куртку  -- куда там  брезентовой, красота! А шея незащищенная, об этом
конструкторы  одежды  не  подумали.  И  каски  тяжелые,  неудобные,  забрало
опустишь -- все перед глазами плывет, видимость не та... Словом, нашу одежду
хорошенько  покритикуй.  Нам  бы  такую,  как   у  космонавтов,  --  легкую,
эластичную, теплозащитную... Ну а теперь  о ходе  операции. Значит,  спасать
нужно было немедленно, и всех в первую очередь...

     Я перечитала стенограмму рассказов Чепурина  и поймала себя на том, что
они  мало  чем  отличаются от рассказов  Гулина и других пожарных. Все у них
просто  и  однообразно  --  туши  и спасай.  Пуще  всего  на  свете опасаясь
обвинений  в нескромности, они тщательно  обходят стороной одну  непременную
особенность  своей  работы  --  ее  смертельную  опасность:   недосказывают,
отшучиваются, но  ни за  что не  признаются, что  не  раз и не два за  время
Большого Пожара  -- и только ли его! -- рисковали жизнью. В характера это  у
них, что ли, в свойственной людям этой профессии скромности, в традициях?
     Подумав, я пришла к выводу,  что дело не в этом, а в сложившемся веками
ироническом отношении обывателя.
     Возьмем других  людей, которые  так же,  как пожарные,  и мирное  время
ежедневно рискуют жизнью -- милиционеров. К ним тоже относились  иронически,
над ними обыватель тоже посмеивался -- до тех пор, пока о скрытой от широкой
публики героической стороне работы  милиции не пошли потоком очерки,  книги,
многосерийные  фильмы,  пока  в   газетах  не  появились  указы  о  наградах
милиционерам за мужество и геройство. И отношение к ним изменилось.
     К  ним,  но не  к пожарным. Странное  дело!  Когда,  работая  над этими
записками, я стала рыться в  художественной литературе, то убедилась  в том,
что о работе  городских пожарных в мирное время последним писал Гиляровский,
который сам был пожарным и  знал, как пахнет дым.  Я подчеркиваю -- в мирное
время, потому что в войну о них писали много и хорошо -- Тихонов, Симонов...
А что нынче?
     Нынче  о  городских пожарных  появляются  публикации  в десять-двадцать
строк,  короткометражки о  профилактической  работе,  безликие плакаты  "При
пожаре  звоните 01", и, чтобы  быть справедливой, вышел  хороший поэтический
сборник "Грани огня". Кажется, все. О том, что пожарные ежедневно выносят из
огня десятки людей,  получая при этом тяжелые травмы и  погибая, -- и  одной
публикации  в  год не  найдете;  куда чаще  газеты  рассказывают о случайном
прохожем, который  бросился в  горящий  дом  и  спас детей, старушку. Вот  и
получается,  что  в  глазах  не  очень  любящего   размышлять  и  не   очень
осведомленного  человека  пожарные  в  городах  либо  спят, либо ликвидируют
ерундовые загорания, а детей из огня, старушек спасают случайные прохожие...
Отсюда и отношение.
     Наверное,  в  этом  частично  виноваты  и  сами  пожарные:  почему   не
рассказывают?  Кожухов,  к которому я  обратилась когда-то  с этим  упреком,
отмахнулся:  "Нет  у вас времени саморекламой  заниматься". Да какая же  это
самореклама,  когда юноша,  выбирающий,  "делать жизнь  с  кого",  не  имеет
представления о  профессии  пожарного?  Помните, как  Кожухов  избавился  от
корреспондента? А ведь зря, мог рассказать парню такое,  что у него бы глаза
зажглись,  ну, не о себе, так о  Гулине и Клевцове, например, о  Чепурине  и
Володе Никулькине, и корреспондент, быть может, написал бы хороший очерк или
рассказ, который читателей заставил бы задуматься...
     А  сколько интересного можно услышать от пожарных,  беседующих  в своем
кругу, когда никто не обвинит  в  нескромности  или саморекламе, когда  то и
дело звучит; "А помните?.."  Я горячусь: "Про это по  телевидению рассказать
нужно, и газеты написать!", а они смеются: "Все равно никто не поверит!"
     А когда я упрекнула Чепурина, почему он говорит о себе только забавное,
он тоже ответил: "А в остальное не поверят. Тебя жалко, скажут -- наврала".
     Не на такую наивную напал! Не только его -- я всех расспросила, каждого
о его товарище. А что  касается вранья, не люблю и не  умею, единственное, в
чем  грешна, -- это  кое-что  недосказала:  рука  не  поднимается  писать  о
страданиях горящего заживо, задыхающегося в дыму человека...

