е заскочили  приятели;  чаек,  бывает,
растягивается до позднего вечера,  мы  сидим, вспоминаем, спорим, и вдруг из
спальни доносится: "Дядя Коля не с шестнадцатого, а с  четырнадцатого  этажа
ту тетю спас!"

     * УПО -- управление пожарной охраны.
     И хотя Дед тут же бежит ругаться и плотно прикрывает двери, для Бублика
нет  большего удовольствия, чем  уличить нас в ошибке.  А когда ему внушают,
что  это  нехорошо  --  вмешиваться  в  разговор  взрослых,  --  он  резонно
возражает:  "А зачем вы говорите неправду?" Тут  и сам Макаренко  развел  бы
руками...
     Если Бублик в свои восемь лет слывет знатоком спасательных операций, то
о том,  что происходило в  самом здании до и в разгар боевых действий, лучше
многих других  знает Ольга. Может, кое-кому из этих других довелось повидать
побольше  ее,  но видеть и  знать -- разные вещи. Иной  видел много, а знает
мало, а другому одной детали достаточно, чтобы уловить суть -- так ученые по
чудом сохранившейся  кости восстанавливают  облик доисторического  животного
(из Ольгиного лексикона -- она заместитель директора краеведческого музея по
научной части).
     Что  же касается нас,  то о Большом Пожаре мы тоже знаем не понаслышке.
Несколько слов о нас.
     Дед (так отец приказал себя величать после "выхлопа на пенсию"), в миру
Василий Кузьмич  Нестеров,  прославился в  пожарной  охране сногсшибательной
карьерой:  за  тридцать  семь  лет  беспорочной  службы  вырос  от  рядового
ствольщика  до  старшего  сержанта.   Это   нашло  свое  отражение  в  одном
первоапрельском капустнике, где  про Деда было сказано: "Главный  недостаток
--  склонен к карьеризму". Лет пятнадцать Дед прослужил командиром отделения
газодымозащитников,  а уж газодымозащитники, поверьте на слово,  на пожаре в
гамаках не отдыхают.
     Про меня,  своего единственного сына, Дед любит говорить, что я "рожден
на каланче и  воспитан в  казарме". Словом, потомственный пожарный, который,
опять же по Деду, "семь лет  набивал себе голову всякой требухой" -- имеется
в виду учеба в пожарно-техническом училище и в нашей Высшей школе. Последние
семь  лет  работаю  в УПО оперативным дежурным по  городу,  звание -- майор.
Видывали  на  улицах  красную   "Волгу"?  На  ней   мы,  оперативная  группа
пожаротушения, и выезжаем  в город  на проверки и пожары -- я, мой начальник
штаба капитан Рагозин, начальник  тыла капитан Нилин и связной, сержант Леша
Рудаков.
     С  Димой и  Славой мы одногодки (нам по тридцать два),  вместе учились,
женихались,  спасали  друг друга  от огня и  начальства  --  словом, друзья.
Объединяет нас  и  то,  что "на  заре  туманной юности"  все трое  мы  бурно
ухаживали за Ольгой, а досталась она другому, и то, что моя первая жена Ася,
которая родила Бублика и умерла при родах, Димина двоюродная сестра. Кстати,
Бублик -- это  потому,  что  первые  слова, с которыми мой  Саша обратился к
миру, были "бу-бу-бу", "Эх, ты, Бублик", -- умилился Дед. Так и осталось.
     Еще об одной кличке: нашу неразлучную  троицу в УПО прозвали "пьедестал
почета". Не потому, что мы  слишком  часто  на  нем оказываемся -- наоборот,
полковник  Кожухов  и  его  зам  Чепурин  куда  чаще  нас  ругают,  чтоб  не
зазнавались, -- а из-за нашей комплекции. Если я среднего  роста и такого же
сложения, то Дима высокий,  белый и  гладкий, а Слава -- коротышка с круглым
лицом, нелепыми пшеничными усами и плечами боксератяжеловеса.
     Как  раз в наше дежурство -- а дежурим мы  сутки, потом сменяемся --  и
случился Большой Пожар. Не забыть нам его! И  потому, сколько сил стоило его
потушить, и еще потому,  что  у Бублика на спине  рубцы от ожогов размером с
чайное блюдце, а у Ольги, как хирурги ни старались, заметные шрамы на руках.
