ез оглядки к опушке, а попав в
снеговоздушное облако, не падать ниц и притворяться мертвым,
а, наоборот, драться до последнего патрона. Все, можно
стрелять.
  - Огонь! - весело командует самому себе Леонид Иваныч.
  Хлопок выстрела - и мы бежим. Леониду Иванычу в его
возрасте физкультура дается нелегко, я поддерживаю его,
силой тащу за собой. Когда до опушки остается метров
двадцать, я вижу Васю, который весьма неумело прячется за
тонкой сосной, и тут же слышу характерный рокот
приближающегося реактивного самолета - это спешит на
свидание одиннадцатая, "я милую узнаю по походочке". Рев,
свист, неведомая сила сбивает меня с ног, я лечу на снег,
прижимая шарф к лицу, раскрытым ртом (нос у меня уже забит,
вот тебе и инструкции!) втягиваю густой, насыщенный пылью
воздух и чувствую, что меня заваливает. В голове возникает
невообразимый сумбур, в глазах мельтешат разноцветные
шарики, но сознание меня не покидает, и я отчаянно рвусь на
поверхность, каждым мускулом тела: с силой отжимаюсь от
давящего снега локтями, пытаюсь делать плавательные
движения, подпрыгивать - и при этом не дышать, потому что
понимаю, что могу быстро задохнуться.
  Но мой час еще не пробил: в тот самый момент, когда от
звона в ушах голова начала раскалываться, я вдруг чувствую,
что путы слабеют, нахожу в себе силы выплюнуть изо рта снег
и втянуть чудовищную порцию почти что нормального воздуха.
Еще несколько вдохов, звон слабеет - и я ощущаю себя сидящим
по пояс в снегу (все-таки заметный прогресс, не по шею, как
в прошлый раз, а лишь по пояс) и вижу, как Вася, ухватившись
за торчащую из сугроба руку, выдергивает Леонида Иваныча.
Дышать становится все легче, догнавшее нас снеговоздушное
облако рассасывается. К тому времени, как прибежала его
команда, Леонид Иваныч успевает откашляться, отплеваться и
проклясть все лавины на земном шаре вне зависимости от
государственной принадлежности.
  Мы убеждаемся, что кости целы, отряхиваемся (несмотря на
предосторожности, снежная пыль проникла до самых потрохов) и
включаем фонарики. На Васином лице - широченная, до ушей
улыбка: принял боевое крещение! И тут я вспоминаю - нашел
место и время! - что за инструкции по технике безопасности
Вася не расписался и, случись с ним что, сидеть мне за
решеткой. Я грожу ему кулаком, он не понимает и пялит на
меня свои доверчивые глаза.
  Мы плетемся к орудию, его наполовину замело. Откапываем,
пересчитываем снаряды - все на месте. Я приветствую маму
красной ракетой, и в распахнувшейся тьме мы видим на месте
шоссе гигантскую снежную стену. Язык лавины не дошел до
нас, потерял силы в каких-то двухстах метрах.

        ПЯТЬ НЕДОСКАЗАННЫХ СЛОВ

  - Мак, ты не спишь?
  Поразительно гнусный вопрос. Я с трудом разлепляю веки,
шарю под кроватью и швыряю в Гвоздя ботинок.
  - Я так и знал, что не спишь, - увертываясь, констатирует
Гвоздь. - Второй ботинок подать?
  Я со стоном потягиваюсь, все тело ноет, будто меня
протащило не по снегу, а по усыпанному галькой пляжу.
Ночью, когда мы возвратились, мама заставила меня
подвергнуться осмотру, и Надя, отыскав на моем организме
дюжину кровоподтеков и ссадин, намазала их какой-то дрянью.
  - Анна Федоровна на работе, овощной сок на столе, размазня
в духовке, Надя ушла к Мурату, поскольку ты ей надоел, -
трещит Гвоздь. - Ночью вовсю мело, "Бектау" отрезана, на
почту очередь, как на канатку, в "Актау" туристы озверели и
лают из окон.
  Мне смешно, вспоминаю одну байку Олега. Матросы играли в
шахматы, проигравший обязан был высунуться в иллюминатор и
двадцать раз пролаять: не как-нибудь протявкать, а именно
пролаять, с рычанием и воем. Когда пришла очередь Олега, он
с ужасом увидел, что на него, перегнувшись через фальшборт,
по-отечески ласково смотрит командир корабля. Олег
мужественно долаял до конца и двадцать суток сидел без
берега.