     Вот пример того, как Чепурин рассказывал о себе:
     -- Как твой Васька не расстается с Лешей, так  и за мной по пятам ходит
Ваня  Уткин, связной, -- как тень или  ревнивая  жена.  И мне  хорошо -- тыл
прикрыт,  и Ваня  доволен --  впереди  все-таки не  он,  а я: начальник, как
известно, лучше всего смотрится со спины. На всякий случай в дыму я время от
времени  его  окликаю:  "Ваня, где ты?",  а  он, будучи в  маске, что-нибудь
крякает  в  ответ.  Значит, восьмой этаж...  Отправляю  Суходольского тушить
левое крыло, а сам с Говорухиным  берусь за правое. Действия незамысловатые:
протушиваем  часть  коридора  -- вламываемся  в комнаты,  если есть  кто  --
выводим,  нет  --  идем  дальше.  Длан   я  выстроил  такой:  добираемся  до
репетиционного зала, вывожу артистов, оставляю Говорухина на восьмом с одним
отделением, а с другим пробиваюсь на девятый, в "Несмеяну", после чего -- на
десятый.  Учти, я говорю  только о центральной  внутренней лестнице, по двум
боковым идут Головин и Баулин, так  что коридоры мы проходим  навстречу друг
другу,  будем  встречаться  и  брататься.  Подробности  нужны?  Тогда  пиши:
пожарный надзор дважды штрафовал Новика за "подпольное" хранение декораций в
отгороженной от репетиционного зала каморке, но штрафовал мало, с преступной
мягкостью. Нужно было с твоего Новика снять последние штаны! Несколько минут
украли эти  декорации, черт  бы  побрал  эту рухлядь,  там  и  ценного,  как
выяснилось,  ничего  не было,  деревяшки  да  мазня.  Наконец  добираемся до
репетиционного зала, и --  нехорошее  предчувствие:  дверь закрыта неплотно;
врываюсь  --  помещение запрессовано дымом,  ничего не видно, но ни  о какую
мебель не спотыкаюсь -- все выгорело.  Открываю окна, чуточку  разгоняю дым,
шарю до углам, пересекаю зал по диагоналям, туда, обратно -- никого... И тут
второе  нехорошее  предчувствие: не  вижу Вани, не слышу его  шагов.  Кричу:
"Ваня, где ты?" -- молчание. Хуже нет  -- потерять в задымлении напарника, а
вдруг у него что-вибудь с КИПом? Начинаю метаться, суечусь, свечу фонарем, и
тут  сквозь просвеченную дымку вижу,  что кто-то  стоит, светит  мне,  рукой
помахивает.  Обрадованный,  спешу  навстречу  и  с  силой  врубаюсь каской в
зеркало, да так, что осколки полетели! Если  я с  лютого перепугу не заорал:
"Мама!",   то  исключительно  потому,   что  в  дыму  вытаскивать   загубник
рекомендуется лишь  по уважительной  причине.  А тут и  Ваня  объявился. Он,
оказывается,  хотел  было  пройти за мной,  но  увидел,  что напротив  дверь
вспыхнула, стал  ее тушить и моих окриков  не  слышал.  Вот  твоему Васе, он
жаловался,  высота снится, крыша,  по которой  он  скользит вниз и никак  не
может удержаться, а  мне  -- это проклятое  зеркало  и в нем  черное  лицо с
разинутым в крике ртом. Наваждение!
