их.  На
центнер тянешь?
     -- Сто четыре кило, -- расплылся Леша. -- Утром, до завтрака.
     --  И  кто тебя за язык  тянул?  --  упрекнул Слава. -- Сказал  бы, что
яблоки  доводишь  до  потребителя  в  "Овощах --  фруктах"  или, еще  лучше,
принимаешь  макулатуру в обмен  на  абонементы, никакая девка бы не устояла.
Лично  я для  своей  Наташи был  адъютантом  командующего военным округом  и
саморазоблачился только  тогда, когда она родила мне Мишку. Дима, а  кем  ты
был до свадьбы?
     -- Я не  опускался до вранья,  -- высокомерно ответил Дима. Я  прямо  и
честно сказал Лизе, что работаю ассистентом режиссера.
     -- Вам хорошо смеяться... -- уныло проговорил Леша.
     -- Не  слушай их, брехунов,  -- неодобрительно  сказал Дед.  --  Говори
правду, так, мол, и  так, тушу пожары, а ежели тебе артиста надо или завмага
-- топай к...  Туда, одним  словом, не  при Леле будь сказано... А  с другой
стороны,  в самом  разе,  чего  в нашем  брате хорошего?  Когда, помню,  лет
тридцать назад  тушили склады утильсырья -- вы все тогда еще под стол пешком
ходили, а Лехи и  и проекте не было,  я так  всякой гадостью пропитался, что
Варя,  светлая  ей  память, три  дня  домой  не пускала,  живи и  отмывайся,
говорит,  в  казарме,  ребенок,  то  есть  Васька,  тебя пугается  и  кашлем
заходится. А тетерича  от этого самого Васьки после  пожара люди шарахаются,
как от домового, который из печки вылез. Какие мы женихи? Трубочисты!
     -- Тебе  бы, Дед, молодежь в  пожарное училище вербовать, -- сазал я.--
Высоты открываешь, перспективы.
     --  И  не  надо ничего  скрывать! -- поддержала Деда  Ольга.  -- Каждый
человек  должен  знать,  на что идет, и -- за естественный отбор, в пожарной
охране должны остаться достойные.  А  если человек стыдится своей профессии,
пусть уходит, его можно только пожалеть, как... тяжелобольного.
     --  Вот  это правильно! -- пылко  подхватил Леша. --  Я  ей так прямо и
сказал -- дура!
     --  Остроумно,  --  похвалил Дед.  --  Она еще  к  тебе прибежит, Леха,
попомни мои слова,  такие женихи, как ты, на улице не валяются -- не окурки.
А вообще-то  жениться  надо так,  как  этот  прохвост Уленшпигель.  Слышали?
Как-то вечером,  часов, помню,  в одиннадцать,  возвращались  мы с пожара  в
караул,  а нас по  дороге  диспетчер  удачно перехватила  и  послала  тушить
квартиру. Минуты через две прибыли, видим дым из  квартиры на третьем этаже.
Включились в КИПы, выломали дверь, быстро нашли очаг -- телевизор включенный
горел:  сколько  ни  пишут  в  газетах, чтоб не оставляли  эту  технику  без
присмотра,  как  горохом  об  стенку.  А  что  такое  сегодняшняя  квартира?
Синтетика,  тряпки да книги, почти все выгорело.  Дыму было много, разогнали
его, ищем  людей -- кто-то ведь включал телевизор, туда заглянули,  сюда  --
нет никого. А тут гул стих, воду перекрыли, слышим -- вроде кто-то напевает.
Уленшпигель дерг за дверь санузла -- видит, девчонка с зажмуренными  глазами
под душем нежится, "по статистике девять ребят" мурлычет. А Уленшпигель, как
всем известно,  человек  деликатный и воспитанный, иностранные языки  знает.
"Мерси,  --  говорит,  -- я вам случайно не  помешал? С  легким паром  вас!"
