рмина.-- Слышали? Будем запускать вручную.
     -- Вручную? -- Филатов оттолкнул Бармина,  порывисто  обернулся.  Глаза
его, и так покрасневшие, ьалились кровью.-- Вручную? Да ты знаешь, что такое
запускать здесь вручную? Дудки! Лягу и подохну! Пропадите вы пропадом вместе
со своим Востоком!
     Филатов рванулся было па свежий воздух, но его силой удержал Гаранин.
     -- Ты  просто  очень устал, Веня,-- сказал он. -- Саша, помоги ему лечь
отдохнуть.
     Филатов сбросил  с  плеча  руку  Гаранина, всхлипнул.  К  нему  подошел
Семенов.
     -- Молод ты еще подыхать,  Веня,--  дружески улыбнувшись, сказал  он.--
Забыл, что "Москвича" хотел купить и на юг махнуть?
     -- К черту? -- все громче всхлипывал Филатов.-- Всех к черту!
     Семенов пристально всмотрелся в него, неожиданно схватил одной рукой за
грудь, а другой ударил по  лицу, один  раз, второй. Филатов отшатнулся, сжал
кулаки и дико расширил глаза.
     -- За что, гад?
     -- За  то, что не хочешь жить, сукин ты  сын! -- заорал Семенов.-- А  я
заставлю тебя, понял?
     -- Не заставишь...
     -- Заставлю -- силой!
     -- Не имеешь права...
     -- Ошибаешься, имею!-- Семенов снова  встряхнул Филатова и толкнул  его
на покрытую спальным мешком скамью.-- Возомнил о себе, пацанье! Хозяин твоей
жизни на станции -- я! Ты лишь оболочка, в которой она трепыхается, понял?
     -- А ты...-- Филатов попытался подняться.
     --  Как разговариваешь, мальчишка!-- загремел  Семенов, силой удерживая
Филатова на месте.-- Мы с тобой на брудершафт не пили!
     --  Хорошо...--   Глаза  Филатова  постепенно  приобретали  осмысленное
выражение.--  После  зимовки я тебе... я  вам... кое-что  припомню.  Память,
отец-командир, у меня хорошая... Так врежу!
     -- Вот это "речь  не  мальчика, но мужа",-- согласился Семенов.-- После
зимовки. Тогда что -- по рукам?
     Филатов растерянно пожал протянутую ему руку. Криво усмехнулся, встал.
     -- Так врежу..
     --  Подготовился,  Женя?  -- деловито  спросил  Семенов -- Одной  лампы
хватит или лучше двумя?
     -- Еще сожжем друг друга... А можно и двумя.
     --  Веня,--окликнул Семенов,--бери вюрую лампу И  по-быстрому, время не
ждет.

     Пока  механики  разогревали  картер  дизеля,  Семенов,  прикрыв  глаза,
отдыхал и приводил в порядок свои мысли.
     В  то  мгновение, когда  он  понял, что  из  второго аккумулятора вытек
электролит  и  стартерный запуск  стал  невозможен,  сознание  безысходности
затуманило мозг. Двое суток  собирали дизель, не  только душу -- плоть свою,
сердце, легкие и кровь вложили в него, и все перечеркнула  ничтожная трещина
в корпусе  аккумулятора. Вспомнилось чье-то: "Улыбочка, как трещинка, играет
на губах"  Нет, не улыбочка -- ехидная усмешка, гримаса пиковой  дамы!  И не
играет,  шипит:  "Зря  старались,  голубчики,  дизель  еще  попьет   из  вас
кровушки!"
     Одна никчемная трещинка -- всю работу!
     Сизифов  труд -- вручную на  Востоке запускать дизель.  Израсходовались
люди, разменяли, истратили последний рубль. Тоже чье-то: "Похоронили мы силы
наши под обломками наших надежд". Двое уже так  думают,  усмехнулся про себя
Семенов,-- ты и  Филатов.  А  может, один ты, погому что Филатов больше ни о
чем думать не станет -- он будет вкалывагь, пока сердце не лопнет.
     --  Саша,--  негромко  позвал Семенов,-- будь другом,  приготовь  кофе.
Покрепче.
     Был уже такой случай,  когда в мгновение  рухнули надежды  и  малодушно
хотелось умеречь. Ну, шурф  не в  счет, там  умирать было  стыдно  --  из-за
собственной  глупости, да еще в  одиночку.  Случилось это много лет назад на
Льдине,  под самый  конец  полярной ночи. Двое  суток торосы давили, крошили
Льдину, ушли под воду кают-компания и дизельная, поломало домики. Двое суток
без сна и отдыха по мосткам, перекинутым через трещины, люди таскали ящики и
мешки  с  продовольствием,  палатки  и  оборудование  -- спасались  от  вала
торосов. И  вот  наконец  подвижки прекратились,  все стихло. Полумертвые от
усталости, кое-как установили  палатки и только улеглись кто куда, как снова
толчок  и  грохот  лопающегося  льда. И  тут Семенов вывихнул  руку. Как это
произошло, он  не понял, лишь почувствовал удар и дикую, непереносимую боль.