     Но это  так,  -- продолжал Чопурин, --  для смеху. А вот но-настоящему,
без капли юмора,  я перепугался метров через десять... или,  точнее,  минуты
через  три...  Говорухина Пашу  ты  себе  представляешь  --  не  человек,  а
бульдозер! Закрытые двери плечом выдавливал, как картонные. Так через десять
метров  по коридору  как раз  и  находилась хореографическая студия, голубая
мечта девчонок, моя Надя там занимается. Говорухин сначала легонько постучал
-- мы всегда так делали, зачем зря дверь ломать, а оттуда крики, но никто не
открывает.  Тогда  Паша прикоснулся  к двери  своим  плечиком, слегка, чтобы
только  замок  отлетел, прогрохотал: "Пра-шу без  паники!", и мы -- Паша, я,
Ваня  и еще один боец -- проскочили в хорошо запрессованное дымом помещение,
да  еще  с  собой хорошую дозу из  коридора занесли. Хореография  по площади
примерно  такая же, как репетиционный зал, вдоль стен станки, или как их там
называют, для тренировок, пианино... И все это  имущестко в густом дыму, а у
открытого окна сбились и кучу пять или  шесть девчонок и тренировочных трико
и преподавательница, и все, как  по команде, бросаются к нам. У меня в мозгу
заработало  счетно-решающее  устройство  и  в  долю  секунды   выдало  такую
программу:  а)  будущих Улановых и Плисецких нужно немедленно выводить; б) в
таком  задымлении  без  противогазов  до  холла не  дойти; в)  поэтому двое,
Говорухин и боец, отдадут  двум девочкам свои КИПы и останутся здесь, а мы с
Ваней будем выводить девочек в холл, забирать КИПы и возвращаться, вплоть до
окончания операции.  Сказано -- сделано. Паша и боец... вспомнил,  Михалевич
из третьей ВПЧ,  включили  двух  девочек в  КИПы, а девочки хрупкие,  лет по
тринадцать, согнулись под тяжестью,  но  мы с Ваней их подхватили на руки  и
быстренько  вынесли  в  холл, где  было в  основном  протушено  и  почти что
терпимо. Здесь мы передали девочек одному бойцу, чтоб вниз свел, в медпункт,
взяли  КИПы  и стали возвращаться  обратно, в хореографию...  И вот тут-то я
по-настоящему и  без всякого юмора перепугался... нет, не то слово: струсил!
Откуда-то в коридор дыму поднавалило, толкаемся в одни двери, другие, третьи
-- нет хореографии,  как сквозь этажи  провалилась!  Хоть кричи, хоть вой --
нет ее,  и  все  тут. Вот  когда меня охватил подлинный, без  преувеличений,
ужас: вокруг  черным-черно,  фонарь  не  помогает, а где-то  чтото  рушится,
горит,  и  если огонь проник в  хореографию,  я  обрек на смерть  не  только
оставшихся девчонок  с преподавательницей,  но  и  Пашу  с Михалевичем; очки
сорвал, уже плевать, что глаза до слез режет, ощупываю, всматриваюсь -- нет!
И тут слышу родной голос, такой родной... Это Пашин львиный рык: "Пра-шу без
паники!  Я  еще на ваших  свадьбах  плясать  буду!"  Ну, дальше неинтересно,
пошли, таким же макаром всех из студии вынесли...*

     *  В  последней фразе Чепурина имеется одна  довольно-таки существенная
неточность:  вынести-то вынесли,  но  совсем "не таким  макаром"!  Оставлять
людей в помещении, куда  через треснувшую стену вовсю валил дым, больше было
нельзя,  поэтому  все четверо  пожарных отдали  им  свои загубники  и маски,
подхватили на  руки -- и  бегом по  коридору в спасительный холл,  а  оттуда
вниз,  на  четвертый  этаж.  Все  девочки  и Анна  Ильинична,  балетмейстер,
живы-здоровы, несколько  дней назад я собрала  их у себя, сидели,  пили чай,
вспоминали...  Самое  забавное,  что  две девочки  недавно  вышли  замуж,  а
Говорухин, как обещал, плясал на их свадьбах -- почетный гость!

     Хочу обратить ваше внимание на одно важное обстоятельство.
     В пожарной охране, как и в армии, существует и субординация, и воинская
дисциплина. Но, в отличие от других военнослужащих, во время  ведения боевых
действий  рядовой  пожарный  и  офицер  высокого  ранга  внешне  практически
выглядят одинаково: под боевкой погоны не видны.
     Для меня в  этом  высокий символ; перед  огнем  все равны.  И полковник
Кожухов,  и  подполковник Чепурин на крупном  пожаре  подвергаются  такой же
опасности,  как и  подчиненные  им лейтенанты, сержанты н рядовые.  Хотя  по
наставлению офицеры даже самого высокого ранга обязаны руководить тушением и
спасательными операциями,  логика событий  неизбежно ведет к тому,  что  они
идут в бой рука об руку, а чаще всего -- впереди рядовых.
     Я  обращаю  внимание  на  это обстоятельство  потому,  что часто  слышу
удивленное: "Как, разве  полковники-пожарные тоже тушат и спасают?" Я всегда
отвечаю: еще как! С  тех пор как Кожухов надел  папаху, он не раз получал  и
травмы и ожоги, как минимум раз в неделю Чепурин возвращается домой насквозь
пропахший  дымом, мокрый,  грязный и до того уставший, что нет сил забраться
под  душ; в огонь, если требуют  обстоятельства, идут и генералы-пожарные --
такое бывало  и  бывает. Идут, чтобы лично оценить обстановку,  использовать
свой бесценный опыт для тушения особо сложного пожара.
