на крышу,  что  в самом деле было бы
правильно  --  скорее  всего  мы  попытались  бы  спуститься по  центральной
внутренней лестнице, где нас ждала почти неминуемая гибель. Другое дело, что
о наших интересах Зубов и  не задумывался, но объективно, обманув людей,  он
принудил их дожидаться прихода  пожарных, которые спасали их  не  вслепую, а
наверняка.
     Так что Васин упрек Зубову я снимаю.
     А  в остальном  он вел себя безупречно, проявив  и мужество,  и  высшее
самообладание.  Зубов сразу  же  решил,  что  будет  спасать  полотна старых
мастеров, "а эти, -- он с усмешкой кивнул на картины современных художников,
--  еще  понапишут шедевров".  Я  была  его главной  помощницей:  приволокла
стремянку,  снимала и подавала вниз картины, передвигалась на  новое  место,
снова снимала... Дыма уже и при мне было много -- проникал из всех щелей, но
выручили высокие потолки -- дым шел  наверх. Да и окна мы  распахнули. Зубов
покрикивал на нас: "Быстрее, черт вас побери!", он был сильно возбужден, но,
казалось, не  испытывал и  подобия  страха,  наоборот,  даже  шутил. "Внукам
будешь рассказывать, как Айвазовского спасла!" -- это уборщице, и мне: "Оля,
вы так ловко взлетаете  на стремянку, что  я впервые верю  Дарвину:  человек
действительно  произошел от  обезьяны!",  "Олепька,  побыстрее  снимите  эту
всадницу, она того и гляди грохнется с лошади в обморок!"
     Согласитесь,  что  так  вести себя  мог  только мужественный, одержимый
идеей человек.
     Подтащенные  к  окнам  картины,  если пожарные  прийти  не  успеют,  он
собирался  в последний  момент сбрасывать  вниз  -- авось  разлетятся только
рамы, люди же,  по его словам, всегда успеют забраться по винтовой  лестнице
на  крышу, а о себе сказал, что  капитан покидает судно последним. Настаиваю
на том,  что  он  хоть и был возбужден,  но совершенно нормален;  я  чуточку
усомнилась в этом  лишь тогда, когда он  не  позволил мне,  как  минут через
пятнадцать Деду, снять  свою  картину. "Не  лезьте не в  свое дело! -- грубо
одернул  Зубов. --  Я  де говорил вам,  что  вы  ни  черта  не  понимаете  в
живописи!"
     Теперь-то я знаю, почему он не хотел спасать свою картину.
     Наверное,  я  была  бы в  выставочном  зале  до конца, если бы не вдруг
явившаяся ужасная мысль.
     Я  побежала к  телефону и  набрала номер  кабинета Сергея  --  никто не
отвечал, тогда я позвонила в ясли  заведующей и спросила, где Саша Несторов.
"Киношники  опять забрали, мучают ребенка, -- пожаловалась она -- Вивисекция
какая-то,  хоть  бы   вы,  как  друг  семьи   Нестеровых,  вмешались,  Ольга
Николаевна". О пожаре она ничего не знала.
     Я  позвонила в 01  Нине Ивановне  и все ей рассказала; с картинами было
покончено,  они меня больше не  интересовали; уговоры Зубова я не слушала и,
помню, с  силой оттолкнула его,  когда  он  пытался меня  удержать; винтовая
лестница была вся в густом дыму, я вытащила из ведра с водой половую тряпку,
обмотала ею лицо,  полезла  по  лестнице  наверх,  нащупала  рукоятку  люка,
открыла его и выбралась  на  остекленную крышу. Больше всего я боялась,  что
стекло не выдержит,  но  оно оказалось прочным, и через минуту-другую  я уже
была  на  правом  крыле  здания,  на крыше технического  этажа, под  которым
находилась киностудия.
     Здесь  меня подкарауливала  страшная  неудача: решетчатая металлическая
дверь, отделявшая технический этаж от десятого, оказалась запертой на замок.
Я  трясла ее как полоумная, била  по ней руками  и ногами; ужаснувшись тому,
что зря теряю время, прокляла дверь и тем же путем побежала обратно.
     Зубов  обрадовался,  что  я  одумалась,  но у меня не было  времени его
разуверять.
