инес просто из жалости,  на потеху  внучонкам.  Мол,
пусть живет,  радуется. Живое все-таки существо. Мальчишки в лес с ним
ходили.  Вижу,  то  зайчонка  домой  принесут,  то  еще   какую-нибудь
зверюшку.  А  один раз притащили лисенка.  Говорят,  собачонок поймал,
лапой придавил.  А  лапы  у  пса  здоровые,  сильные,  грудь  широкая.
Заинтересовал  меня  Куцый.  Однажды  взял  его на охоту.  Только стал
подниматься в Еловую гору,  слышу - он залаял, а маленько погодя гонит
на меня зайца.  Ну, я косого, понятно, не отпустил. На затравку собаке
дал лапку.  Он ее  расхрумал,  проглотил  и  облизнулся.  Затем  снова
кинулся  в  лесную  густерьму,  начал  шуровать.  В  тот день я принес
четырех беляков. Вот так бесхвостый! Колосков-то прослышал, что у него
соперник объявился,  и приходит ко мне.  Маленький, с брюшком, на носу
на золотом зажиме стеклышки.
     - Покажи своего охотничьего пса-зайчатника.
     Я вывел к нему Куцего.
     - На, смотри. Жалко, что ли.
     Заводской-то бухгалтер аж в лице переменился,  и стеклышки с носа
свалились, повисли на шнурке.
     - Где взял собаку? - спрашивает.
     - На берегу пруда подобрал, - отвечаю.
     - А не из воды достал?
     - Нет. Из бурьяна под ноги подкатился щенок.
     Взвеличал меня  Колосков  по  имени-отчеству  и  просит   продать
собаку.  Сто  рублей  дает,  потом двести,  триста.  До пятисот дошел,
старыми деньгами.  А я,  как и он когда-то,  ни в  какую.  Ушел  мужик
несолоно хлебавши.
     Вскорости после этого у меня во дворе стали куры дохнуть.  Найдет
петух  хлебный  мякиш  - и ну звать несушек:  ко-ко-ко,  айда-те сюда.
Подобрал я раз такой катышек, сунул в крысиную нору под пол, так через
несколько дней у меня по избе пошел такой дух,  будто от покойника.  С
тех пор стал держать Куцего в стайке,  взаперти.  А когда Колоскова не
стало,  его  жена  продала гончаков охотникам по тыще рублей за штуку.
Теперь уж гончие собаки у нас не в диковину.  Только  таких,  как  мой
Куцый,  днем  с  огнем  поискать.  Помнит  добро  и  служит хозяину на
совесть. Трубой-то его, как твоего Фальстафа, с гону не своротишь.
     Утром, как  немножко рассвело,  мы с Ларионычем вышли из избушки.
Собаки наши не сразу кинулись в лес,  направили носы  против  ветерка,
понюхали  воздух,  поразмялись,  а  затем  гуськом,  впереди Фальстаф,
трусцой побежали на выруба, на ночные заячьи жировки.
     На этот  раз  день  начался с удачи.  Гончаки подхватили беляка в
метлике.  Он еще не успел убраться на лежку.  На первом  же  круге  он
лежал у моих ног.  К полудню мы уже добыли трех зверьков. Тут бы можно
и закончить охоту,  но Ларионыч рассудил так:  надо взять  еще  одного
зайца,  а  то как их делить?  Предлагал старику взять двух беляков,  а
мне,  мол, хватит и одного. И на это он не согласился. У него правило:
что добыто в лесу с товарищем - делить все поровну.
     Сходили в избушку,  пожевали хлеб,  колбасу,  согрелись чайком  и
снова  послали собак рыскать по лесу.  С обеда Куцый работал вяло,  на
гону взлаивал редко,  словно ударял в  большой  надтреснутый  колокол.
Зато мой Фальстаф по-прежнему носился резво и звенел, будто забавлялся
игрой в малые переговаривающиеся колокола.  Затем Куцый стал отставать
от  моего  гончака,  а через некоторое время совсем замолк,  затерялся
где-то в дальних перелесках.
     Ларионыч, смотрю, забеспокоился. Подошел и говорит:
     - С Куцым что-то неладно.  Никогда еще он не сходил  с  гона  без
причины. Стой тут, а я пойду по его следу.
     И ушел.  Вернулся старик с Куцым  на  руках.  Нес,  как  ребенка,
прижимая к груди.
     - Опять из сил выбился? - спросил я.
     - Все...  Совсем... На своем посту мой гончак расстался с жизнью,
- сказал старый охотник.  Из глаз у него хлынули слезы,  стекла  очков
сразу запотели и стали мутными.
     Наша охота была  прервана.  Под  скалой  возле  избушки  Ларионыч
разобрал  кучу  камней,  положил в ямину своего пса,  соорудил над ним
нечто вроде обелиска, а на отвесном утесе углем жирно написал: "Куцый,
верный мой друг, гончак. Служил до последнего вздоха".

ЮВАНКО ИЗ БОЛЬШОГО СТОЙБИЩА

     Молодой геолог  Артем  Струнников возвращался на базу разведочной
партии.  В большом таежном  стойбище  его  ждали  товарищи  и  любимая
девушка. Парень шел из гор, где берет начало река Каменная Илюйка. Шел
лосиной тропой и пел. Пел от радости, от счастья, переполнившего душу.
За  плечом  у него ружье,  на спине тяжелый мешок с кусками кварца,  в
которых отчетливо видны прожилки золота,  и некрупные самородки. А это
о  чем-то  говорит!  Вот  обрадуются  товарищи!  Начальник разведочной
партии немедленно даст телеграмму в Геологическое управление. А потом,
глядишь, в верховьях глухой реки появится прииск: драги, шахты.
