругосветные путешествия и выдача дипломов наиболее достойным, согласно
утвержденному мною списку.

- А разве не все получат? - удивляется Соболев.

- Уравниловка, Шурик, недопустима, - сурово говорит Веня, - она осуждена
периодической печатью. Такой диплом - документ не шуточный, дает право на
бесплатный проезд и персональный оклад. Вот ты, например, официально
зафиксированный и разоблаченный общественностью хулиган-пятнадцатисуточник
- разве дать тебе диплом? Или Кореш - у него только и заслуг, что
профессионал по дамской части. Или возьмем Кузьмина, из-за
безынициативности которого имеет место непрохождение радиоволн в ионосфере.

- Будто это от него зависит, - фыркает Шурик.

- Они шутят, - разъясняет Шурику Кузьмин. - У них благодушное настроение
после ужина-с.

- Физик, а умный, - с уважением говорит Веня. - Все понимает.

- Вы, остряки, - вмешивается Груздев. - По моим прогнозам Льдина пройдет в
стороне от полюса.

- Второй фурункул вам туда, где он был! - пугается Веня. - Сергей
Николаевич, а вы как думаете?

- Ветры и течения нами командуют, Веня. Повлиять на линию дрейфа мы можем
так же, как на лунное затмение. Ну, а в крайнем случае попросишь Белова
подкинуть тебя туда на часок отметиться, тебе он это сделает! Тем более
опыт таких полетов у Кузьмича имеется.

Веня с деланным ужасом вжимает голову в плечи: Белов дал страшную клятву
ему отомстить. С месяц назад Веня проходил мимо домика Николаича и увидел в
окошко, что Белов разбирает и смазывает пистолет. В это время зазвонил
телефон, Белов снял трубку, потом оделся и пошел на радиостанцию. Такого
случая Веня, конечно, упустить не мог. Он быстро разыскал подходящий
винтик, вбежал в домик и положил в груду смазанных частей. Затем в течение
дня то один, то другой зритель осторожно заглядывал в окошко, умирая от
смеха при виде совершенно озадаченного и даже взбешенного Белова, который
никак не мог собрать пистолет: каждый раз оставался лишний винтик. Что же
касается "опыта таких полетов", на что намекнул Николаич, то он заключался
в следующем. Весной, в период доставки грузов на Льдину, тот самый
репортер, который "клюнул" на осетров, в порядке компенсации за розыгрыш
напросился в полет с "прыгунами" на полюс. Полет действительно состоялся,
однако в приполюсном районе был сплошной туман, и посадку произвели
километрах в сорока от заветной точки. Но спектакль был устроен по всем
правилам: бортмеханик дымовой шашкой нанес концентрические круги вокруг
"земной оси", а репортер в мужественной позе первооткрывателя запечатлелся
на этом фоне. И лишь когда полетели обратно, штурман "случайно"
проговорился...

- Продолжим? - нетерпеливо предлагает Дугин. Он сегодня уже дважды
проигрывал в "чечево" и жаждал реванша.

Мы с Николаичем уединяемся за дальним столиком. Сегодня я проводил
обследование по полной программе, но доложить результаты еще не успел.

- Излагай, - говорит Николаич.

- В общем, нормально, как положено в полярную ночь: потеря веса, понижение
давления и ярко выраженная аристократическая бледность - мало бывают на
свежем воздухе. Осокин, к примеру, потерял пять килограммов. И нервишки у
многих, учти, натянуты, как фортепьянные струны.

- Осокин - это ясно, наберет, когда успокоится. А с нервишками что-то надо
делать, причем немедленно. Что предлагает медицина?

- Если немедленно, я бы на твоем месте половину ребят отправил в Сочи.

- С билетами на самолет трудно.

- Тогда давай расчистим площадку и футбол затеем под прожектор. Или хотя бы
бадминтон.

- А если утреннюю зарядку на воздухе, обязательную для всех?

- Хорошо бы, но я так и слышу дуэт Груздева и Вени: "Еще один такой приказ
- и от человека ничего не останется!" Сгоняем партию?

