вышли на улицу и лишь там увидели,
что  фойе  и крыша кинотеатра горят,  а со всех сторон  подъезжают  пожарные
машины.
     Страшная штука -- паника. На пожарах она бывает особенно страшна тогда,
когда пути эвакуации отрезаны и толпа рвется к выходу, которого нет.
     -- Это Баринов, --  сообщил Нине Ивановне Сергей Антоныч.  -- Горлодер,
подхалим и редкая скотина!
     -- Сергей  Антоныч,  -- с упреком  сказал  Ковальчук, -- почему  одного
Баринова отмечаете? Я бы на месте Вити Курова на вас обиделся, он ведь  тоже
забыл  свою Татьяну. Да, вы же этого  не видели! Когда нас вывели на улицу и
Витя  с радостным  воем бросился  Татьяну  обнимать, она  влепила ему  такую
пощечину, что даже  у нас в ушах зазвенело. А пожарный, который нас выводил,
совсем  еще пацан, очень Татьяну похвалил: "Браво,  красотка,  народ требует
"бис"!
     --  Не говорил  я  красотка, --  возразил Уленшпигель,--  я ее малюткой
назвал.  Мы с ней по дороге  познакомились, она вся извелась -- так мечтала,
поскорее любимого мужа увидеть, вознаградить за любовь и преданность.
     -- А вот Баринову повезло, -- припомнил Ковальчук, -- у его Светланы на
оплеуху сил не осталось, только всего и  сказала: "Боже, какой  ты негодяй!"
Ладно, наплевать и забыть, продолжай, Толя.
     -- Наплевать -- это верно, а вот забыть... -- проговорила Ольга, занося
в тетрадку свои крючки. -- Анатолий, вы остановились...
     --  ...на  исчезновении  этой парочки *,  -- закончил Аничкин. -- Кроме
нас, институтских, за несколькими  столиками сидели "аутсайдеры", не имевшие
к нам отношения  посетители; всего в ресторане было  человек сто восемьдесят
или чуть больше.

     * Дальнейшая судьба  двух "отважных разведчиков"  сложилась так. Бросив
на произвол судьбы столь любимого ими юбяляра,  товарищей  и обеих  жен, они
спустились  вниэ  на  последнем лифте,  поздравили  друг  друга  с  чудесным
спасением  и, смутно  чувствуя, что в моральном  плане  выглядят  не  лучшим
образом, стали  изображать бурную деятельность: давали советы пожарным (пока
те  не выставили их за оцепление), звонили в  01,  в различные и нисколько в
этом не нуждавшиеся  городские инстанции  и т. д. Увы, это не  спасло  их от
пренеприятнейших разговоров и дома и в кабинете директора. Что касается жен,
то  они в конце  концов  их простили  --  и детей  жалко, и  женское  сердце
отходчиво. Но Арбуз был неумолим. "В боевой  обстановке я бы отдал вас обоих
под  трибунал,  --  заявил  он.  --  Нынче  и обстановка и  времена  другие,
простимся по-хорошему,  но с одним условием:  не оправдываться и  на бить на
жалость! Иначе будем прощаться по-плохому".
     Баринов подал  заявление  "по собственному  желанию", а  Курову  срочно
созванное    профсоюзное    собрание    откаэало     в     доверии    (прим.
Нестерова-младшего).

     --  Сто  пятьдесят семь клиентов,  -- уточнил  Вадим  Петрович, -- плюс
двенадцать официантов, восемь музыкантов и кассирша на двадцатом этаже.
     -- Итого сто семьдесят восемь душ,  -- быстро подсчитал Аничкин. -- И в
каждую из них вопль "Пожар!" вонзился, как кинжал. "Где пожар?  Какой пожар?
Горим!.."