     А  если вошел в опасную зону, чтобы руководить,  и видишь,  что  можешь
спасти человека, -- разве остановит тебя служебное положение?
     Чепурин  вспоминал  слова  Савицкого: "Если ты плохо руководил  боевыми
действиями, я тебя выругаю я буду учить, но если ты мог спасти человека и не
сделал всего возможного и невозможного, я тебе руки не подам".
     Поэтому   каждый   офицер-пожарный  считает   делом  чести  не   только
руководить, но и лично тушить, спасать.
     Перед огнем все равны -- и генерал и рядовой.

     -- Я доподлинно знал, -- продолжал Чепурин,  -- что  на  восьмом  этаже
осталось несколько человек, но мне не давал покоя девятый, да  и  Рагозин по
рации не переставал напоминать, что в  "Несмеяне" много людей. Поэтому сразу
после хореографии я  оставил  Говорухина  на  правом  крыле, где уже  тушили
помещения музыкального ансамбля, Суходольското на левом --  пусть занимается
шахматным  клубом,  а  сам  затребовал подкреплений  и  стал  пробиваться на
девятый.
     Металлические части лестничных перил  были так  раскалены, что поведешь
по ним стволом  --  вода  шипит и превращается в пар; о  лифтовых  клетках и
говорить нечего -- в этой  дымовой трубе температура перевалила  за  пятьсот
градусов, стальные  конструкции в абстрактные скульптуры превратились;  двое
молодых бойцов у меня не выдержали, вижу -- шатает, как  пьяных, отправил их
вниз  отдышаться.  Словом,  жара  была  трудновыносимая,  сам только  тем  я
спасался, что совал ствол  за шиворот и поливал себя,  как капусту.  Смешно,
правда? И  тут мне подвалила исключительная удача; Дед  со звеном на подмогу
явился! Сразу стало веселее: Дед -- он сделан по спецзаказу, в огне не горит
и в воде по тонет, видит сквозь самый черный дым и слышит, как летучая мышь.
Если  бы  существовал знак отличия "Пожарный  божьей  милостью", я бы первый
такой знак отдал  Деду.  Эталон!  Будь у него  высшее  или  хотя  бы среднее
специальное образование, носил бы твой  свекор полковничьи погоны и учил нас
с Кожуховым уму-разуму. Когда в свое  время Савицкий  пытался присвоить Деду
хотя  бы первое офицерское  звание,  кадры подняли шум:  "Он  бином  Ньютона
решать  не умеет,  он  в  "пифагоровых  штанах"  не  разбирается!"  Савицкий
доказывал,  что  у Деда на плечах крепко сидит  профессорская голова,  но ее
кадры в расчет не принимают, с нее нельзя сделать  копию  и подшить в  дело.
Так Дед и демобилизовался .таршиной... А ты знаешь, что он, не прочитавши ни
единой  книги по психологии,  был  лучшим психологом, которого я видывал? Не
шучу  и  не преувеличиваю  --  лучшим,  Савицкий  не  раз  приходил  к  нему
советоваться по кадровым делам один на один. Между тем Деду дана была власть
лишь подбирать  в  свое  отделение  кадры газодымозащитников;  казалось  бы,
ерунда, пустяк,  а и жизни,  Ольга,  получается,  что дело это по-своему  не
менее сложное, чем полководцу -- подобрать себе штаб. По-своему, конечно, но
принцип  один  и  тот  же:  чтобы  это  был  единый  и  нерушимый  коллектив
единомышленников, с полной взаимозаменяемостью.  Ого, как  Дед обкатывал  на
всех  режимах  того, кто просился к нему в отделение! Брал  он, как говорят,
"рисковых"  ребят, то  есть тех,  кто  не  только не боялся риска, но в силу
особенностей  своей  личности стремился  к нему,  находил  в  опасности, как
пишут, источник острых и возвышенных чувств; с другой стороны, он терпеть не
мог сорвиголов,  которые  стремились к риску исключительно  для-ради  острых
ощущений: похвалы Деда удостаивался лишь тот, кто, с  одной стороны, тушил и
спасал достаточно смело, но, с другой стороны, тщательно оберегал  при  этом
собственную шкуру. Нынче  в литературу вошел модный термин: "психологическая
совместимость". Дед у себя  достиг  ее  стихийно, путем  беспощадного отсева
тех, у  кого в плоть  и в кровь не вошло великое чувство товарищества: "Один
за  всех, все  за одного".  А  если к этому добавить,  что каждый "знал свой
маневр"  и в  любой момент мог заменить другого, даже  самого командира,  то
отделение у Деда было -- пальчики оближешь,  сладкий сон начальника караула.