Мы расставляем шахматы. За окном не унимается пурга, уже вторую неделю
метет. Пурга то стихает, то вдруг снова срывается с цепи. Каждый день
приходится кого-то откапывать, сегодня, к примеру, меня. Но
предусмотрительный Николаич так расположил домики, что их двери
ориентированы на разные страны света и одновременно засыпать нас не может.

- "От человека..." - ворчит Николаич, делая ход. - Мягкотелый ты
интеллигент, Саша.

- От интеллигента слышу.

- Предлагаю королевский гамбит. Как только пурга утихнет, расчистим
площадку.

- Принимаю. Ну, а еще чем ты озабочен?

- Вот этими самими нервишками. Тем, что мы, не сговариваясь, каждое утро
встаем с левой ноги.

- А если конкретно?

- Обрати внимание, как они друг на друга смотрят.

- Уже обратил. Кореш и Махно по сравнению с этой парочкой друзья до
гробовой доски. Кажется, перемирие кончается.

- Кончилось, Саша. Как заметил дядя Вася "в одной берлоге двум медведям не
ужиться".

- Боишься взрыва?

- Пусть они сами его боятся, друг мой! Шах.

- Вижу. А что, если я поселю своего длинноухого в медпункте? Все-таки легче
будет проводить разъяснительную работу.

- Вообще-то механикам положено жить вместе, но согласен, Э, да у них цирк
начинается.

Провожаемый дружескими советами, Дугин лезет под стол и ревет с такой
силой, что в тамбуре тревожно лают разбуженные собаки. А тут еще Горемыкин
заливается своим визгливым смехом, ему по-жеребячьи жизнерадостно вторит
Шурик Соболев - в самом деле цирк.

- Не натурально, - решает Веня. - Народ требует "бис"!

Дугин ревет еще раз.

- Вот теперь натурально, - хвалит Веня. - Вылезай, четвероногий друг.
Все-таки прорезался голос предков!

- Каких таких предков? - оскорбляется Дугин.

- Тебе виднее, предки-то твои.

- Нет, ты скажи! - настаивает Дугин.

- Так, есть одна догадка, - веселится Веня. - Или, скажем, рабочая
гипотеза. Уж очень ты смахиваешь в профиль на лошадь Пржевальского!

- За лошадь, знаешь...

- Эй, на Филатове! - включаюсь я. - Лево на борт.

- Па-а-рдон! - Веня чмокает и поправляет воображаемое пенсне. - Все мы,
Женя, как сказал поэт, немножко лошади, ты больше, я меньше...

- Это еще неизвестно, кто больше! - повышает голос Дугин.

- Веня, - говорит Николаич, - остроумие хорошо тогда, когда оно не
оставляет ожогов.

- Я же запросил пардону. - С лица Вени сползает улыбка. - Что мне,
расшаркиваться...

- Доктор, - в голосе Николаича звенит металл, - Филатову необходимо
подышать свежим воздухом.

Я со вздохом встаю, одеваюсь.

- Веня, ты мне очень нужен. Надень шапочку и обмотай горлышко шарфиком.

- Зачем? - огрызается Веня. Но, уловив мой взгляд, все-таки встает и
выходит следом за мной.

По мере того, как я выколачиваю из Вени пыль, он становится все чище и
красивее. Он исповедуется, немножко хнычет и обещает быть хорошим, а
перспектива отныне жить вместе со мной вообще приводит его в восторг. В
собачью конуру бы его поселить, негодяя! Впрочем, злюсь я недолго, все-таки
этот тип мне чем-то дорог, и я великодушно обещаю пороть его только по
нечетным дням.

Не успевает Веня по-настоящему раскаяться, как приходит Костя Томилин. Он
уже в курсе того, что произошло в кают-компании, целиком, разумеется, на
стороне своего дружка, но тем не менее заставляет его плясать. Веня
энергично отбивает чечетку и в награду получает радиограмму от своей
"художественной гимнасточки". Нам с Ниной Надя нравится, она славная
девчушка и Веню явно предпочитает другим, но он вбил себе в голову, что
жениться можно только после тридцати, "когда все равно от жизни ждать
нечего - маразм и старость".

Мы с Костей беседуем, а Веня, свесив набок язык, строчит в записной книжке.