     Теперь  единственный путь в  киностудию  лежал  через горящий  лифтовой
холл.  Поэтому я  разрешила  себе немного  подумать, уж  очень  велика  была
ставка.  Нейлоновую кофту и юбку-джерси я сбросила  и взяла у  уборщицы тети
Веры ее рабочий халат; потом  вылила на себя два  ведра воды, снова обмотала
лицо мокрой  тряпкой, только  щелки для  глаз оставила  -- на этот раз  меня
удерживали все, я  вырвалась  и крикнула, чтобы хорошенько  прикрыли за мной
дверь. Вот  когда я порадовалась тому,  что  тренированная  и сильная! Через
холл  я  пролетела лихо,  как  когда-то на  стометровке, которую  бегала  по
первому  спортивному разряду.  Коридор  студии был  весь в  оранжевом  дыму,
горели  стены  и  ковровая дорожка, я  прыгала по  ней, как кенгуру;  когда,
спустя какие-то секунды, я ворвалась в первую попавшуюся дверь, полы  халата
уже  вспыхнули  --  я  успела  сорвать  и отбросить  его; ожогов  я  еще  не
чувствовала.  От  дыма бил кашель, страшно резало глаза, я подползла к окну,
нащупала шпингалет и рнанула па себя. Сказочно прекрасное ощущение -- свежий
морозный воздух, я пила его, с каждым мгновеньем трезвея и наливаясь силами;
хорошо, я не забыла прикрыть за собой дверь, огонь рыщет за свежим воздухом,
как  койка  за  мышью. Внизу,  где-то  на  уровне  седьмого  этажа, пожарные
работали  с лестницы, я им что-то кричала и  они мне кричали в ответ -- что,
убей, не помню. С  правой от  меня стороны,  через  два  окна,  на связанных
шторах кто-то  спускался,  я присмотрелась  --  Валера, ассистент Сергея. Он
должен был знать, где Саша! Я  кричала ему,  но голос мой  сел,  он  меня не
понимал, а скорее всего не слышал, -- ведь было очень шумно.
     Больше в  этой комнате делать было нечего. С левой стороны из  открытых
окон высовывались и кричали люди, Саша мог быть там. Теперь очень важно было
предусмотреть все, и я  еще раз  позволила  себе подумать. Прежде чем  снова
выбегать  в  коридор,  нужно  обязательно  закрыть  окно... Во-вторых, нужно
обязательно облиться  водой,  а  есть ли она здесь?  Поползав  по комнате  и
пошарив вслепую  руками, я обнаружила на столе  графин с водой, смочила свою
тряпку, нашла полуобгоревший халат и оставшуюся  воду вылила на него. Надела
халат, обмотала лицо  тряпкой,  сделала  глубокий  вдох  --  и новая ужасная
мысль: а вдруг дверь рядом закрыта на задвижку? Ладно, была  не была, может,
успею вернуться обратно и  что-то придумать... Итак, сделала  глубокий вдох,
открыла дверь и,  зажмурив глаза,  рванулась  налево:  от нестерпимого  жара
хотелось  орать  благим  матом,  халат снова  вспыхнул,  но через  несколько
прыжков я  нащупала дверь,  она открылась, и я влетела в комнату, вместе  со
мной ворвались  клубы дыма, но дверь  захлопнули, на меня  что-то  накинули,
облили водой...
     Я  со стоном  открыла глаза и узнала мужа. В разорванной рубашке,  весь
закопченный,  со  здоровым кровоподтеком на лбу Сергей с ужасом  смотрел  на
меня. К  комнате  были еще  человек  пять-шесть,  они набросились  на меня с
расспросами, но я от них отмахнулась.
     -- Где Саша?
     -- Я... -- начал Сергей.
     -- Ты здесь, -- оборвала я. -- Где Саша?
     -- Мы с ним были...
     -- Где?! Где?!
     -- ...мы репетировали, -- продолжал Сергей. -- Там, в моем кабинете, --
он кивнул налево, -- Бублик кудато спрятался...  я  его искал... Я  прибежал
сюда, там нечем было дышать... Я только что... Как ты думаешь, нас спасут? Я
звонил, мне обещали... Надень, -- он сорвал с себя рубашку.
     -- Саша там? -- Я показала рукой на стену.
     -- Оля, ты сошла с ума! -- Сергей схватил меня за руки.
     Я  вырвалась  и  влепила ему пощечину  --  наверное, первую, которую он
получил в своей жизни. Кажется, я. действительно, была немного сумасшедшая.
     -- Закройте за мной!
     Я выскочила в коридор, в  два прыжка  достигла двери в кабинет, влетела
туда и оказалась в сплошном дыму. Окно было закрыто, шпингалет я нащупать не
могла, схватила что-то,  кажется, "дипломат", выбила  им стекло  и несколько
раз  вдохнула  свежий воздух. Не помню, сколько  я ползала по полу и шарила,
пока не  услышала  тихий  плач и  кашель.  Бублик прятался  под  диваном  --
интуитивно  нашел  место,  где  было меньше всего  дыма. Я  вытащила его  за
рубашечку, взяла  на  руки  и  бросилась  к окну: теперь,  по  крайней мере,
какое-то  время  мы  не  задохнемся.  Уже  не  торопясь, я нашла  шпингалет,
распахнула окно и высунулась в него -- с прижатым к груди Бубликом.