  Я снимаю с клетки покрывало и выпускаю Жулика на свободу.
Для начала он осыпает меня бранью, потом кусает за палец и
восторженно орет: "Нельзя кусаться! Нельзя, тебе
говор-рят!" Этому фокусу я обучал его целую осень.
  - Жулье, скажи ему про носки, - злодействует Гвоздь, - а
то он опять забудет сменить.
  - Заткнись, небр-ритая хар-ря! - каркает Жулик. -
Ведьма, хвост вырву! Максим, тебе пор-ра жениться!
  Видя, что я одеваюсь, Жулик торопится выболтать весь свой
репертуар, знает, что скоро останется один. Летом ему
веселее, окно открыто и можно побеседовать с мальчишками,
пополнить к новому учебному году их словарный запас
(директор школы не раз грозился привлечь Жулика к суду). Я
подсыпаю в кормушку овса и проса, доливаю в плошку воды,
подсовываю любимое Жуликом лакомство - салатный лист и
выхожу на связь с Левой. Олег меня опередил, все наши
новости Леве известны. Он успел прокатиться по гребню до
десятой, изучил в бинокль склоны и крайне удивлен тем, что
четыре крайние лавины сошли полностью, а в одиннадцатой
опустели лишь часть лавиносбора и два из пяти лотков.
Впрочем, ночью буран кое-чего туда добавил, подбросил
боеприпасов, и лавиносборы четвертой и седьмой переполнены
настолько, что пятиметровых снегомерных реек не видно. Ему
не скучно, у него все есть, он просит передать ребятам
привет и персональный Гвоздю, которого ждет приятный
сюрприз: пленку из кассеты, оставленную им на кровати,
Ведьма превратила в груду обрывков.
  Пока Гвоздь под сочувственную ругань Жулика клянется и
божится стереть Ведьму с лица земли, я продумываю информацию
и прихожу к выводу, что мне давно и незаслуженно везет.
Ясно, почему мы так дешево отделались: просто одиннадцатая
выстрелила из одного ствола, хотя вполне могла из двух.
Все-таки непостижимо: один снаряд сорвал четыре с половиной
лавины! Какой-нибудь ловкий аспирант на этом снаряде может
состряпать целую диссертацию.
  За завтраком Гвоздь продолжает снабжать меня информацией.
Надя ушла к Мурату не навсегда, а осмотреть Хаджи, на
расчистке шоссе работают три бульдозера, абреки Хуссейна
изловили двух фанов, удиравших на лыжах в Каракол, и тому
подобное. Тут вваливаются мои тунеядцы и дополняют картину.
Олег подтверждает, что за ночь никаких ЧП не произошло, если
не считать того, что Рома слопал банку сгущенки, а неведомо
куда исчезнувший Гвоздь был обнаружен и изобличен при
попытке влезть на балкон второго этажа гостиницы "Актау".
Приведенный домой на аркане, Гвоздь нагло объяснил свое
неслыханное поведение тем, что хотел помочь одному хорошему
человеку, морально поддержать его в трудную минуту. Трудной
же эта минута была потому, что при переселении хороший
человек потерял очки, а он, Гвоздь, якобы их нашел (при
обыске никаких очков обнаружено не было). После
интенсивного растирания снегом Гвоздь саморазоблачился:
хороший человек является туристкой по имени Галя, каковая
согласилась выйти за него замуж по окончании Института
кинематографии, куда надеется поступить нынешним летом с
четвертого захода.
  - С третьего, - оскорбленно поправляет Гвоздь и уверенно
добавляет: - Обязательно поступит, у нее (он делает плавные
движения ладонями) все данные. Я ругаю Гвоздя последними
словами, и он, глядя на меня слишком честными глазами
отпетого плута, клянется отныне не подходить к туристкам на
пушечный выстрел. Не выдержав моего взгляда, он берет в
свидетели потолок и уточняет: "На время лавинной ситуации и
если, конечно, они сами не подойдут". Превратив таким
уточнением свою клятву в пустой звук, Гвоздь принимает позу
святого, отрешившегося от мирских соблазнов. Простодушный
Осман вступается за него: "Верить нада, зачем чэловэку к
другим дэвушкам подходить, если был помолвка?" - и мы
смеемся. Мы ни секунды не сомневаемся в том, что первая же
юбка, оказавшаяся в поле зрения Гвоздя, оставит от этой
помолвки смутное воспоминание. Мы приступаем к делу.
Ранним утром, когда буран кончился, Олег и Рома прогулялись
на лыжах и нащелкали два десятка фотографий. Они уже
отпечатаны и лежат в столе.