- Небось, рифмует, собака, - догадывается Костя. - Учтите, товарищ
полярник, радиограмма в стихах идет по двойному тарифу.

- Я для стенгазеты, - мирно откликается Веня. - Экспромт. Док, заплатишь по
рублю за строчку?

- Твои стихи, Веня, не имеют цены. Они для вечности.

- "Лирическое раздумье", - высокопарно изрекает Веня. - Посвящается Махно.

Услышав свое имя, Махно выползает из-за печки и тявкает - наверное, в знак
благодарности.

Льдина к полюсу дрейфует,
А в кино
Парень девушку целует -
Влез в окно.

Кто из нас дурак, кто умный?
Что-то не соображу.
Он ее ласкает кудри,
А я в дизельной сижу.

Объясните вы мне, братцы,
Что от жизни лучше взять:
До утра ли целоваться
Иль геройски дрейфовать?

- Док, - смеется Костя, - переводи Веню на вегетарианскую диету. Бороться с
собой нужно, товарищ полярник, душить в себе темное начало секса.

- Не хочу бороться! - рычит Веня. - Что ни день, то мы должны бороться: со
своими недостатками, с огнем, пургой. А мне надоело бороться! Я к Наде
хочу. Я, может, счастливую семью построить желаю. Напечатаешь, док?

- Предлагаю поправку. - Костя поднимает руку.

- Какую?

- Добавь одну строку: "А я в дизельной сижу и на Дугина гляжу".

- Тьфу! Док, - стонет Веня, - почему я такой разнесчастный? Смотри, что она
пишет. Не все читай, только конец.

Я читаю: "... нежно целую глупого ежика".

- Ежика! - продолжает стонать Веня. - Тебя когда-нибудь называли ежиком,
док?

- Нет! - завистливо говорю я. - Меня называли бегемотиком.

- К дьяволу! - Веня смотрит на часы, встает. - Запомните и запишите:
Вениамин Филатов с сего дня стал исключительно умный. Отныне он будет
зимовать только в своей квартире! Костя, не хочу просить Женьку, помоги
солярку в емкость залить.

- Потопали, ежик, - соглашается Костя.

- Перетаскивай белье и спальник, - напоминаю я. - Жить будешь здесь.

- Это он называет жизнью... - бурчит Веня.

Я их выпроваживаю и остаюсь с Махно. Он разленился, большую часть суток
торчит за печкой и бессовестно дрыхнет. Хотите правду? Я ему завидую:
спячка в полярную ночь - надежнейшее, самой природой выдуманное средство
самозащиты. Чтобы пес не покрылся толстым слоем мещанского жира, я время от
времени гоню его из домика, и тогда Махно долго потягивается, мучительно
зевает, скулит и смотрит на меня с невыразимым упреком: "Чего я там не
видал! Собачий холод, темень да сугробы". Счастливчик! С его примитивными
потребностями и неуязвимой нервной системой можно зимовать всю жизнь, без
гамлетовских вопросов и мировой скорби.

Я врач, и профессия обязывает меня видеть то, чего не видят другие. Кроме
Николаича, конечно: он тоже обязан и тоже видит.

В людях накапливается психологическая усталость. Можно назвать ее нервной,
духовной и какой угодно другой, но суть от этого не меняется. От физической
такая усталость отличается тем, что никто не знает рецепта, как ее снимать.
Одни только догадки, интуиция, поиски - словом, блуждание в потемках.
Переверни хоть гору ученых трудов - никто не знает, как ее лечить, полярную
тоску. Николаич, лучше любого врача понимающий в этих вещах, говорит:
только индивидуальный подход. Одного погладить по головке и позволить ему
всплакнуть, на другого наорать, третьего пристыдить, четвертого встряхнуть,
как подушку, пятому рассказать анекдот, а шестого так загрузить работой,
чтоб перекурить было некогда...

Психологическая усталость и вызываемая ею полярная тоска не выдуманное, а
вполне реальное явление. Возникает она, как правило, в полярную ночь, идет
на спад с появлением солнца и потом вновь может возродиться в виде нервной
лихорадки в последний месяц зимовки, чтобы перехлестнуть через край, если
смена задерживается, - как тогда, когда нас не могли снять, со станции
Лазарев. Именно на эту тему я и сочинил диссертацию, каждая строчка
которой, как витиевато, но мудро заметил Веня, "написана чернилами,
настоянными на наших нервах".