     И здесь нас увидел снизу Дима.
     Так начались самые важные в моей жизни шестнадцать минут -- время точно
установил Дима, считая с минуты, когда мы попали в поле его зрения.
     Иногда мне кажется, что  я  уже  тогда все  продумала, но это, конечно,
ерунда:  не  та была ситуация,  чтобы трезво  думать,  просто в пылающем  от
ярости и отчаянья мозгу мелькнуло несколько очень важных мыслей.
     Первая и самая ясная  из  них:  отныне Сергей  Хорев для меня больше не
существует.  Ненависть?  Нет, ненависть для него  была  бы  слишком почетна:
презрение.  Это  внезапно вспыхнувшее чувство оказалось столь сильным, что я
даже  зарыдала.  Презирала -- Сережу, которого когда-то любила  без  памяти,
потом просто любила,  потом по привычке и без уважения, но все-таки немножко
любила:  молодой  бог  из  греческой  мифологии  --  и   мой,   собственный!
Посредственный, режиссер, дамский угодник, готовый с кем угодно выпить и при
случае мне изменить -- но мой!
     Теперь, спустя столько лет, я понимаю, что  чувство презрения  родилось
не внезапно, оно давно дремала  во мне  и  ждало своего часа, но  тогда  оно
поразило меня, как молния.

     Я знала и верила,  что Дима  сделает все, что  возможно, но, разбираясь
немножко в пожарных делах -- с кем поведешься, от того и наберешься, видела,
что наши дела плохи. С  седьмого этажа,  где работают с тридцатиметровки, на
штурмовках к нам  не пробиться -- из окон восьмого и девятого  рвется огонь;
по той же причине я не могу, обвязав  Бублика  шторой, спустить  его вниз, к
тридцатиметровке, а туда,  откуда  спускался Валерий, мне уже  не  пройти...
Значит, надеяться можно на  два  чуда:  либо  протушат огонь  на  восьмом  и
девятом и успеют  подняться  к нам на штурмовках, либо прорвутся  на десятый
этаж по коридору.
     Бедный Дед! Как раз в эти минуты он спасал картины...
     Бублик кричал, бился в моих руках, его рвало и меня тоже, стоять у окна
было очень холодно, а отойди от  него  -- задохнешься;  я догадалась сорвать
штору, на  сей  раз  осторожно, закуталась в нее  с  Бубликом и  решила, что
воспаление легких -- наименьшая из возможных бед,  успеют спасти -- вылечат.
Бублику  стало теплее,  он обвил меня ручонками, прижался,  шепотом спросил:
"Тетя Оля, а где папа?" -- и тут меня поразила вторая мысль.
     Бублик, которого я знала и любила с пеленок, мог быть моим сыном!
     От этой мысли я снова заплакала. Я вообще в тот вечер много плакала, на
пожаре  и потом, так уж получилось, это только ребята считают, что я волевая
и сильная, на  самом же деле -- обыкновенная  баба, у которой глаза вечно на
мокром месте.
     И третья мысль, от которой перехватило дыхание: он будет моим сыном!
     И я дала себе клятву:  если  нам  суждено остаться жить, я  скажу Васе,
сама  скажу, потому  что он давно говорит мне это только глазами,  что  хочу
стать Бублику мамой.
     И коридоре, как в трубе, гудел огонь, за спиной начала прогорать дверь,
лицо обжигал  студеный ветер, ноги горели огнем,  а я стояла, прижав к груди
теплого Бублика, плакала, и сердце мое рвалось от нежности,  от предвкушения
будущего счастья...

     Я  и  сейчас,  сию минуту, вспоминаю об  этом  и плачу. Больше  о  себе
рассказывать ие могу.
     А впереди целая ночь, скорее бы за мной приехали!


ДМИТРИЙ РАГОЗИН, НАЧАЛЬНИК ШТАБА

     Писанину  я люблю так же, как в  жаркое  лето пить теплое пиво. Вася --
другое дело, он в школе у литераторши любимчиком был, он, если хотите, почти
что писатель -- в каждой стенгазете заметка, в рубрике "Из прошлого пожарной
охраны".  Я тоже  лихо  сочиняю  -- отчеты  о проверках  караулов,  описания
всякого  рода загорании и тому подобную большую литературу. Но  ту  же самую
заметку  в стенгазету  я  могу сочинять  часами,  осыпая  проклятьями каждую
строчку.  Поэтому  Ольгин приказ написать про  Польшей Пожар поднял меня  на
дыбы.