  Вот фотография лавинного конуса одиннадцатой, у которого
для наглядности поставлена лыжа. Высота вала метров пять,
длина метров за сто. Какая нужна силища, чтобы скрутить
жгутом железобетонные столбы электропередачи! А ведь
одиннадцатая не израсходовала и половины боеприпасов.
  - В сорочке ты родился, чиф, - комментирует Олег, - даже с
галстуком. Кто нас учил без страховки по канату не ходить?
  Я соглашаюсь, что стрелять было опрометчиво, и
всматриваюсь в фотографию. То, что одиннадцатая нас
пощадила, - это чудо, но и теперь, растревоженная, она очень
опасна. Я бы даже сказал, более опасна, чем раньше, потому
что может породить у туристов беспечность: они решат, что
лавина сошла и прогуливаться вдоль шоссе не возбраняется.
Нужно напомнить Бычкову, чтобы не выпускал туристов за
пределы поляны Бектау. Лавина всегда сходит неожиданно, а
повторная - вдвойне, потому что в расчет ее не принимаешь.
Повторных лавин я не люблю больше всего.
  - Хотя бы скорее сорвались, - гудит Олег. - Висят над
головой, как петли, того и гляди удушат.
  - Ну и что ты предлагаешь? - спрашивает Гвоздь. -
Обстрелять?
  Олег молчит, молчу я, все молчат. Такого случая в нашей
практике еще не было. Я бы, во всяком случае, не взял бы на
себя ответственность стрелять по четвертой и седьмой - и
подумать страшно, что они могут натворить. А ждать - лучше?
Пожалуй, чуточку лучше, даст бог - не разозлятся и сойдут по
очереди...
  Я продолжаю изучать фотографии остальных лавин, от десятой
до четвертой, и все более убеждаюсь, что они затеяли с нами
чрезвычайно скверную игру. Я вспоминаю "Дубровского", ту
сцену, когда человека вталкивали в каморку, где он
оказывался один на один с разъяренным медведем и дрожал от
страха в единственном безопасном углу. Мы тоже прижаты в
угол, и перед нами тоже разъяренный медведь - только долго
ли он останется привязанным, день, час или одну минуту, не
знает никто. Звонит Мурат, он ждет меня через двадцать
минут. Я отпускаю ребят - надо собраться с мыслями.
  Да, чрезвычайно скверная игра, в которой у меня на руках
нет ни одного козыря: ни подрезать лавины, ни обстрелять их
я не решусь. К такому повороту событий я не готов -
пассивную оборону держать не научился, привык нападать
первым. В результате я уже проиграл - с домом ‘ 23, и если
ни одна комиссия в этом меня не упрекнет, то самому себе я
могу признаться, что был нерешителен и благодушен. "Главный
судья лавинщика - покойники на шее", - говорил Юрий
Станиславович... Щемящая горечь, которой я не имею права
сейчас отдаваться, перерастает в острое недовольство собой -
за то, что у меня не хватило характера уберечь дедушку
Измаила, за лихой кавалерийский наскок на одиннадцатую и,
наконец, за то, что на заседании штаба я не сказал всей
правды. Если первое непоправимо, а второе волею случая
сошло с рук, то за третье мне нет оправдания. Третьего Юрий
Станиславович мне бы не простил. Боишься непонимания,
скандала, взрыва страстей? Тогда зачем ты пошел в
лавинщики, когда есть на свете такая спокойная должность -
ночной сторож?
  Три года назад в последний свой приезд Юрий Станиславович
почувствовал себя плохо. В тот январский день солнце
заливало склоны, но он не пошел кататься и лежал на кровати,
забавляясь Жуликом и поругивая свой радикулит. Лишь много
спустя я узнал, что он скрывал от всех смертельный недуг:
он был сильным, веселым, ироничным человеком и не терпел
жалости, сочувственных взглядов; радикулит он выдумал - его
терзал рак. Я был взбудоражен - утром в лавине погибли два
туриста. только несколько часов назад мы их откопали, и
слово за слово разговор пошел о профессии лавинщика, о его
работе, жизни и смерти. Юрий Станиславович вспоминал разные
эпизоды, анализировал ошибки лавинщиков, приводившие к
трагическому исходу, и я, еще не остыв от пережитого, про
себя возмущался спокойствием, с которым он говорил о смерти.
Теперь-то я знаю, что он имел право так рассуждать, но тогда
его философские размышления казались чуть ли не
кощунственными: ведь только что ушли из жизни два человека!