Девчонка, конечно, в визг -- страшилище такое входит, в черной боевке,рыло в
копоти  -- и  бац-бац  ему по этому  самому рылу. Тут  дым в ванную повалил,
девчонка в новый визг, а Уленшпигель вежливо ее облапил, вынес на лестницу и
за халатиком сбегал, чтобы прикрылась. И что  вы думаете? Оценила деликатное
обращение, за битое рыло извинилась -- словом, познакомились. Девка в слезы,
без  квартиры  и барахла осталась,  а  Уленшпигель,  который как раз комнату
получил,  великодушно  предлагает: иди,  говорит,  ко мне  домываться,  а то
чувствую,  говорит, неловкость, что  помешал, только  губку с собой  возьми,
потому  что  я  привык  отдраиваться  наждачной бумагой,  а  у тебя,  успел,
извиняюсь, заметить, кожный покров исключительно белый и нежный, как у гурии
из "Тысячи и одной ночи".
     --  Это  в  книжке  про Синдбада-морехода, -- пояснил Бублик  из  своей
комнаты. -- Гурии -- это волшебные красавицы, в купальниках.
     Дед заахал, замахал на нас руками и побежал ругаться с внуком.
     Из десяти  тысяч профессий, которые имеются в подлунном мире,  свою Дед
полагал особо  почетной. Ну, с некоторыми оговорками еще и профессию врачей,
но только  тех,  которые  "в  самом  разе  спасают,  а  не  стукают по ногам
молоточками и выписывают химическую отраву для организма".
     -- Как только человек рождается, -- внушал он внуку, дремавшее сознание
которого  пробудилось после  Большого Пожара,  -- его  все  время надобно от
чего-то спасать, выручать из  беды. Отсюда следует, что профессии спасателей
являются по-первому необходимыми. Ты  историю возьми:  испокон  веков, чтобы
побыстрее и побольше убивать, люди готовы себе мозги вывихнуть и вагон денег
истратить; убить, уничтожить не хитрость, а вот ты попробуй -- спаси! Нас --
пожарных, хирургов, морских и горных спасателей -- раз, два и обчелся, к нам
только те идут,  у кого сердце к людям расположено,  кто усвоил, что  больше
всяких денег и наград человеку хочется пожить на белом свете. Но не все люди
это еще понимают.  Возьми  ту же самую  историю: про  тех,  кто  прославился
спасанием, там  и слова не найдешь, а вот про тех, кто губил народ, как чума
--  на  каждой  странице:  Александр  Македонский,  Цезарь,  Батый,  Атилла,
Наполеон.  И  самое, как  говорится, глупое, что  чем больше человек погубил
народу,  тем  он считается  более  великим. Но  к  тому  времени,  когда  ты
вырастешь  и пойдешь  в пожарное  училище, люди  разберутся, что  к чему,  и
звание спасателя станет самым главным и почетным на земле.
     Дед  страстно  любил  философствовать на  эту  тему, свою  концепцию он
внушал  еще  мне,  как только я "изпод  стола вышел"; сколько себя  помню, в
нашем доме никогда не бывало пистолетов, автоматов и  прочих подобного  рода
игрушек, зато уже в три года  я  знал, что такое  огнетушитель,  а в  четыре
спускал  своего  Буратино   с   третьего   этажа  на  спасательной  веревке.
Соответственно  были  подобраны и книги. Библиотеку  Дед,  великий  любитель
почитать, собрал немалую  -- в основном после "выхлопа  на  пенсию". Главные
сокровища хранились  в отдельном шкафу,  запиравшемся на  ключ:  специальная
литература,  стихи,  газетные вырезки  и  книги,  в  которых  так или  иначе
затрагивалась пожарная тема. В  шкафу имелся "позорный ящик" с картотекой на
известных поджигателей:  на Герострата, на Александра Македонского,  который
ради  каприза своей  любовницы  сжег  город, на императора Нерона за  поджог
Рима, на  уважаемую  Дедом, но  совершившую  непростительный  поджог княгиню
Ольгу,  на  татаро-монголов,  графа  Растопчина  и  даже,  несмотря  на  мой
энергичный протест, на Коровьева и Бегемота. Этот ящик Дед выкрасил в черный
цвет, что символизировало черные деяния имевшихся в картотеке лиц.