Но если Бублик  носит свое блюдце как боевое отличие (все мальчишки на пляже
завидуют!), то Ольга не любит, когда ее шрамы привлекают внимание, хотя они,
по  мнению друзей,  нисколько  не мешают ей слыть красавицей. Дед, во всяком
случае, может нахамить,  а то и накостылять по шее тому, кто усомнится,  что
его любимая Леля -- не вторая красавица города (первое  место, как  признает
даже Дед, правда, без особой охоты,  остается за Дашей Метельской, с которой
вы  еще познакомитесь).  Что  же  касается  меня,  то в  связи  с  возможным
обвинением в субъективности (мы  с Ольгой поженились около шести лет назад),
я своего мнения высказывать не стану.

     Дед искоса следил за Бубликом, который с  безразличным видом поглаживал
будильник,  пытаясь  улучить  момент  и  перевести стрелку  назад --  фокус,
который он не раз с успехом проделывал. Встретившись глазами с Дедом, Бублик
отдернул руку и тоскливо вздохнул: уж он-то знал, что у привыкшего за долгую
жизнь к расписаниям, предписаниям и строгому  режиму Деда каменное сердце. С
минуту  Бублик  негодовал, взывал  к  лучшим чувствам,  но в  конце  концов,
согнувшись в три погибели и по-стариковски шаркая тапочками, в сопровождении
Деда поплелся в спальню.
     --  Написать  про  Большой  Пожар? --  удивленно  переспросил Дима.  --
Подумаешь,  бином  Ньютона,  как  говорил  Коровьев.  Возьми в  нашем архиве
описание и перепиши своими словами.
     -- Читала  я ваши описания, -- отмахнулась Ольга,  -- они дают такое же
представление о пожаре, как газетная рецензия о классическом балете. На Колю
Клевцова  из  Москвы  приезжали посмотреть,  руками  потрогать,  его цепочка
штурмовых лестниц даже в учебник  попала,  а в  описании о нем, точно помню,
две  строчки!  Да и  о Гулине  и Лаврове не  больше, а  ваши фамилии  просто
перечислены,  хорошо  еще,  что  не   в  разделе  "недостатки  и  просчеты".
Обыкновеннейший и скучнейший протокол -- ваши описания.
     -- Мы их, Оленька, не для  истории пишем, а для начальства, -- возразил
Рагозин. -- Дабы оно знало, что мы работаем, а не в шахматы играем.
     --  По-моему,  в дежурства  по  ночам вы только этим и  занимаетесь, --
неодобрительно  заметила  Ольга.  --  Лучше  бы классику  читали,  не  таким
суконным языком  пивали бы свои бумаги.  Чуть не  каждый  день экстремальные
ситуации,  а  читаешь,  как вы  о них  пишете в  своих рапортах,  и  плечами
пожимаешь.  Не  описания  мне  нужны,  а живые  свидетельства,  воспоминания
участников, очевидцев.
     -- Зачем? -- удивился Нилин. -- Ну, был пожар, ну, потушили, чего еще?
     -- В самом деле, --  поддержал Рагозин, -- зачем? Кому интересно читать
про рукава и гидранты?
     --  Слепцы,  --  сердито  сказала   Ольга,  --  тушилы  песчастные!  Вы
когда-нибудь задумывались над тем, что о вашей работе никто ничего не знает?
О  моряках  романы пишут, космонавтов прославляют, летчиков и полярников  на
руках  носят,  а про вас --  что?  Эстрада над  вами хихикает,  даже Аркадий
Райкин, в  кино из вас делают посмешище -- усатый  дядя спит,  а вокруг него
все горит,  анекдоты сочиняют, сплетни разносят... Замкнулись в своем кругу,
ничего,  кроме  пожаров,  пожаров, пожаров... --  Ольга  вскинула голову. --
Знаете, что говорили  про Деда? Что художник Зубов погиб из-за его трусости.
Это  наш Дед  -- трус! А  о тебе, Вася, я сама  слышала, что ты вместо того,
чтобы спасать людей из скульптурной мастерской, полпожара просидел с Лешей в
буфете  и  бесплатно дул пиво!  Каково?  Молва!  А когда припрешь  болтуна к
стене,  откуда взял, так божится, что слышал, "слухи такие ходят, а дыма без
огня не бывает" -- гнуснейшая поговорка в устах доносчика и клеветника!
     Ольга отдышалась.
     -- Но все  это  частности, ерунда. Куда  хуже другое: до сих пор гуляет
мнение  -- никем  не опровергаемое, вот в чем вся  горечь! -- что на Большой
Пожар приехали поздно, тушили из рук вон плохо, с оглядкой, берегли себя и в
огонь не шли, на мольбы о спасении не отзывались...
     -- Плевать, -- со злостью сказал Дима Рагозин. -- Мы к этому привыкли.
     -- А мне не плевать!  -- горячо возразила Ольга. -- К чему вы привыкли?