     В зависимости  от  темперамента,  быстроты  соображения,  порядочности,
чувства  долга и других параметров, --  продолжил он, --  я  бы разделил сто
семьдесят восемь душ на три группы: одни  мгновенно превратились в  толпу  и
бросились  к  дверям,  вторые  охотно  последовали бы  примеру  первых,  но,
скованные ужасом, примерзли к своим стульям, а третьи -- их было меньшинство
--  стали пытаться  вносить в этот хаос разумный элемент. Саша, ты  ближе  к
дверям сидел, добавляй.
     --  Классификация условная,  но,  в  общем, справедливая, -- согласился
Ковальчук. -- Не знаю, как  бы все сложилось,  если бы  Баринов  и Куров  не
подняли паники, но думаю, что  мы успели бы поставить у двери кордон.  А так
туда рванулось человек тридцать-сорок, возникла  куча мала, давка,  Алевтине
Павловне из  вычислительного отдела  вывихнули руку,  кое-кому сильно помяли
ребра... И вдруг те, кто успел  проскочить к  лифтам,  рванули обратно, а за
ними -- клубы дыма, да такого омерзительного...
     -- Мы уже думали, что  за дымом пойдет огонь, -- продолжил  Аничкин, --
но, к счастью,  ошиблись.  Потом, когда  в  институте  выступал Чепурин,  мы
узнали, что  в  аэродинамической  трубе, каковую представляет собой высотка,
дым распространяется вертикально со скоростью восемь метров секунду, огню не
так просто  его  догнать.  Но  тогда  нас  не  столько  интересовал механизм
распространения дыма, сколько  его количество  и поразительно гнусный запах.
Именно тогда, когда вместе с  толпой, рванувшейся обратно, в зал хлынул дым,
и началось светопреставление.  По  какому-то свойству  памяти  запечатлелись
совершенно ненужные  и  несущественные детали, которые, однако,  производили
впечатление, да еще какое! Так, напротив меня вдруг завизжала  дама, фамилии
которой я вам не назову, поскольку она является членом учевого совета..
     --  ...и единственной в нем дамой,  -- уточнил Сергей Антоныч. -- Плохи
твои дела, Аничкин, проболтался, черВЫЙ шар от Беркутовой обеспечен.
     --  Предусмотрено, -- отпарировал  Аничкин. --  Если Ольга и напечатает
свой  опус,  то  после моей защиты!.. Этот  визг  мощностью  в  один миллион
децибелов,  заразительный,  как  кухонная  склока,   был  подхвачен  другими
слабонервными особами, а грохот  стульев и падающей посуды, крики и  ругань,
стоны  пострадавших да еще  напавший на всех кашель,  будто мы  одновременно
подхватили коклюш, да еще слезы из  глаз от едкого дыма -- все это создавало
такое  впечатление, будто мир  взбесился и  идет ко всем чертям и  нет такой
силы,  которая вернула бы  его в прежнее состояние... Такая сила нашлась, но
об  этом чуть позже, сначала  еще  об  одной незначительной детали. Во время
этого  бедлама я, неспособный еще к активным действиям, с растущим интересом
и сочувствием наблюдал за  попытками одного официанта удержать  на вытянутых
руках  загруженный  снедью поднос. Мне почему-то казалось,  что  этот парень
чувствует  себя  не  совсем  уютно. Стоя на одной ноге  (другую ему, видимо,
отдавили),  он  то взывал к совести клиентов, которые носились  вокруг него,
как ракеты, то осыпал их  проклятьями; его лицо, как должна  написать Ольга,
было искажено страданием и мукой невыразимой, он знал, что обречен, что рано
или поздно его снесут, но профессиональная гордость  заставляла держаться до
конца.  Когда я встал, чтобы ему помочь, меня пребольно  толкнули в спину, я
полетел, боднул  его головой в живот, и бедняга, подломившись, тут же рухнул
вместе со своим подносом.