     Некоторые книги Дед занес  в список "хорошо  написанных,  но  вредных",
например,  опять  же  вопреки  моему  протесту,  "451ь  по  Фаренгейту"  Рэя
Брэдбери.  "Надо же  такое  придумать:  пожарный -- и он же поджигатель!" --
возмущался  Дед. Зато  на почетном  месте  стояли поэтический сборник "Грани
огня", да еще вырезанная из "Иностранной литературы" и любовно переплетенная
повесть Денниса Смита "Пожарная команда номер 82" -- единственная, по мнению
Деда, правдиво рассказывающая  о  городских  пожарных,  и  одна из немногих,
выдававшихся на  руки под  расписку с  указанием  даты  возврата.  "Пожарным
шкафом" пользовался весь гарнизон, и нарушителей Дед наказывал,  невзирая на
лица: Кожухов, продержавший Смита  на неделю дольше, на два месяца был лишен
права пользоваться библиотекой.
     Шкаф  украшали  изрядно   помятая  Дедова  каска,   сделанный   Володей
Никулькиным  дружеский шарж: Дед  в  позе  былинного  героя  тушит  лафетным
стволом окурок,  и вырезанная  из иностранной газеты  фотография повиснув на
шее  ухмыляющегося Деда, его  целует прехорошенькая  и  легкомысленно одетая
негритянка.
     История  о том, как Дед попал в буржуазную газету стоит того,  чтобы ее
рассказать.  Лет  десять назад у нас гастролировал  знаменитый  негритянский
вокально-инструментальный  ансамбль, и Дед  со  своим отделением  оказался в
наряде  по охране  театра.  Исполнив  наимоднейший шлягер и  заслужив бурную
овацию,   солистка,  чтобы  выразить  обуревавшие  ее  чувства,   неожиданно
выдернула из-за  кулис  Деда  и  чмокнула  его в  щеку. Как  им  и положено,
иностранные  корреспонденты,  сопровождавшие  ансамбль,   тут  же  преступно
защелкали затворами  и зафиксировали  моральное  разложение Деда  на пленку.
Надпись  под фотографией (газету на имя Деда прислали в  УПО): "Американская
звезда объясняется в  любви  неотразимому  русскому пожарному"  -- дала пищу
острякам на целый год. Сверх ожидания  мама очень  смеялась и гордилась этим
снимком:  "Моего Васю теперь  во всем мире  знают!" И потребовала  поместить
фотографию на видном месте в заповедном шкафу.

     "Вы, нынешние..." с иронией говаривал Дед.
     В  обшем,  к "нынешним"  он  относился не так уж плохо,  но  явно давал
понять,  что  сравнения  с  ветеранами  мы  нн  выдерживаем.  Во-первых,  мы
балованные --  и техника у нас  куда лучше,  и денег  нам  больше платят,  и
звания офицерские  дают; во-вторых, все  мы --  дохляки,  чуть  что бежим  в
поликлинику, а в отпуск  норовим урвать путевку  на  курорт; в-третьих,  что
вытекает  из  предыдущего, не  любим  и  не умеем  по-настоящему работать  в
условиях высокой температуры, а давим  пожар силой, и посему настоящих тушил
у нас можно пересчитать по пальцам.