Что  "пожарные,  как всегда,  проспали"? Что "приехали, как всегда,  к концу
пожара"?
     -- Леля, -- выходя из спальни, с упреком произнес Дед. -- Ребенку спать
не даете, ораторы.
     -- За вас обидно, -- остывая, тихо проговорила Ольга. -- Какие-то вы...
беспомощные... Дымом насквозь пропахли, кого ни возьми -- обожженный, битый,
а постоять за себя... Дима, чем ты отмечен за Большой Пожар?
     --  Пятьдесят рублей  и замечание.  -- Рагозин повеселел. -- За  грубый
ответ старшему по званию. А вот Вася  и Слава  --  орлы,  из такого дыма без
выговора выйти -- в сорочке надо родиться!
     -- А я  сто целковых, -- не без удовольствия припомнил Дед. -- Отродясь
таких наградных не получал.
     -- По двенадцать  с полтиной за душу,  -- подсчитал в уме Слава. --  Ты
ведь восьмерых вынес, Дед?
     --  Вася,  включай,  --  спохватился Дима.  -- Через  пять минут футбол
начинается, не прозевать бы.
     Под полным немого укора взглядом Ольги все притихли.
     -- Не  могу  понять, неужели  у  вас  нет хоть капельки честолюбия?  --
спросила она. -- Неужели вы... ну пусть не вслух, а про себя,  не мечтаете о
том, чтобы  о  вас, о ваших товарищах  узнали? Я-то думала, вы  обрадуетесь,
поддержите... Позвонить Микулину и сказать, что я отказываюсь?
     --  Ты,  Леля, не обижайся, -- примирительно сказал Дед. --  У нас так:
если за пожар не намылили шею, и на том  спасибо.  Мы  только  тогда,  когда
пламя, заметные, и то  для начальства,  а  потушим  --  от чужих  глаз домой
поскорее, копоть  отмывать.  Некрасивые мы на  виду.  А звонить  Микулину не
надо, раз уж ты так настроилась, пиши, что вспомним -- расскажем.
     Мы переглянулись.
     -- Дед, как всегда,  железно  прав,  --  сказал Дима.  -- Благословляем
Ольгу, ребята?
     Ольга  впервые  за  вечер  улыбнулась, подошла к  письменному  столу  и
достала из ящика толстую тетрадь.
     -- С чего начнем? -- спросила она. -- Давайте с Кожухова и 01.
     Так была затверждена эта идея -- написать про Большой Пожар.


ПОЛКОВНИК КОЖУХОВ -- ШЕСТЬ ЛЕТ НАЗАД

     Морякам снятся  шторма, полярникам  -- льды и снега, пожарным  -- дым и
огонь.
     Кожухову, хотя по годам своим  войны  он  не видел,  чаще всего снились
разрывы снарядов.
     Много всего  пережил  он за двадцать с лишним лет службы, но один пожар
был самый страшный  -- горели  склады боеприпасов на  полигоне, километрах в
шестидесяти  от города. Когда Кожухов приехал туда,  он мгновенно понял, что
не  знает,  как  тушить  этот  пожар:  с раздирающим  небо  грохотом рвались
снаряды, гранаты и  мины, по  всему полигону со свистом разлетались осколки.
Автоцистерна и автонасос, закрепленные за полигоном,  уже пытались добраться
до очага пожара,  но были опрокинуты, изувечены  воздушной волной; повторять
их маневр было бы безумием.
     А огонь подбирался к главному складу, пожар следовало остановить во что
бы то ни стало.
     Кожухов  стоял, смотрел  на  огонь  и  думал, разрешив себе  тем  самым
непозволительную роскошь.
     Выход был один -- пойти на смертельный риск.
     -- Я с тобой,  -- сказал старый генерал, начальник  полигона. -- Забудь
про мои погоны, рядовым.
     Кожухов многое слышал о  генерале, верил, что  тот говорит искренне, но
для задуманного нужны  были профессионалы -- лучшие из  лучших. Из шагнувших
вперед добровольцев  он выбрал троих,  все  взяли  ручные  стволы и поползли
по-пластунски: впереди  Кожухов, за ним Нестеров-старший,  лейтенант Гулин и
сержант  Лавров. Метр за метром,  всем телом вжимаясь в  колею, они  ползли,
думая только об одном: как можно ближе подобраться к очагу.
     Первым выбыл из  строя Гулин  --  осколок врезался ему в предплечье,  и
Кожухов отправил лейтенанта назад, другой осколок попал Кожухову по каске и,
скользнув, чудом  ее не пробил;  третий, к счастью,  небольшой и  на излете,
распорол сапог Лаврову.