     -- Так это  был  ты?  --  под  общий  смех угрожающе  воскликнул  Вадим
Петрович.  -- Попался,  голубчик! Тоня,  --  обратился он  к  официантке, --
припиши этому клиенту  за изничтоженные порционные блюда тридцатку. Вот тебе
и "незначительная деталь"!
     -- А вы изменились в лучшую сторону, -- польстил Аничкин. --  Я имею  в
виду  ваш лексикон. Когда я вас  боднул, вы  поименовали меня не голубчиком,
а... --  Аничкин  пощелкал пальцами,  --  нет,  в присутствии  дам... Однако
весьма рад с вами познакомиться  и спасибо за предупреждение: теперь я ни за
какие  коврижки  не назову человека,  который нанес ресторану  куда  большие
убытки!   Но   это  потом,   не  буду   отвлекаться.  Обращая   внимание  на
незначительные детали... гм,  прошу прощения, Вадим Петрович!  -- я в дыму и
суматохе  не заметил самого главного:  третья,  наиболее уважаемая группа, о
которой я имел честь  говорить, уже начала действовать, а  возглавил  ее  не
кто-нибудь, в лично Арбуз. У нашего  Арбуза, к слову сказано, такой бас, что
на его фоне даже баритон профессора Подрядухина  кажется детской пищалкой...
Я не обидел вас, Сергей Антоныч?
     --  Сказано нагловато,  но,  в  общем, справедливо,  --  признал Сергей
Антоныч. -- Валяй дальше.
     -- И этот бас гремел: "Прочь от дверей! Саша, Толя, Илья -- заслон! Эй,
официанты,  живы?  Тащите сюда  тряпье,  полотенца! Аня, собери  салфетки со
столов!"
     -- Я  забыл  сказать,  что  к  этому времени  вполне обрел  способность
соображать.  Под  руководством Анны  Алексеевны  я собрал  со  столов дюжину
салфеток и  побежал  к дверям --  затыкать щели.  По  дороге меня  толкали и
сбивали  с  ног,  кто-то  заехал  локтем  в  лицо,  но  я  преодолел  полосу
препятствий и вручил салфетки Арбузу. А  он был хорош! На нем  был парадный,
увешанный орденами китель,  облитый соусом  и заляпанный  шпротами, а худое,
высеченное из гранита лицо Арбуза украсила багровая шишка размером с куриное
яйцо. Но в Арбузе проснулся командир бригады морской пехоты, глаза сверкали,
бас гремел -- отличнейший парень наш Арбуз! "Саша, Толя, -- приказал он,  --
быстренько к лифтам, проверьте, не остался ли кто!"
     Около  Арбуза уже стояли  несколько  наших ребят,  из тех,  кто двигает
вперед науку на овощных базах,  да еще Гриша Косичкин из ансамбля  со своими
париями. Легок на помине! Гриша, ты какое задание получил?
     -- Спуститься  по винтовой лестнице, разведать и доложить,  --  ответил
Гриша.
     -- Анна Алексеевна взяла у официантов полотенца,  -- продолжил Аничкин,
-- смочила  их нарзаном, обмотала нам  головы и мы пошли к  лифтам. Двери за
нами, конечно, закрыли, а  лифтовой холл  задымлен и мы с Сашей поползли  на
четвереньках,  внизу  дыма все-таки  поменьше.  Все  равно  наглоталась,  но
обнаружили и  втащили  в  зал Семена  Петровича  Козодоева из нашего  отдела
кадров,  потом Арбуз  снова послал нас искать,  но больше  никого  не нашли.
Хороший человек  Семен  Петрович, отзывчивый:  когда его откачали,  он нас с
Сашей со слезами обнимал, век обещался не забыть, но  уже через пару месяцев
с его глазами что-то случилось и он перестал нас замечать.
     -- Клевещешь на хорошего человека, -- возразил Ковальчук. -- А кто тебя
представил  к  выговору за  два  опоздания на работу? А кто пять  лет подряд
устраивает нам по блату отпуск в марте?