     -- Надо, к примеру, потушить чердак пятиэтажки,-- Дед заранее морщится,
-- а нынешний хватает  ствол и бегом на пятый  этаж. Его спрашиваешь: "А где
рукава?" -- "Забыл!" И бегом за рукавами. Прибегает. "А где  лом?" -- "Внизу
оставил!" И  бегом  за ломом.  Смех  один! Не  пожарный,  а клоун. Настоящий
пожарный в огонь без оглядки не попрет,  он спокойно,  без суетни, выйдет из
машины, проверит снаряжение,  наденет  КИП, возьмет  два рукава, лом, топор,
ствол -- и топ-топ, топтоп, не торопясь, чтоб дыхание не сбить; а как войдет
в горящее помещение, не будет, как псих, дым водой разгонять, а принюхается,
прислушается,  щекой или рукой, как  индикатором, определит,  где очаг  -- и
тогда начнет воевать. А  вы, сколько вас ни  учишь, прете,  как носороги, не
умом, а  силой  тушите,  очаги находить не  умеете. Ну, умеете, конечно,  но
плохо.  А почему? А потому, что  балованные, дохляки, с каждым прыщом ходите
на физиотерапию, на курорты ездите...
     И так  далее.  Из  нынешних  Дед признавал  только Кожухова, Головина и
Чепурина,  которые, конечно, тоже были балованные, но все-таки прошли выучку
у самого Савицкого, почитаемого Дедом безоговорочно.
     -- У пожарного, -- учил Дед,  --  есть  три главных врага: дым, огонь и
начальство.  (Мы  считали -- четыре: еще  и столовая в УПО, с  ее неизменным
гороховым супом и жирной свининой.)  Что касается дыма и огня, то кое-кто из
вас  кое-чего  может,  а  вот  с  начальством  обращаться умел  только  один
Савицкий.  Вы, когда власти на  пожар приезжают,  вертитесь вокруг  них, как
балерины,   впечатление   производите,  доказывете,   что   очень  умные   и
образованные, -- и  руководить тушением  пожара некому; Савицкий  же  всегда
находился не  у штабного стола с  его  телефонами,  а поодаль, чуть в  дыму;
приезжает начальство: "Где полковник?", а им: "Пожалуйста, пройдите, только,
будьте  любезны,  поосторожнее,  тут  ножку  вывихнуть  можно   и  пальтишко
испачкать".  Иное  начальство так и остается  возле штабного стола, полагая,
что от  одного его  вида  пожар  потухнет, а другое  принципиально  идет  за
информацией к  полковнику; а он  берет  под ручку,  тянет  поближе  к  дыму,
информирует:  "Это  все чушь, пустяки,  ничего  особенного"  -- и  переводит
разговор  на  футбол. Послушает  начальство  про "Динамо",  нанюхается дыму,
накашляется всласть и  радорадешенько  подальше отойти. А Савицкий вдогонку:
"А  какой красавец  гол  был в  самую девятку,  видели?" --  "Видел,  видел,
потом!" И  начальство никому  не мешало. А  если  очень  упорный  попадался,
Савицкий,   скажем,   на   пятый   этаж   водил    --   для   удовлетворения
любознательности... С юмором  был человек! Помните,  Гулин мансарду  разнес?
Вылетел бы с боевой работы как из пушки, не будь у Савицкого  чувства юмора.
Дело было так. Уленшпигель зимой нашел в подъезде щенка, принес его в караул
и уговорил  Гулина поставить  на довольствие. Дворняга выросла,  Уленшпигель
назвал ее Полундрой и обучил всяким  фокусам. И  вот  приезжает  Савицкий на
разбор  тушения  дачи, из  глаз молнии, выстроил  нас и  только рот раскрыл,
Полундра -- "гав-гав-гав!".  Это  Уленшпигель  моргнул, без команды Полундра
никогда на построении не лаяла. Савицкий; "Пошла вон!", снова рот раскрыл, а
Полундра  --  "гав-гав-гав!".  И так  до тех пор, пока  полковник не сдался:
махнул рукой, посмеялся вместе со всеми, погрозил Гулину пальцем и уехал.