А жаловаться было некому,  нужно снова таскать ящики  и мешки, и он, едва ли
не теряя сознание, таскал  одной рукой, пока  не споткнулся  на мостике и не
упал в ледяную воду  Тогда-то он и готов был  умереть, но Андрей не позволил
-- подцепил багром за каэшку, удержал на поверхности, вытащил. А дальше было
забытье, сон с кошмарами и пробуждение в жарко натопленной палатке.
     --  Пей,  Николаич.--  Бармин протянул  кружку.--  Беру  твой  метод на
вооружение, даже название придумал.
     -- Какой метод? -- пе понял Семенов.
     -- Мордобой как средство прекращения истерики.
     -- Брось,-- поморщился Семенов, прихлебывая кофе.-- А то как врежу...
     Они рассмеялись.
     -- Кофе, ребята! объявил Бармин.-- Держите кружки.
     -- Принимайте гостя!-- послышался  голос  Гаранина, и в  дизельную тихо
скользнул Золосан. Шкура его свалялась, морда вытянулась,  а хвост,  который
Волосан всегда так гордо держал трубой, волочился по полу.
     -- Как это  я забыл!--  ахнул  Бармин, доставая из  кармана тюбик.-- Ко
мне,  бедолага!  Открой  пасть.  И не смотри  на  меня  грустными  собачьими
глазами, срок твоей путевки еще не истек "О люди,  куда вы меня затащили? --
спрашивает Волосан.-- Кончайте эту прескверную шутку!" А-а, нравится?
     -- Что это у тебя? -- поинтересовался Гаранин.
     --  Сгущенное  какао  с  молоком, любимая пища нашего  гипоксированного
друга. Правда, Волосан? Отреагируй!
     Волосан  облизнулся,  тявкнул по  щенячьи  и снова  раскрыл пасть.  Все
заулыбались.
     -- А ты так умеешь, Веня? -- спросил Бармин.
     Филатов продолжал молча пить кофе и шутки не принял.
     -- Помнишь Бандита, Андрей?-- Семенов вздохнул.-- Какая любовь была! До
сих пор чувствую себя виноватым.
     -- Это на Льдине,-- пояснил товарищам Гаранин.-- Был у нас такой рослый
лохматый пес Бандит, сибирская лайка. Фокусник и умница вроде  Волосана, мог
запросто  выступать в  цирке.  И  вот однажды  Коля  Белов, большой любитель
сюрпризов, привез нам  со станции Челюскин свинку по имени Пышка. Мы думали,
начнутся между нашим зверьем склоки, но ошиблись -- Бандит с первого взгляда
в нее  влюбился,  целыми  днями сидел  у  деревянной  клетки  и лизал Пышкин
пятачок. Все-таки животное, а люди -- разве они поймут все, что происходит в
собачьей  душе?  Но  время  шло Пышка росла  на глазах, пора ее готовить  на
камбуз, а никто не мог решиться -- рука не поднималась. Наконец нашелся один
смельчак, пристрелил из карабина. Бандита в тот день "арестовали", заперли в
домике,  а  когда  выпустили  -- всю станцию обегал, пока  не  понял, что не
увидит больше своей любимой  Пышки.  И долго  был безутешен,  ничего  не ел,
только снег лизал...
     --  А  ты? --  упрекнул  Волосана Бармин -- Способен  ли  ты  на  такую
бескорыстную любовь к простой, необразованной пингвинке?
     Волосан попытался сделать стоику, но не смог и виновато заюлил хвостом.
     --  Ладно,  поверим  на  слово.--  Бармин  погладил  собаку  и  спрятав
отощавший тюбик.-- Укладывайся в спальный  мешок здесь,  нечего прятаться от
коллектива.
     -- Масло прогрето, Николаич,-- сообщил Дугин.-- Можно начинать.
     --  А  топливная  система в порядке? -- Семенов  знал,  что в  порядке,
только  что на  его глазах механики осматривали  насос и форсунки, и  поймал
себя на том,  что неосознанно хочет  оттянуть начало работы. Организм не был
на нее запрограммирован,  что ли  -- не только у него, у всех пятерых людей,
столпившихся  у  дизеля. Пока сидели, пили кофе,  гнали  от себя  эту мысль.