Дед никогда  на  своих  ребят не  кричал, даже когда они этого  заслуживали:
говорил негромко, спокойно, а чаще всего вообще объяснялся знаками, жестами.
И  лишь  после  пожара, когда возвращались в караул,  выдавал каждому за его
ошибки полной мерой.
     Итак, на подмогу явился Дед, и у меня гора с плеч; наверное, к операции
большого  масштаба  я был  подготовлен лучше, но  потушить  холл, коридор  и
спасти людей  -- в этом Дед любому пожарному генералу сто очков вперед даст.
Фактически он принял руководство на себя: несколько  слов,  несколько жестов
-- и  его сорвиголовы  в считанные минуты задушили  из  трех стволов огонь в
холле, залили пеной метров пятнадцать коридора,  и мы ворвались в "Несмеяну"
как раз вовремя. Лучше бы,  конечно,  минуты на  две раньше, но за счет чего
взять эти минуты? Не получилось раньше, и поэтому три женщины и Данилин, муж
твоей подружки  Клюквы, получили  довольно  сильные  ожоги.  "Несмеяна"  уже
горела, но, скажу  тебе, Ольга, чистое золото твоя Клюква! Будь я  молодой и
холостой... эй, чего записываешь?  Не поливай  она  с  девчатами  из тазиков
двери и стену -- огонь  ворвался бы к ним  минутой раньше,  и тогда...  Даже
думать не  хочется, что бы тогда с ними было.  Они  очень кричали, огонь уже
хватал  за пятки... Ну, поработали  из стволов по огню, по людям, выводили и
выносили, словом,  пришли в самый раз,  иначе было  бы  поздно,  многие дыма
наглотались, были без сознания. Ты между прочим отметь себе, что на пожаре в
основном от дыма погибают, а не от огня... Двоих и я вынес, первую удачно, а
со второй хлебнул горя, точнее сказать, не горя, а дыма. Запиши, что Чепурин
совершил грубейшую ошибку, граничащую с головотяпством: несмотря на звуковой
сигнал,   предупреждающий  о  падении  давления   кислорода  в   баллоне  до
критического, я  не успел  своевременно спуститься вниз для замены баллона и
минуту-полторы работал без КИПа, ну и наглотался, конечно, всякой  дряни  до
одури. Помню,  вынес ту, вторую, сбросил с себя боевку, уселся на пол и стал
изображать инвалида первой группы. Где? В холле, в Ванином КИПе -- с моим он
побежал  вниз, менять регенеративный патрон  и кислородный баллон.  Ты потом
мне напомни, с КИПом у нас  была  связана одна пренеприятнейшая история... а
ну  ее к черту, тень на весь гарнизон... Теперь об интересующей тебя детали.
Когда я  сбросил с себя боевку, то остался в одной тельняшке, и женщина, та,
вторая, которую я  нежно, или как он там написал, прижимал к  своей груди...
вот трепач! -- эту деталь запомнила, доложила супругу: так, мол, и так, спас
меня  какой-то пожарный моряк. А  супруг, как  тебе  известно,  оказался  не
каким-нибудь хмырем,  а  директором  универмага;  навел справки, выяснил мою
личность  и после  пожара явился в  больницу.  Притащил апельсинов  на целый
детский  сад, шоколаду,  банку икры --  видимо,  он полагал,  что я питаюсь,
главным  образом  этими  продуктами;  значит,   торжественно  явился,   речь
произнес, благодарил, жал руки и в качестве компенсации  за  понесенный мною
ущерб  при спасении его любимой жены предложил  выкупить за наличный  расчет
дубленку,  причем  без  всякой наценки  --  это он  дважды  и  со  значением
повторил. А Кожухов -- его кровать рядом с моей  стояла, рявкнул во всю мощь
своих  обожженных  легких: "Это у вас прейскурант такой -- дубленку за жену?
За свою жизнь вы бы небось еще  джинсы без наценки прибавили? Кру-гом! Шагом
марш!"  Мы  потом с полчаса хохотали, вспоминая,  как директор  попятился  и
растворился в воздухе...
     А  потом был  десятый  этаж, высотка...  Но это  уже в другой  раз,  на
сегодня твое время истекло,

     Чепурин  все-таки  рассказал мне  о  неприятнейшем  случае, связанном с
КИПом.
     -- Смотри, жалеть будешь, -- предупредил он.  -- То, что у  К