     -- Не буду!
     -- Будешь как  миленький, -- сказала  Ольга.  --  Я  на  всякий  случай
заручилась поддержкой Кожухова.  Можешь сам у него спросить, а  можешь и мне
поверить: если откажешься писать, будешь с завтрашнего дня откомандирован на
вещевой склад для инвентаризации портянок.
     -- Ведьма ты рыжая!
     -- Да, я ведьма, -- охотно согласилась Ольга, -- и  могу  отлупить тебя
метлой.  Садись  и пиши: случаи, фрагменты, детали -- все, что бог  на  душу
положит. Но если предпочитаешь пересчитывать портянки...
     -- Разве что фрагменты.., -- трусливо отступил я.
     -- Конечно, фрагменты, -- обрадовалась Ольга.
     Уже  потом, когда  я закончил,  эта ведьма  призналась, что ни  о чем с
Кожуховым не договаривалась -- взяла на пушку!

     Мы,  пожарные,  любим  вспоминать про чудеса.  Пожар,  в  ходе  тушения
которого не произошло ничего  необычного, мы быстро забываем, а  если о  нем
спрашивают, не знаем, о  чем и говорить --  обыкновенный пожар. А вот  когда
случается чудо -- у всех  глаза горят и языки развязываются: один только Дед
может полдня  подряд рассказывать  самые невероятные, но --  хотите  верьте,
хотите проверьте -- имевшие место истории.
     Я бы дал такое  определение: чудо есть сказочно необыкновенное событие,
которое произошло  с тобой  только  потому, что  ты родился  под  счастливой
звездой. Или  так: чудо  есть  такая штука, в которую никто не  верит,  но о
которой каждый мечтает.
     Когда человеку бывает хорошо, он  и без  чудес обойдется. Нам же хорошо
бывает редко  -- разве  что в  отпуске, когда плещешься  в  море  за  тысячу
километров от родной управы (так мы называем УПО), а вот плохо бывает часто,
иной  раз  так,  что  только  о чуде и мечтаешь. Подполковник  Чепурин любит
говорить: "Потерял надежду --  верь в чудо". А раз начальник приказывает, мы
и верим.
     В нашей компании  чудеса обычно  случаются с Васей и  Лешей.  Приезжаем
как-то на пожар, выскакиваем из машины, и Вася указует перстом: "Штаб  будет
здесь!" И  тут  же в сантиметре от Васиной  каски проносится  и врезается  в
землю ведерный самовар. "Штаба здесь не будет!" -- мгновенно реагирует Вася.
     А совсем недавно горел огромный склад. Вася  и Леша со звеном забрались
на крышу, а кровля  под Лешей провалилась и он полетел в самый очаг. Снимать
каску, склонять  голову  и шептать "прощай, друг" у нас в  таких  случаях не
принято:  друга  нужно  спасать. Вася  опустил вниз трехколенку,  велел себя
поливать, полез в пекло -- нет Леши! Вот тут уже не выдержал, с ревом наверх
поднялся,  с кровавым стоном:  "Леша,  Леша..." А Леша тут  как тут: "Звали?
Случилось чего?"  Пока Вася стоял с разинутой пастью, Леша доложил, что упал
он  не на бетонный пол,  а на  мешки  с удобрениями, выпрыгнул из  огня, как
пингвин  из  воды,  проскочил  через  пролом в  стене и  поднялся  на крышу.
Думаете,  Вася бросился  другу на шею и  омочил ему  грудь  горячей братской
слезой? Ничего  подобного! Рявкнул,  да  так, что за  два километра вороны с
деревьев   посыпались:  "Какого  черта,  тамтам,  там,  проваливаешься   без
разрешения?!" И смех и грех...
     Таких чудес я могу вам поведать с добрый десяток, но  все они случались
на разных пожарах, даже два чуда  на одном --  не  припомню. А  вот  Большой
Пожар  потому и  вкипел в  намять, что чудес  там  было  навалом. И  одно из
главных, самых необыкновенных -- как это Ольге удалось, во-первых, пробежать
из  выставочного  зала в киностудию, и, во-вторых, сделать  это буквально за
минуту до загорания фильмотеки.