     И  тогда  Кожухов,  с горечью  осознав,  что  дальше  двигаться  вперед
бессмысленно, приказал отступить.
     Они  вернулись. Кожухов  увидел  полные отчаяния глаза  генерала, и ему
вдруг  явилась чрезвычайно дерзкая мысль. Даже кровь вскипела от неожиданной
этой мысли.
     В  стороне  стоял тяжелый танк. А  что, если снять  с  пожарной  машины
мощный лафетный ствол -- тридцать литров воды в секунду, водяная пушка! -- и
приспособить, привязать его к танковому орудию?
     --  Шанс,  -- подумав,  подтвердил  Нестеров, который всю  войну провел
механиком-водителем тридцатьчетверки. -- Шанс! -- убежденно повторил он.
     Так  и сделали. Привязали капроновой  веревкой лафетный  ствол рядом  с
орудием,  нарастили  рукава,  Нестеров  сел  за  рычаги,  Кожухов  и  Лавров
скорчились за башней, чтобы держать рукав -- и тяжелый танк пошел в атаку на
огонь!
     По броне лупили  осколки,  но  их Кожухов  теперь не  боялся -- лишь бы
ходовую  часть  не повредило, а  когда  крупным осколком  гусеницу  все-таки
заклинило и танк развернуло, очаг пожара был уже  в сфере действия лафетного
ствола и за несколько минут огонь был потушен...
     -- Сынки, -- сказал тогда генерал, и на глазах у  него появились слезы,
-- родные...

     -- Опять синяков наставил, -- жаловалась наутро Люба. -- Хоть бы во сне
пожары не тушил!
     -- Постараюсь, -- пообещал Кожухов, --  мне  и  наяву  их хватает.  Юра
звонил?
     -- Завтра с Ветой в театр идут. Ты бы,  Миша, не так с ним строго, а то
бросил сына в омут...
     -- Выкарабкается, -- уверенно оказал Кожухов. -- Ну, завтракать.
     Он  позвонил в  УПО,  узнал,  что  ночь  прошла  относительно спокойно,
позавтракал и привычно поцеловал на прощанье жену.
     -- Мне сегодня как-то тревожно, -- призналась она. -- Береги себя.
     -- Любаша, -- улыбнулся Кожухов, -- самое опасное место -- это постель.
Чаще всего где люди умирают? В постели!
     Город  стремительно расползался,  окрестные  деревни исчезали, оставляя
древние  свои  названия  микрорайонам, и  центр,  жить  в котором  считалось
когда-то  удобным  и  престижным,  терял понемногу  былую привлекательность.
суетливо, шумно, загазованно -- окон не открыть. В прошлом двух-трехэтажный,
центр вырос, как растут  нынешние акселераты:  дома в  пятнадцать-семнадцать
этажей,  умилявшие  некогда  горожан  и считавшиеся достопримечательностями,
возвышались теперь повсюду, и потоки людей, какие раньше  видели разве что в
праздники, заполняли улицы  в  любое время дня. И потому стало возможным то,
что  лишь одно  поколение  назад считалось невероятным и даже  фантастичным:
старые  горожане  охотно  меняли  центр  на  свежий   воздух  окраин,  с  их
лесопарками, пляжами и отдельными квартирами со всеми удобствами.
     Так бы и оделся весь древний центр в стекло и  бетон, если бы городские
власти не  спохватились:  несколько улиц объявили  заповедными, и  уцелевшие
старинные особнячки, доходные дома, купеческие конторы, церквушки остались в
первозданном виде. На некоторых  домах теперь виднелись  мемориальные доски,
сообщавшие  прохожему  об известных  людях, здесь проживавших, и о событиях,
здесь происходивших, и, гуляя по этим счастливо уцелевшим улочкам, горожанин
как бы окунался в прошлое, представляя,  что эти дома видели его отец, дед и
прадед.
     К одному из  таких особняков и направлялся Кожухов. Жил  он в  двадцати
минутах ходьбы от УПО -- предмет зависти многих  товарищей,  добиравшихся до
работы на электричках, троллейбусах и автобусах; если обстоятельства того не
требовали, машину не  вызывал -- потому что  вообще любил прогуливаться,  и,
главным образом, потому, что это  время принадлежало не работе, а ему лично.
В "Волге" же с ее радиостанцией -- даже в гости едешь, а вроде бы на работе,
в  любой момент  могут вызвать. Впрочем, "Волга"  на всякий пожарный  случай
ждала его на полпути до УПО -- мало ли что...