Ему были чужды и скорбный пессимизм Экклезиаста и восточное
равнодушие к смерти, зато он очень одобрял
самоуспокоительную мудрость Монтеля и, помню, с большим
уважением процитировал Горация: "Считай всякий день, что
тебе выпал, последним, и будет мил тот час, на который ты не
надеялся".
  - Нам с вами легко рассуждать, - сказал я, - а каково этим
двоим?
  - Им еще легче, куда труднее их близким.
  - И тем, из-за кого они погибли, - добавил я.
  - В данном случае казнить себя не за что, - возразил Юрий
Станиславович, - ни людской, ни божий суд, если он
существует, тебя обвинять не станет. Другое дело, если
покойники повиснут на тебе из-за твоего недомыслия или
трусости.
  - Надеюсь...
  - Надейся, но не забывай, что иной раз ничей личный опыт
не подскажет тебе, что надо делать - и немедленно! Это
теоретики все знают, практики же должны учиться всю жизнь.
А чтобы ты не думал, что старый ворон выжил из ума, дай-ка
мне карту Кушкола. бумагу и карандаш. Теперь представь
себе... И Юрий Станиславович быстро и четко смоделировал
примерно такую же ситуацию, в какой сегодня оказался Кушкол:
исключающая обстрел снежная буря переполненные лавиносборы,
сцепление факторов, препятствующих немедленному сходу лавин,
и перекрытое шоссе на Каракол.
  - Не завидую тебе, - поцокав языком, сказал он. - Ну, что
же ты будешь делать? Я почесал в затылке.
  - У Горация на этот счет ничего не сказано?
  - Ни у Горация, ни у Оболенского, ни даже у твоего
любимого Монти. Это ужасно - ни одной шпаргалки, напряги,
хоть ты к этому не привык, собственные мозги. Ты на
экзамене, отвечай.
  - Можно подумать?
  - Даю пять минут.
  Я всматривался в карту, вчитывался в набросанные на бумаге
цифры и формулы, напряг мозги и пришел к выводу, что три
главные лавины перевалят за миллион кубов каждая.
  - Фантастика, - недоверчиво сказал я. - Такое раз в сто
лет бывает, и то если год високосный.
  - Значит, у тебя имеется один шанс из двух в подобной
ситуации оказаться, - усмехнулся Юрий Станиславович. - Так
какая зона будет лавиноопасной? Учти, от твоего решения
зависит жизнь многих людей.
  Я подумал и провел на карте волнистую линию.
  - Недобор, но об этом потом. Что же ты предпримешь?
  - Потребую эвакуировать туристов из лавиноопасной зоны,
установить контрольно-пропускные пункты и посты наблюдения,
проверю спасательный инвентарь...
  - ...и так далее, это ты по конспектам вызубрил. Вот
почему я затеял этот разговор. Когда из-за своей ошибки
погибает лавинщик - это очень печальное, но, по большому
счету, его личное дело. Но права на ошибку, из-за которой
погибнут другие, он не имеет. До сих пор твоя деятельность
в Кушколе была относительно благополучной, и я опасаюсь, что
к настоящим неожиданностям ты не совсем готов. Считается,
что недобор ближе к истине, чем перебор, - так это сказано
не для лавинщиков. Если не хочешь, чтобы покойники мешали
тебе видеть розовые сны, становись мудрым перестраховщиком.
Посмотри внимательно на карту и на линию, которую ты провел:
она, быть может, обрекает на гибель проживающих здесь... -
он сделал на карте несколько пометок, - и здесь. Явный и
непростительный недобор. Дело в том, что в дьявольской
ситуации, которую мы смоделировали, лавины могут оказаться
катастрофическими. И тогда воздушная волна - почти
наверняка, Максим! - обрушится на турбазы "Кавказ",
"Альпинист" и "Кексу"... и даже на гостиницу "Актау".
  Вот эти пять последних слов я и побоялся сказать на
заседании штаба.
  Такого нашествия туристов приемная начальника управления
еще не видывала. Понять их легко, не для того люди с боем
добывают путевки в Кушкол, чтобы изнывать в переполненной
гостинице, выстаивать двухчасовые очереди в столовую и
ругаться с обслуживающим персоналом, который не в силах
справиться с таким наплывом. Правда, глядя со своей
колокольни, я куда больше обеспокоен не тем, что туристы
заперты в клетке, а тем, что они из нее вырываются, но когда
страсти кипят, разъяснительную работу проводить бесполезно,
да и не безопасно.