Дугин даже  втихаря еще раз поколдовал над аккумуляторами, надеясь  на чудо.
Не там искал, чудо -- что они дизель смонтировали и на ногах остались...
     Рукоятка запуска находилась у  дизеля внизу и была  похожа на изогнутую
ручку,  какой заводят моторы автомашин. В этом  положении рукоятки.  Семенов
видел  главную  трудность --  чтобы  ее  раскрутить, нужно было  многократно
нагибаться всем телом почти до пола. А  нагибаться  было  мучительно  тяжело
прерывалось  и так  сбитое  дыхание, кровь бросалась в  голову,  и  к  горлу
подступала отвратительная тошнота.
     -- Х-холодно, -- Бармин передернул плечами.-- Дай согреться.
     -- Я начну, покажу.
     Дутин  взялся  обеими  руками за  рукоятку,  напрягся так, что  на  лбу
вздулись жилы, с огромным усилием провернул один раз, другой, третий.
     --  Масло...  вязкое,-- тяжело дыша, пояснил  он.--  Первые  обороты...
самые трудные...
     -- Отвались...--  Филатов встал на  место  Дугина, согнулся.-- Р-раз...
два... три... четыре...
     --  Куда  прешься без  очереди?  -- прикрикнул  Бармин на Дугина и  сам
взялся за рукоятку. Дай-ка я ее уговорю...
     На десятом обороте Бармип задохнулся.  Не в  силах  выпрямиться, так  и
стоял, согнувшись и с шумом втягивая в себя воздух.
     Бармина  сменил Семенов,  его-Гаранин,  потом  снова Дугин,  Филатов  и
Бармин.
     Шли третьи сутки на Востоке, а ничего труднее той работы первой пятерке
еще не выпадало. И  делать ее  пришлось  тогда,  когда люди перешагнули свой
предел.
     Первым  свалился Гаранин. У  него  сильно пошла  носом кровь, и  Бармин
уложил его в спальный мешок отдыхать. Остались вчетвером, но Дугина затрясло
в изнурительном  спазматическом  кашле с  кровью, А рукоятку  крутили  трое.
Поднялся Гаранин -- впал в обморочное состояние Семенов.
     Дизель не запускался. Люди продолжали работать, как в тяжелом сне.


Филатов

     Бывает  так, что с  виду  человек никчемный и  беспомощный хлюпик, даже
сострадание к нему испытываешь -- так  мало в нем жизненных сил, способности
к борьбе  за  существование. Жалеешь его,  ищешь, чем  бы  ему  помочь,  как
уберечь от толчков и  пинков,  и вдруг с  удивлением видишь,  что хлюпик тот
великолепнейшим образом сам  себя  защищает: ступят  на  него -- выпрямится,
плюнут --  отряхнется,  как  ни в  чем  не бывало, да еще исподтишка фигу  в
кармане покажет. С виду  --  тщедушный  одуванчик, а  на  самом  деле вполне
живучий толстокожий репейник!  Отсутствие настоящей  закваски  он восполняет
редкостной   приспособляемостью  и   полнейшей  беспринципностью   --   цель
оправдывает средства. А если покровителя найдет и в сильненькие пробьется --
берегись, за все унижения свои отомстит!
     А другой  -- на  него  не то что наступить, пальцем  тронуть -- сто раз
подумаешь.  Всего  в  нем  с  избытком  --  и  мускулов  и  энергии,  ему  и
приспосабливаться не надо -- с боем возьмет  от жизни что положено. И никому
в  голову  не  приходит,  что  этот  несокрушимый с виду  богатырь  уязвимее
хлюпика, потому что  душа у него болезненно  чувствительная,  как уши слона,
которые от слабого укола обливаются кровью. Несокрушимость  такого  человека
обманчива:   любая   несправедливость   может   вывести    его   из   строя.
Приспосабливаться, чувств своих  он скрывать не умеет. На дружбу он отвечает
преданностью,  за доброе отношение  платит  сторицей и  никогда  не  прощает
предательства.  Такие  люди  обычно  не делают карьеры, ибо на компромиссы и
зигзаги  не  способны, а  по  прямой  линии далеко не  уйдешь  -- упрешься в
стенку. Редко случается,  что  их  понимают  и  ценят, куда  чаще  бывает --
шарахаются и стараются поскорее  избавиться,  слишком  много в них и от  них
беспокойства.
     Таким человеком был Филатов.