В полярную ночь рано или поздно, но обязательно наступает минута, когда
каждый из нас терзает себя тем, что выразил в своих чеканных стихах мой
длинноухий друг. Исключения не типичны, и в расчет я их не беру. Вопрос не
в том, что мы думаем, а как себя при этом ведем.

Я сижу за столом и листаю свою диссертацию. Переворота в науке она не
совершила и шума особого не вызвала - рядовая исследовательская работа
рядового врача, таких работ в архивах уже пылится десятка два. Мне она
дорога тем, что пережита, ничего я в ней не выдумал, а полсотни цитат из
великих первоисточников сунул не столько для подтверждения своих выводов,
ценность коих проблематична, а для-ради большей учености - как принято. И
язык ее достаточно суконный: "Изучение состояния высших отделов центральной
нервной системы полярников в период зимовки свидетельствует о том, что в
ходе зимовки происходят определенные функциональные изменения... Следует
указать на сокращение продолжительности сна, угнетенность, повышенную
раздражительность, вспыльчивость, нарушения аппетита... Длительная изоляция
от внешнего мира, информационная недостаточность и связанная с ней
искаженная оценка событий вызывают, особенно в полярную ночь, возрастание
вышеуказанных жалоб... " И прочее. И до меня об этом сто раз писали и после
меня писать будут.

На огонек заходит Груздев. Хотя с некоторых пор мы довольно часто общаемся,
всерьез надоесть друг другу еще не успели. Он по-прежнему держит "табу" на
своей личной жизни, - Николаич, впрочем, кое-что рассказал, - однако явно
преисполнился ко мне уважения после того, как я проник в его столь
тщательно охраняемый внутренний мир. Увидев раскрытую диссертацию, Груздев
усмехается:

- Зря тратите серое вещество, Саша. Все, что вы уже сказали, хотите сказать
и скажете в будущем, давным-давно открыл в одном из своих рассказов хороший
писатель О'Генри. Именно его я считаю основоположником учения о
психологической совместимости, а все вы жалкие эпигоны. Где ваш томик?

Груздев разыскал на полке книгу, полистал ее и с торжеством изрек:

- Есть! Рассказ называется "Справочник Гименея". Напоминаю содержание,
дорогие радиослушатели: двух бродяг застала пурга, и они месяц спасались в
заброшенной хижине. Оказавшись в отрыве от дружного коллектива других
бродяг, они так надоели друг другу, что к концу третьей недели один из них
сказал... Внимание, доктор! "Мистер Грин, вы когда-то были моим приятелем,
и это мешает мне сказать вам со всей откровенностью, что если бы мне
пришлось выбирать между вашим обществом и обществом обыкновенной кудлатой,
колченогой дворняжки, то один из обитателей этой хибарки вилял бы сейчас
хвостом". Конец цитаты.

- Только не показывайте Вене, - прошу я. - Он из этой изящной цитаты
сделает слишком далеко идущие выводы.

- Если б только Веня. - Груздев покачал головой. - Кто самый скромный,
тихий и тактичный человек на станции?

- Дима Кузьмин, - ожидая подвоха, без особой уверенности ответил я.

- Правильно, Дима, мой сосед. Минут пятнадцать назад, когда я вполне
дружелюбно попросил его не мурлыкать один и тот же пошлый мотивчик,
скромнейший Дима нечленораздельно выругался (думаю, едва ли не впервые в
жизни) и так хлопнул дверью, что Кореш до сих пор заикается. Отныне,
опираясь на авторитет О'Генри, я и предпочту общество указанного Кореша.

Я делаю себе пометку.

- "Кузьмин", - склонившись над моим плечом, читает Груздев. - Доктор
реагирует на жалобы трудящихся. Можете выписать Диме воздушные ванны,
веерный душ и прогулки перед сном в близлежащем парке.

Поострив таким образом и отведя душу, Груздев откланивается, а я продолжа