     Потом, когда мы как следует изучили и воссоздали мысленно обстановку --
пламя в  лифтовом  холле и коридоре,  дым,  температуру  -- по  всем канонам
получалось, что  выйти  живой из  этого ада Ольга  не могла. Огонь,  что ли,
перед ней расступился, ядовитый дым  в озонированный воздух превратился? Ну,
такие  чудеса  бывают только в сказке. Облилась  водой? Так та  испарилась в
две-три секунды. Быстро бежала? Так огонь еще быстрее. Одним словом, в живых
Ольга осталась не  по правилам, "жульнически", как булгаковский кот Бегемот.
Если  бы  свидетели не  подтвердили, что Ольга находилась вместе  с  ними  в
выставочном зале, никто бы в  такое приключение  не поверил: сказали бы, как
судья Деду, что причудилось.  Лично  я  твердо  уверен, что лифтовой холл  и
коридор  Ольга пролетела на метле, как  это  на  ее месте  сделала  бы любая
другая ведьма.
     Ну, и  второе: буквально через минуту  после того, как она проскочила в
студию, полыхнула фильмотека (это сотни три фильмов!) и  в коридор вырвалось
такое пламя, какое увидишь разве что при нефтяном пожаре.
     Кто скажет, что не чудо?

     Наверное, нет такого неудачника, которому не позавидовал бы другой, еще
больший  неудачник.  Я  знаю  людей,  которые  даже  мне  завидуют,  мне  --
феноменальному  неудачнику! Это  тольке  Лиза  считает  меня  везунчиком  --
потому, что я на ней женился. Лизу,  в самом деле, я заполучил не без труда,
что дает ей законное право напоминать о  дарованном ею счастье и упрекать за
недостаточиоо внимание  к ее особе -- участь всех без исключения мужей. Зато
у Лизы есть одно отличнейшее качество: она  так  любит читать,  что стоит ей
подсунуть интересную  книжку -- и я снободен как воробей. Тому, что я больше
месяца безвылазно торчу  у Нестеровых, мы  обязаны Ольге, которая  раздобыла
для Лизы всю серию "Проклятые короли". У Славы, к примеру, дела обстоят куда
хуже: живет он  вместе с тещей, которая  немалую свою энергию  тратит на то,
чтобы  по десять  раз  на  дню  уточнять местопребывание  зятя во  времени и
пространстве. Вечера  не проходит,  чтобы  теща  не позвонила  Нестеровым  и
металлическим голосом не напомнила Славе, что если ему  некогда  общаться со
своей  женой, то у других мужчин  такое  время найдется. И Слава,  терзаясь,
метется  домой. Зато,  в отличие  от  меня, ои  ухожен,  кормлен  и выглядит
довольным --  как  может  быть  довольной  потерявшая  свободу,  но  любимая
хозяйкой собака.
     Теперь о том, почему я феноменальный неудачник.
     Я --  НШ, начальник штаба оперативной группы пожаротушения.  Как только
мы  прибываем  на пожар  и Вася начинает руководить, я  развертываю  штаб  и
принимаю  на  себя   следующие  обязанности:  получаю  от  РТП   задания  на
расстановку сил, организую непрерывную разведку, осуществляю связь между РТП
и   начальниками  боевых  участков,  докладываю  кому  положено  обстановку,
самостоятельно,  когда  сочту  необходимым,  принимаю  решения,  обеспечиваю
контроль, веду документацию и так далее -- всего около тысячи обязанностей.
     Штаб  -- это мой  складной  стол, к  которому  я  прикован на все время
пожара. Летом  я изнываю  от жары,  зимой  мерзну,  как последняя  бездомная
дворняга.  На  пожарах  с  повышенным номером  я постоянно окружен городским
начальством, которое изводит меня вопросами и заваливает советами: известно,
что в пожарах, как и в футболе, понимают все.
     Кого начальство активное всего критикует? Того,  кто на виду,  меня  по
этажам искать не надо -- вот я стою. Если  пожар потушен плохо, кто виноват?
Начальник штаба. Если хорошо, кого хвалить? Молодцы, пожарные!
     И еще: ребята выходят из пожара с волдырями и шишками, я  -- без единой
царапины;  они  работают  стволами,  топорами  и  ломами, я -- карандашом  и
горлом;  они спасают людей, я -- самоспасаюсь от начальства. А ведь и у меня
есть руки, и они чешутся!
     Да, я жалуюсь: НШ -- плохая должность, и я торчу на ней уже  целых семь
лет. Даже не верится, что когдато я лазал по штурмовке,  как обезьяна, давил
огонь и выносил людей -- может, приснилось? Единственное утешение, что через
должность НШ, как через чистилище, прошли все, и, следовательно, у меня есть
шансы когданибудь  от нее избавиться.  Рано или поздно, когда Васю уволят из
пожарной  охраны  за  стро