     В настоящий  пожар, когда было не до шуток, терпеть не мог посторонних.
Помню, тушили поздней осенью жилой дом,  жильцов  пришлось эвакуировать, все
мокрые, злые, замерзшие,  и тут  через  оцепление просочился  к штабу видный
собой мужик, в дубленке  и  лисьей шапке. Я баллон в  КИПе менял, все видел.
Мужик   важный,  с  большим  чувством  собственного  достоинства,  привык  к
унижению.  "Кто  здесь главный?"  --  спрашивает. Ему  кивают на  Савицкого,
который в это время внушает начальнику  тыла  за бездействующий гидрант, сам
не на полковника похож, а на ночного  сторожа:  в  старом брезентовом плаще,
битой каске,  весь в копоти, грязный.  Ну, мужик видит, с  кем имеет дело, и
этак покровительственно:  "Вы,  что ли,  здесь командуете?" -- "Ну, я.  Чего
надо?" -- "Здесь во дворе мой гараж, прошу принять меры..." А Савицкий: "Кто
здесь  из  милиции?"  Подскочил  майор:  "Слушаю,   товарищ  полковник!"  --
"Возьмите  этого товарища, посадите в машину и  отвезите за пять километров.
Выполнять!"
     Но из  всего этого  нельзя делать  вывод,  что  Дед идеализировал  свое
время. Хотя и ворчал, что  "у нас вооружение  было, как при Петре, а у вас и
пеногенераторы, автолестницы...", но именно новое вооружение он освоил лучше
других:  и  очень жалел, что оно появилось так  поздно, кода он был "уже  на
излете".  Да и к  молодежи  Дед  относился с симпатией, хотя посмеивался над
ромбиками Высшей  школы, где нас, по его мнению, пять лет учили, как сдувать
друг у друга конспекты и  пускать пыль  в  глаза; и  еще но мог нам простить
того,  что во внеслужебное  время мы ходили в джинсах. "Виданное ли дело, --
возмущался он, -- за штаны платить столько, сколько за стиральную машину! За
дерюгу, которой трешка -- красная цена!"
     Но  что совершенно повергало  Деда  в  прострацию, так это  сегодняшняя
модная  мебель.  Если  джинсами он только  возмущался, то к  мебели из трухи
относился с нескрываемым презрением и пришел в совершеннейший восторг, когда
мода, совершив крутой  виток,  вновь  неслыханно  возвысила красное  дерево:
буфеты,  кресла  и  столы,  которые Дед когда-то  покупал в комиссионных  за
бесценок и реставрировал, теперь стоили  бешеных денег, и наша квартира была
обставлена такой  мебелью, какую только  в музее и увидишь. А тумбочку XVIII
века, которая обошлась Деду в десятку, Ольга и в самом деле утащила в музей.
     Кстати говоря, в  гарнизонный фольклор  вошла и  история о том, как Дед
получил свою первую квартиру.  Случился  пожар в старом четырехэтажном доме;
старые дома  вообще горят хорошо -- перегородки, перекрытия  деревянные,  на
совесть просушенные, недаром разного  рода умельцы,  когда такой дом  сносят
ради  нынешнего блочного, со всех сторон  сбегаются за бросовым,  никому  не
нужным  деревом: скрипки  из такого  дерева  делают! Но в  тот  пожар дерева
никому  нс досталось:  взорвался газ, а лето  стояло знойное, да еще ветерок
поддувал, и дом запылал, как факел. К счастью,  пожар случился днем, жильцов
в доме оказалось немного и их более или менее благополучно вывели-вынесли по
сильно  задымленной  внутренней лестнице.  И лишь к  одной женщине,  которая
взывала о помощи  из окна третьего этажа, а этажи в  доме были высоки, никак
нельзя  было пробиться  изнутри; то  есть, будь  у пожарных в  запасе  пяток
минут, обязательно бы пробились, но, судя по  обстановке, такого  запаса  не
имелось. Проще всего было бы спасти женщину по трехколенке, но  как  раз под
ней люто горел второй этаж, пламя так и рвалось в окна.