  Туристы ломятся в запертую дверь кабинета, окружили стол
секретарши и потрясают документами, одни повышают голос до
визга, другие умоляют, третьи плачут. Особенно донимает
Юлию - она подменила захворавшую секретаршу Марию Ивановну -
качающий права краснорожий детина, который так разошелся,
что вот-вот выпрыгнет из штанов.
  Терпеть не могу скандалистов, человек, надрывающийся от
крика, да еще с бессмысленно выпученными глазами, вызывает у
меня непреодолимое желание ухватить его за шиворот и макнуть
в пожарную бочку с водой - чтобы зашипело. Наступив детине
на ногу, я переключаю его нервную систему на другую фазу,
пережидаю взрыв проклятий, вежливо извиняюсь и спрашиваю у
Юлии, кто в кабинете. Она враждебно смотрит на меня, словно
я виноват в том, что она спала на раскладушке, и цедит
сквозь зубы, что заседает штаб. Я интересуюсь, довольна ли
она гостями, вижу, что ее рука тянется к пресс-папье, и,
удовлетворенный, пробираюсь в кабинет со двора, через
неведомую туристам потайную дверь.
  Мы как будто и не расставались, вся вчерашняя компания в
сборе, за исключением Хуссейна и Леонида Иваныча, который
отсыпается. Лица у директоров помятые, да и у Мурата под
глазами черные круги, но он гладко выбрит, подтянут и уверен
в себе - форму он держать умеет. Он бросает, будто рубит,
короткие указания, а Гулиев и Бычков записывают в блокноты:
того-то переселить туда-то, этого к этому, тому создать
условия, а такого-то, наоборот, их лишить, он и без них
красивый. С моим приходом Мурат закругляется, внутренние
секреты не для чужих ушей, и неожиданно, без всякого
перехода, возвещает:
  - Начинаем обсуждение. Кто первый?
  - Что обсуждаем? - Я вытаскиваю блокнот.
  - Сейчас узнаешь. Говори, Бычков.
  Уже по первым словам директора "Бектау" я догадываюсь, что
попал на судилище. Бычков обрушивается на меня, как
прокурор. Я обвиняюсь в том, что гостиница отрезана от
Кушкола, осталась без связи и электроэнергии, без свежего
хлеба и на голодном водном пайке, в том, что более тысячи
туристов находятся в антисанитарных условиях. Гостинице
нанесен огромный моральный и материальный ущерб, с каждым
часом отношения с туристами обостряются, и он, Бычков,
категорически требует привлечь виновника к суровой
ответственности.
  Затем в сложенный для меня костер подбрасывают дровишки
остальные директора - обвинения примерно такие же, и Мурат
подводит итоги. Он клеймит меня за ситуацию с "Бектау", за
паникерство, которое привело к необоснованному переселению
сотен людей и нарушению ритма жизни, работы всего курортного
комплекса. Мурат говорит и говорит, распаляясь от своего
красноречия, а я никак не могу понять, зачем разыгрывается
этот спектакль, пока не обнаруживаю, что Гулиев строчит
протокол. Понятно, мой старый и верный друг решил на всякий
случай этим документиком навесить на меня всех собак. Нет
уж, ребята, здесь я пассивную оборону держать не намерен, я
тоже пришел сюда не с оливковой ветвью, посмотрим, кто кого.
  Я. Прошу внести в протокол признание подсудимого:
снежная буря тоже моих рук дело, я ее насвистел.
  Мурат. Шуточками не отделаешься, отвечай конкретно!
  Я. И все, что я скажу, попадет в протокол?
  Мурат. Это я тебе гарантирую.
  Я. И копию мне тоже гарантируешь?
  Мурат. Две, три, сколько захочешь.
  Сейчас я зол, решителен и беспощаден - никаких недомолвок
и компромиссов! Я тоже не люблю, "когда мне лезут в душу,
тем более когда в нее плюют". И когда топят, чтобы самим
удержаться на поверхности, очень не люблю. Мурату нужна
бумага - что ж, он ее получит.
  Я. Мне достаточно одной. Обвинение первое: "Бектау"
отрезана. Да, это сделал я, и сделал намеренно - решившись
на обстрел лавин. Согласен, что это было ошибкой - в том
смысле, что два человека, Сорокин и я, подвергались большому
личному риску. И только! Но если бы мы этого не сделали и
лавины сошли самопроизвольно, то кто мог гарантировать, что
туристы, гуляющие п