     Наверное,  в  жизни каждого  есть  эпизод, сыгравший большую и иной раз
решающую роль в  формировании его характера. Иногда это происходит  в раннем
детстве,  и  столь  далекая  дистанция  покрывает  тот  эпизод дымкой, из-за
которой трудно  что-либо  различить; но  чаще  бывает так, что  он случается
позже и запоминается навсегда.
     Филатов запомнил. В разное время он был в той или иной степени с кем-то
дружен,  к кому-то привязан, но  любил лишь двоих: свою покойную мать и Сашу
Бармина. Но мать умерла, когда Веня еще не ходил в школу, Бармин вошел в его
жизнь только через  пятнадцать лет.  и все эти  годы он  страдал от сознания
того, что ему некого любить. Мачеху он  ненавидел, отца презирал за  то, что
позволил этой  женщине  лечь в еще  не остывшую постель и носить материнские
платья. Ненависть была взаимной, рано или поздно должен был произойти взрыв;
мачеха долго искала, пока не нащупала у звереныша больное место: посмеялась,
сорвала  со  стены  святыню  --  материнскую  фотографию.  В  ответ звереныш
искромсал ножом мачехину шубу и, жестоко избитый отцом,  удрал из дому. Было
ему тогда двенадцать лет. Год прожил с бабушкой,  после ее смерти перебрался
к брату матери; нежеланный, ненужный, ушел бродяжничать, мотался по вокзалам
и поездам, стал воровать и попал в  детскую колонию; раза два приезжал отец,
привозил яблоки  и  конфеты  -- отказался выйти к нему, вычеркнул  из жизни.
Ожесточился,  никому  не  верил  и  не  видел  просвета,  пока не  пришел  в
мастерскую дед-механик,  человек  удивительной судьбы.  Он тоже был когда-то
зверенышем,  бежал  из дому, плавал  на кораблях и  погибал в штормах, видел
весь  мир и тонул на "Марине  Расковой", потопленной в Карском море немецкой
подлодкой. Ему Филатов поверил и решил стать  механиком, чтобы прожить такую
же   интересную   жизнь.   Обучился   у  старика  его  искусству,   сдал  на
механика-дизелиста, плавал  на речном буксире,  отслужил по специальности  в
армии, вернулся,  бездомный,  в Ленинград искать  счастья и,  едва  сойдя  с
поезда,  отбил  у   пьяных  хулиганов  молодую  женщину.  Проводил  домой  и
познакомился с ее мужем, врачом-хирургом Александром Барминым. А дальше была
работа в мастерских института, испытания новичка, дрейф на Льдине  и станция
Восток.
     Долго жизнь швыряла его, как щенка, от одной двери к другой, пока щенок
этот  не вырос настолько, что дорогу себе  уже выбирал сам. В  свои двадцать
три  года  познал меру  добра и  зла,  внутренним  зрением,  несоразмерным с
возрастом,  научился  угадывать  в человеке  суть  и,  оставаясь  веселым  и
разбитным малым, зорко присматривался к людям. От соприкосновения с изнанкой
жизни сохранил лишь слепую  ненависть к несправедливости и подлости в  любых
их формах,  мгновенную реакцию сильного зверя  на  опасность, веру  в себя и
стремление к самоутверждению. Отца простил -- не душой, словами, посылал ему
деньги  и поздравлял с праздником, но любил до готовности на все одного лишь
Сашу Бармина,  в котором увидел всю жизнь не хватавшего ему старшего  брата.
Необузданный  и вспыльчивый, он за два года этой дружбы привык сдерживаться,
заставлял мысль опережать действие, чтобы успеть спросить самого себя: а что
скажет, подумает Саша? Дружелюбно высмеет  (одному только доку и разрешалось
как  угодно  смеяться  над  Филатовым),  просто  кивнет  или  неодобрительно
смолчит, чтобы потом, оставшись наедине, изругать, на чем свет стоит?

     Желудок  давно был пустой, и Филатова  вырвало желчью. Прислонившись  к
столбу, вытер помороженное, мокрое от слез лицо заиндевевшим подшлемником, и
взгляд его упал на стрелку-указатель: "Ленинград 16 128 км".
     -- Куда поперся, дурак!..
     Жизнь захотел повидать, заморские страны,  край света?  Любуйся! Одного
Северного полюса тебе мало -- подыхай на Южном!
     Никогда еще Филатову  не было так плохо. Голова  раскалывалась от боли,
которую не  могли унять никакие таблетки, дрожащие ноги не держали свинцовое
тело, и вопила, стонала униженная, оплеванная душа.
     Сколько лет характер свой, гордость свою  берег, а тут за  два  дня вся
растерял! Кто струсил? Филатов. Кому за истерику морду били? Филатову. Из-за
кого аккумулятор потек и товарищи кровью харкают? Из-за Филатова.