     --  Руку, ребята! -- засмеялся Гриша. -- На 20-м мы вытащили из кассы и
внесли  наверх очумевшую от  дыма кассиршу, Раису Федоровну. Так  она, когда
отдышалась, хватилась  за  сумку,  пересчитала  деньга  и завопила,  что  ее
наказали на  полсотни, потом снова пересчитала  и снова вопила,  на этот раз
четвертной не хватало. Ваш директор даже затрясся, вынул бумажник и сунул ей
четвертную, только чтоб  заткнулась... А на 19-й  мы не  прошли,  повара  на
кухню не пустили, двери наглухо закрыли -- дыма боялись.
     Когда мы второй  раз вернулись из лифтового холла,-- припомнил Аничкин,
-- Арбуз приказал задраить двери, но  только мы это  сделали,  как вот из-за
этой самой деревянной решетки, вот этой, что у  дверей, повалил такой густой
дым...
     --  Вентиляция  там, -- подсказал  Вадим  Петрович, -- не отключили.  И
кондиционер тоже.
     -- И в эту довольно скверную минуту, -- сказал Аничкин, -- когда крики,
кашель, грохот мебели  и  падающей посуды  слились в невыносимый для нервной
системы  гул, одному  человеку  пришла  в голову простая,  но в то  же время
гениальная мысль. Учитывая, Вадим Петрович, тридцатку, которую  вы  на  меня
навесили, я назову этого человека Иксом. Видите эти  пятиметровые стекла? По
мудрому  замыслу архитектора... морду бы ему набить  за эту мудрость! -- они
наглухо закреплены в алюминиевые рамы. То есть тогда были закреплены, теперь
здесь  сделаны  фрамуги,  можно  приоткрыть...  Свою  гениальную  мысль  Икс
сформулировал  в  виде  короткого  афоризма:  "Если окно не открывается, его
можно и нужно выбить!" Икс отнюдь не был Геркулесом, к тому же он был  был и
едва  ли не растоптан толпой, но  беззаветная любовь к кислороду утроила его
силы: он схватил  тяжелый  стул,  метнул его вот в это,  --  Аничкин  указал
пальцем, -- стекло, оно с треском разлетелось и в зал хлынул свежий морозный
воздух... Спустя две-три недели директор ресторана предпринимал колоссальные
усилия,  чтобы  разыскать  Икса, сердечно его  поблагодарить и вручить счет,
рублей, кажется, на восемьсот --  чрезмерный и несправедливый счет, ибо  Икс
вышиб всего лишь одно стекло, остальные сокрушила в одну  минуту восхищенная
его  подвигом публика.  Но  Икс,  будучи  от  природы  человеком  смышленым,
скромным  и  чуждым  рекламы,  на  отчаянные  призывы  директора  так  и  не
отозвался.
     -- Тоже мне уравнение с одним неизвестным,  -- пренебрежительно  заявил
Гриша. --  Этот Икс  ножкой стула  чуть мне ухо не  оторвал! Вадим Петрович,
поставишь ансамблю дюжину пива -- твой будет Икс, тепленький!
     -- А дюжину водопроводной  воды не хочешь? --  Вадим Петрович подмигнул
Аничкину. --  Сказать, почему  я тебя директору  не выдал? Второе-то  стекло
вышиб я.
     -- Вадим Петрович, дорогой, -- проникновенно сказал Гриша, -- поставишь
ансамблю дюжину пива, если я немедленно не выдам тебя директору?
     -- Несмышленыш,  -- ласково  произнес Вадим Петрович,  --  тебе-то  еще
дороже обойдется.
     -- Это почему?
     -- А  потому,  что  третье  стекло вышиб  ты,  причем не  стулом,  цена
которому десятка, а саксофоном, его потом даже в утиль не приняли.
     Гриша поднял вверх руки.
     -- Сдаюсь, этот человек слишком много знает!