     Тогда  Дед  придумал  такую  штуку.  Со  стороны, где  второй  этаж уже
протушили,  он  поставил  трехколенку,  поднялся  на  третий этаж и оказался
метрах в семи от женщины. Теперь все зависело от того, удастся ли ему пройти
по   нелепому   узкому  карнизику,  который   опоясывал   дом.  Именно   эта
архитектурная красивость  и была в основе Дедова плана. Продвигаясь шажок за
шажком, он добрался до женщины и уговорил ее спуститься на карнизик. Полдела
сделано. Затем Дед поставил женщину лицом к стене, велел ни и коем случае не
смотреть  вниз,  обнял  ее  и,  цепляясь  ногтями  за  стену, стал  легонько
двигаться  к  лестнице  --  теперь  уже не  шажок за  шажком, а сантиметр за
сантиметром. Подвел женщину к лестнице, спустил вниз, а  потом посмотрели --
ногти на пальцах Деда в крови, чуть не содраны.
     Получил бы  Дед,  как  обычно бывает в  таких случаях, благодарность  в
личное дело и четвертную, если бы на пожаре не оказался прибывший в город на
инспекцию генерал, начальник  ГУПО.  Пожаров  генерал  за  свою  жизнь видел
тысячи, но этот случай произвел  на  него впечатление, и  он во всеуслышанье
велел  Савицкому  готовить представление  на  старшего сержанта Нестерова  к
ордену.   Услышав,   Дед   разочарованно   вздохнул,   генерал   удивился  и
поинтересовался причиной. "Из-за одной  буквы, товарищ  генерал,  -- пояснил
Дед. -- Вот если бы вместо "н"  стояло "р"..."  Генерал улыбнулся, ничего не
пообещал,  но уже на следующее утро Деда  вызвали в исполком и вручили ордер
на  двухкомнатную квартиру. Тогда, в начале пятидесятых годов, такая награда
расценивалась никак не ниже ордена...
     В Большой Пожар Дед  ничем  особенным не отличился -- если  не  считать
того, что  спас  восемь  человек. Однако  на  фоне того, что  делали Лавров,
Клевцов и  остальные, дедовские восемь душ не очень запомнились. Правда,  на
его  лицевом  счету  имеется три десятка  спасенных  картин, но  когда  речь
заходит  о  выставочном  зале,  Дед  мрачнеет, и  у  него  надолго  портится
настроение: во-первых,  из-за истории с Зубовым и, во-вторых, потому,  что в
то самое  время, когда  Дед и его ребята  спасали картины, в другом крыле, в
каких-то пятидесяти  метрах, металась от окна  к окну Ольга  с  Бубликом  на
руках.
     Как потом  стало  известно,  спасенные полотна имели огромную ценность,
однако  на  разборе Кожухов  особо отметил  действия Нестерова-старшего не в
выставочном, а в кинозале.
     К  Дворцу искусств с обратной стороны  примыкает,  образуя  с ним  одно
целое, гигантский кинозал, крыша которого находится на уровне седьмого этажа
высотной части здания; входы в кинозал идут из вестибюля  главного здания, а
выходы -- во двор. Во время Большого Пожара две тысячи зрителей хохотали над
проделками Чарли Чаплина в фильме  "Золотая лихорадка", не имея ни малейшего
представления  о том,  что творится  вокруг.  Легко  понять,  что  могло  бы
произойти, начнись там паника и рванись две тысячи человек к выходам! У нас,
пожарных, известны  хрестоматийные случаи  такого рода, настолько трагичные,
что пусть уж лучше они остаются в специальной литературе.
     Кожухов счел  главной  заслугой Деда на Большом Пожаре именно  то,  что
благодаря его  действиям панику  у