     В два дня опозорили, растоптали, оплевали...
     Замер от нехорошей мысли. Саша на Льдине рассказывал про одного чудака,
тоже за честью и славой па Восток  рвался,  добился --  взяли,  а в полярную
ночь перестал с людьми разговаривать и однажды  выскочил, раздетый, на мороз
--  хлебнуть  ртом воздуха. Догнали, скрутили,  спасли  слабака...  Не очень
тогда верил  Саше,  думал -- цену  себе и  своему Востоку набивает... А что,
если вот так?
     Скрипнул зубами, застонал и прильнул к столбу -- снова спазмы... Подлая
мыслишка! По-всякому  люди относились к Филатову: и в отпетые его записывали
и в передовики выдвигали, гнали в шею  и зазывали, носом вертели и в объятия
бросались, но  подонком не считал никто,  А друзьям-товарищам, Саше  Бармину
свой труп  подкинуть -- на  такое только подонок и способен.  Так и  скажут:
трус был, истерик и лгун!
     Представил  себе убитое лицо Бармина, услышал наяву: "Прости, Николаич,
это мы  с Андреем Иванычем договорились- Филатова тебе подсунуть... Ошибся я
в нем, Николаич..."
     От злости  на  самого  себя,  придумавшего  ту  подлую  мыслишку, кровь
вскипела, в  голову хлынула, заполнила изголодавшиеся сосуды. Расхныкался...
тряпка!
     И  вдруг  с огромной, нежданно  пришедшей ясностью понял, что  никак не
раньше, а именно  сейчас жизнь  устроила  для него главную проверку. И от ее
результатов будет зависеть все: и Сашина дружба, и улыбка Гаранина, и взгляд
Семенова. И вот этот жидкий воздух, которым не надышишься, и чужое свинцовое
тело, и кровь изо всех пор, и дизель -- все ото специально подстроено, чтобы
он, Филатов, встал  перед людьми как голенький, а уж люди посмотрят и решат,
какой  он есть. И Дугина специально подсунули:  знаем  сами, что он, подлец,
разбил аккумулятор, а сумеешь ли  ответить за чужую вину?  И на улицу за ним
никто не  вышел --  тоже специально: как  трус умирать будешь  -- с открытым
ртом или как человек -- у дизеля?
     Филатов даже засмеялся облегченно: дудки! Такую щуку, как он, на пустую
мормышку?
     С  радостным  удивлением почувствовал,  что ноги  перестали дрожать,  и
мускулы их наливаются силой,  и голова уже не раскалывается, а просто болит,
И спазмы в желудке кончились, и  в воздухе -- вот что удивительнее всего! --
кислорода вроде прибавилось.
     Теперь он  точно знал,  что  родился, жил, радовался  и страдал,  одним
словом,  существовал  на  свете  только для  того, чтобы  доказать  четверым
людям... троим:  Дугина  больше  нет,--  что они очень  правильно поступили,
выбрав себе такого кореша, как Веня Филатов. Оч-чень правильно!
     И, окрыленный таким замечательным открытием, пошел в дизельную.


Дугин

     В  отличие  от первачка  Филатова, который в первый день хорохорился  и
строил  из  себя  рубаху-парня,   Дугин  доподлинно  знал,  что  обязательно
сорвется, морально готовился к этому,  но никак  не ожидал, что это окажется
горше смерти. За свою  трудовую жизнь он привык к тому, что  тело  --  руки,
ноги, сердце и легкие -- было ему всегда послушным и безотказным, и понимал,
что  ценность  его как  работника именно в  этом,  а  не в  каких-то  других
расплывчатых  качествах.  Семенов  потому  так  охотно  и  приглашал его  на
зимовки,  что  он безропотно выполнял больший объем  физической  работы, чем
другие, не жалуясь на перегрузки и не "качая права". Безропотно и безотказно
--  В  этом все дело. Здоровьем бог его не обидел,  специальность  он выбрал
себе  дефицитную  и  руками  зарабатывал  куда  больше,  чем   иные  набитой
премудростями головой. В глубине души к этим иным Дугин относился с иронией,
сознавая свое  превосходство, которое выражалось в том,  что если он без них
легко  может  обойтись, то они  без него никак  не  могут  Это, конечно,  не
относилось к  Семенову, но только  потому,  что  он  был  работодатель, но и
потому,  что Дугин чувствовал к нему  своего рода привязанность. Семенов, на
его взгляд, был из тех, кто зарабатывает себе на жизнь и головой и руками, а
такие  редкие  люди  были  в  глазах   Дугина  существами  высшего  порядка,
единственными достойными зависти.