     -- От самой грозной опасности, от ядовитого дыма, -- продолжил Аничкин,
--  мы избавились, но, когда дым  рассеялся, перед  нашими глазами предстала
картина ужасающего разгрома.  По  залу  забегали официанты, с охами и  ахами
подбирая разбитую посуду, на них покрикивал метрдотель, ваш, Вадим Петрович,
предшественвик; растерянные, ошеломленные столь крутым поворотом событий, мы
столпились у разбитых окон... Как сейчас вижу: Дворец горит, из окон кричат,
спускаются  на  шторах,  подъезжают  пожарные  машины,  из  них вытягиваются
лестницы...  Огонь  охватывал  этаж  за  этажом... из  отдельных  окон вдруг
вырывалось пламя и, как щупальце осьминога, хваталось за окно  вверху, а там
ведь  люди... Страшноватое зрелище,  не  хотелось бы  больше такое  увидеть.
Конечно, у страха  глаза  велики, однако на сей раз оснований для него  было
предостаточно: кто помешает этим щупальцам подняться к нам?  И что нам тогда
делать? И тут снова стоголосое "ах!",  крики,  истерики -- погас свет... Ну,
совсем темно у нас не было, скорее сумерки, это потом почти совсем ничего не
было  видно;  сам  факт   произвел  сильное   впечатление  --   будто  пожар
предупредил, что вот-вот придет. И еще одна беда: свежий воздух, которому мы
так  порадовались,  обернулся  лютым  холодом,  по  залу  свободно  загуляли
сквозняки, от которых некуда было деться...
     --  Нам  бы  с  Боречкой  ваши заботы, --  улыбнулась Даша. --  Нам  бы
сквознячки да без огня, правда, Боря?
     -- Чистая правда, --  подхватил Аничкин, с удовольствием глядя на Дашу.
-- У вас, конечно, похлеще было, но и у нас не курорт. Мужчины  -- те хоть в
пиджаках, а дамы -- в бальных платьях, и многие хорошо декольтированные, как
сейчас  наша  великолепная  Клюква.  Но  дамы  в  отличие  от  упомянутой и,
подчеркиваю, великолепной Клюквы...
     -- Что ты  заладил, Клюква да  Клюква, -- недовольно прогудел  Дед,  --
свет,  что ли, на этой ягоде сошелся?  Будто и никого другого нет за столом,
не хуже, чем твоя Клюква!
     --   ...и  прелестной,  божественной  рыжей  Ольги,--  под  общий  смех
продолжил Аничкин, -- горько тогда сожалели о своем легкомыслии, об извечном
стремлении   показать  себя  в  наиболее  выигрышном   свете.  Не   будь   я
джентельменом, воспитанным на глубоком уважении к женщине, то сказал бы, что
они  замерзли,  как бездомные  собаки. Некоторые, самые  догадливые,  успели
задрапироваться  в   снятые   со   столов   скатерти  и   стали   похожи  на
куклуксклановцев.  Помню, когда период первого  возбуждения прошел и главлым
врагом стал  холод,  мы  начали  сбиваться в  толпу, как пингвины,  и каждый
норовил  пробиться  в  середку.  Невероятная, совершенно  на  первый  взгляд
аморальная  картина! В большинстве своем замужние дамы, на репутации которых
не было ни пятнышка, нисколько не возражали, когда -- слышите, Клюква? -- их
крепко  обнимали.  Один мой коллега, фамилии которого не назову по известной
вам причине, до того наобнимался  с другим  моим коллегой женского пола, что
они продолжают  этим  заниматься  и  по  сей  деньправда,  уже  на  законных
основаниях.
     --  Совсем, как мы с Боречкой, -- с явно  деланным простодушием пропела
Даша. -- Он, как стал  законным, до того полюбил  обниматься, что ему  пьесы
некогда писать.