     Перейдя широкую магистраль, за которой начинались заповедные улочки, он
неприязненно посматривал  на  высотные дома, то здесь, то там устремившие  в
небо  железобетонные  этажи,  и  привычно  думал о том,  что лучше  бы  люди
ограничивали  свою  фантазию.  Как  только  население города  перевалило  за
миллион,  началось повальное  увлечение высотками. Конечно,  они современны,
экономичны и на чей-то вкус даже красивы, но... Вот, скажем, красавец НИИ на
девятнадцать  этажей  --  кошмарный  сон  пожарного!  Лучше бы  вместо этого
красавца построили  комплекс  из малоэтажных  корпусов, а  если с местом,  с
землей  плохо  --  постройте там, где  хорошо. Так  нет, все ведомства льнут
поближе к центру, и каждое проектирует для себя пирамиду, чтобы перещеголять
соседа.  Или  Дворец  искусств, куда со  всего  города  переселились студии,
ансамбли, выставки, организации -- зачем был нужен этот бетонный монстр? Лет
десять назад,  когда бывший  начальник УПО  Савицкий отказывался подписывать
проект,  главный  архитектор  на  него  кричал:  "Вы  --  враг  технического
прогресса,  вы тащитесь  в карете  прошлого! Вы  -- главный  тормоз  на пути
развития города!"
     Не будь наших тормозов, далеко бы вы уехали со своим прогрессом...
     Ветер  подутих,  морозный  воздух  бодрил,  приятно пощипывал  лицо,  и
Кожухов  шел  улыбаясь.   Начались  любимые   его  переулки  и  улочки,   не
по-современному узкие, немноголюдные,  прибранные. Вот старенькая школа, где
почти четверть  века назад на выпускном вечере  они с Галей  дали друг другу
нерушимую  клятву --  на  всю  жизнь,  а  вот здесь  жил Витька  Гусаров, за
которого осенью того же года  Галка  вышла замуж -- после  того, как узнала,
что Кожухов  поступил  в  пожарно-техничеекое  училище.  Тогда  так  еще  не
говорили, это теперь у всех на языке -- не престижно...
     Кожухов нахмурился: это модное словечко он терпеть не мог, и не столько
само словечко, сколько то, что оно реально и прочно вросло в быт. Престижные
институты,  знакомства,  профессии,  одежда...  Какой-то  массовый   гипноз!
Престижным, по глубокому  убеждению Кожухова, было только одно: чего человек
в самом деле стоит, а не его положение, связи и вещи. Рано или поздно поймет
это  и   Юра,  хотя  пока  уж  слишком  болезненно   реагирует   на  ухмылки
обывателей... Конечно,  нелегко начинающему начальнику  караула, на его долю
выпадает больше  шишек,  чем пышек,  но  в  конце  концов  разберется сынок,
поможем... "Бросил сына  в омут",--  припомнил Кожухов слова жены. Будто мой
Юра согласился  бы после училища перебирать бумаги, носить их из  кабинета в
кабинет и протирать штаны за  письменным столом!  Омут -- он  и  есть  самая
лучшая  школа, только  через него и происходит естественный отбор. Жестокая,
но  необходимая  штука  --  омут,  женщине  это  понять  трудно, даже  такой
преданной и умной, как Люба.
     Люба, с  нежностью подумал Кожухов, мой защищенный тыл... мой нештатный
советник, самый доверенный на  свете, самый  близкий друг. Это очень большая
удача в жизни -- иметь защищенный тыл...
     Кожухов зашел  в кондитерский магазин и купил плитку шоколада -- у Нины
Ивановны  день рождения.  Вот престижная эта должность --  старший диспетчер
ЦППС, Центрального пункта пожарной связи? По обывательским представлениям --
не очень, на троечку, а  для нас  Нина Ивановна --  живая летопись  пожарной
охраны, ее  гордость.  Сказать, что она знает город, это ничего  не сказать:
она, сидя за пультом, мысленно видит не только каждую улицу -- каждый дом на
этой улице,  и ближайшую дорогу к нему  подскажет,  и  с какой стороны лучше
подъехать.  Будто телевизор перед ней. Жаль, все чаще болеет  Нина Ивановна,
все  труднее дается  ей  двенадцатичасовая смена -- слишком  велико  нервное
напряжение.  Даже молодые офицеры, проходившие у Нины Ивановны стажировку, а
ныне сами севшие за пульт, откровенно признаются, что на пожаре им было куда
легче:  за  смену здесь  так  умаешься, что  хоть  рубашку  выжимай,  голова
распухает, ноги ватные...

     Узнав,  что в приемной его дожидается корреспондент из газеты, Кожухов,
минуя   кабинет,  прошел   к   оперативникам,  в   штаб   пожаротушения.   К
корреспондентам  он  о