     (Мое  добавление к  стенограмме;  все  со  смехом и  трудно  скрываемой
завистью посмотрели на Бориса, который  побагровел, засуетился и в  ответ на
многочисленные советы стал молча протирать очки.)
     -- Толя, ты забыл о приказе Арбуза, -- напомнил Ковальчук.
     --  Вот  спасибо, -- спохватился Аничкин, -- чуть было Ольгу без  такой
детали  не  оставил!  Только, Саша,  не  один  приказ, а два. Первый!  "Всем
мужчинам, которые еще не догадались  этого сделать, предлагаю стать рыцарями
и отдать дамам свои пиджаки!" Скажу прямо, не все восприняли  это указание с
энтузиазмом...
     -- Голову на отсечение,  что  главная  "арбузная корка"  не отдала,  --
оживился Сергей Антоныч. -- Не разочаруешь старика, Толя?
     -- Если шеф имеет в виду Глебушкина, то одну из целей он поразил точно.
Сначала  Глебушкин просто спрятался и  дрожал где-то в углу, а  когда его со
свистом и гиканьем выволокли на божий  свет -- кто бы час назад подумал, что
Глебушкина, грозу института, можно выволочь  со свистом и гиканьем? -- то он
стал молоть чепуху  о своем здоровье,  и Арбуз огласил второй приказ: отныне
считать Глебушкина бабой  и  пиджак  с  него  не снимать. Сейчас это кажется
смешным, а тогда... То вдруг клубы дыма пробьются, то искры с нижних  этажей
летят,  то вдруг кто-то заорет, что 20-й этаж уже горит и толпа разрушается,
от одного  разбитого окна валит к другому, крики, обмороки... Помните, я вам
говорил,  что  дым шел из-за деревянной  решетки,  где вентиляция, мы ее еще
несколькими  шторами  задраили,  так   вдруг  оттуда  как  полыхнет!   И  не
какой-нибудь  язык пламени,  а будто волна  огня  --  и на  нас, кто ближе к
решетке был... На этом  разрешите закончить и передать слово Саше, поскольку
все дальнейшее рисуется мне в совершеннейшем тумане.
     -- Тогда многих обожгло, -- кивнул Ковальчук. -- На нескольких женщинах
платья загорелись, по полу стали  кататься, с такими криками... Я никогда не
видел,  не  знал,  как это  страшно, когда на человеке горит одежда... Мы их
оттаскивали, огонь с них сбивали, ну, чем придется -- ладонями, кто  воду из
бутылок лил,  даже огнетушителем... Толя не сказал,  что  Арбуз чуть ли не с
самого  начала велел  нам отовсюду, где только можно,  собрать огнетушители.
Вадим Петрович очень  помог,  он в добровольной  пожарной  дружине  состоял,
знал, где и что. Всего у нас огнетушителей  было штук восемь или девять, без
них,  наверное, нам пришлось бы  худо.  Не стану категорично утверждать, что
ресторан бы  сгорел, но именно с их помощью  мы ту  волну все-таки потушили,
так  что с  огнетушителями нам  очень повезло. Только  пятерым,  кого  сразу
обожгло, не повезло, и еще двоим, которые в туалет на нижний этаж спустились
-- пламя как раз через них прошло, а помочь  было, некому... Анна Алексеевна
в дальнем углу что-то вроде лазарета устроила, метрдотель аптечку принес, но
разве поможешь в  таких условиях обожженным? А ведь, кроме них, еще и другие
пострадавшие  были, помните, в  первой  давке у  дверей. Мы на  себе рубашки
рвали,  в  чайной  заварке  смачивали,   и  Анна  Алексеевна  на  обожженных
накладывала.  В  темноте их крики сильно на нервы  действовали, не  мне  вам
рассказывать,  как  им было  больно,  и  в этой  обстановке  многие за столы
уселись,  стали  глушить  себя  спиртным, кое-кого  даже  силой  приходилось
унимать...  Словом, как  констатировал  Арбуз, не таким  он мыслил себе