     Это здорово!  И назовут  новый  прииск  именем  первооткрывателя.
Интересно: прииск Струнниковский...
     - Нет,  так  не  годится!  -  вслух  рассуждал  Артем.  -   Стану
протестовать.  Назовем его в честь нашей геологической партии.  Это же
коллективный труд, поиск. Просто случайно, что белые квадраты на карте
достались мне, а не кому-то другому. Вот, может быть, назвать прииск в
честь Светланы? Она единственная девушка-изыскатель в нашей партии.
     Чем ниже спускался геолог в долину,  тем труднее становился путь.
Черные гари,  по грудь  стоявшие  в  сплошном  красно-розовом  кипрее,
сменились  стелющимися  липняками  и  пихтарниками,  а  затем начались
густые седые ельники и завалы из сухих старых лесин.  Долговязые лоси,
проложившие здесь тропу, легко перешагивали через колодины и валежины,
а Струнникову приходилось садиться на них, перекидывать ноги в тяжелых
кованых сапогах.
     Под вечер Артем вышел на узкую просеку  -  визирку,  прорубленную
топографами   и   затянутую  мелкой  порослью.  До  таежного  стойбища
оставалось уже не очень далеко. Нужно было засветло добраться до базы.
Не  ночевать  же еще в лесу!  И он,  пробираясь через чащобу,  работал
руками, ногами, всем корпусом.
     И вдруг  совсем  рядом - выстрел.  Обожгло плечо,  грудь.  Что-то
теплое, липкое начало расплываться по телу.
     "Неужели кто-то караулил, следил за поиском?" - мелькнула мысль у
геолога.  И он медленно,  чувствуя как слабеют ноги, присел на влажную
траву.  Потом свалился на спину, инстинктивно заслоняя своим туловищем
мешок с драгоценной ношей.  А затем помутнело в глазах. Лес, небо, все
куда-то провалилось во тьму.
     Очнулся Струнников на  другой  день.  Солнце  стояло  высоко  над
лесом.   Первое,   что   увидел,   -   солнце.  Значит,  живой!  Потом
почувствовал, кто-то находится рядом, трясет за руку. Перевел взгляд с
неба  на  землю.  И  видит  -  стоит  перед  ним  на коленях скуластый
мальчишка лет двенадцати-тринадцати, щеки влажные, блестят, а из узких
раскосых глаз льются слезы.
     - Дяденька, вставайте! Милый дяденька!
     - Ты кто такой? - прошелестел сухими губами геолог.
     - Юванко я, из Большого стойбища.
     Струнников еще  хотел спросить у мальчишки,  как он оказался тут,
но увидел стоявшую рядом с  ним  корзинку,  полную  спелой  малины,  и
замолчал.  Шевельнул  рукой  и  застонал,  чувствуя,  как  острая боль
обожгла все тело,  а в глазах разноцветные искорки,  муть.  И снова не
стало ни солнца, ни мальчишки, ни корзинки с ягодами.
     А мальчишка держит руку  геолога,  кладет  на  посиневшую  ладонь
малину и говорит сквозь слезы:
     - Дяденька,  ну вы покушайте ягод!  Вам лучше будет. Шибко лучше.
Пойдемте, я вам помогу. До стойбища недалеко.
     Ничего не добившись от дяденьки,  Юванко сорвался с места,  забыв
про  корзину,  и  с  ревом на весь лес побежал вниз по просеке.  Потом
свернул  с  нее  и  напрямик,  по-заячьи  лавируя   между   деревьями,
перепрыгивая через валежины, припустил к таежному селу.
     Под вечер к месту происшествия верхами приехали геологи и с  ними
женщина-врач с сумкой на боку,  отмеченной красным крестом.  Первым на
лошади подъехал  начальник  геологической  партии,  большой  бородатый
человек с голубыми,  по-детски ясными глазами,  а за спиной у него, на
крупе,  сидел проводник Юванко.  Бледный,  чумазый,  перепуганный всем
случившимся.
     Про мальчишку тут же все забыли.  Столпилась вокруг  Струнникова,
лежавшего  с  закрытыми  глазами.  Отстранив  людей,  врач  нащупала у
пострадавшего пульс.
     - Живой еще, - сказала она.
     Все с  облегчением  вздохнули.  У  высокой  белокурой  девушки  в
коричневом вылинявшем комбинезоне, молчаливой и грустной, приехавшей с
геологами,  лицо просветлело.  Она  положила  свою  ладонь  на  голову
Юванку,  потом прижала мальчишку к себе. Он вспомнил про ягоды и начал
угощать разведчицу прямо из корзины.
     - Кушайте, тетя, малину. Больно сладкая. Сохатый, однако, не ест.
Осинку любит.  Рябинку любит... Ой, как жалко дяденьку! Пошто он ходил
по просеке? Не надо тут было ходить. Вот шайтан и наказал.
     - Какой шайтан?
     - Плохой человек, с хвостом, с рогами.
     - Тут не шайтаном дело пахнет, - сказала девушка серьезно и стала
следить за врачом.
     Исподняя рубаха у Артема казалась красной и шумела,  как  жесткая
бумага. Ее пришлось разорвать. На плечо и грудь раненому были наложены
бинты, которые кое-где тут же порозовели.
     К больному  наконец  вернулось сознание.  Он широко открыл глаза,
увидел людей и чуть заметно, робко улыбнулся. Хотел что-то сказать, но
только пошевелил губами.
     - Не надо, не разговаривайте! - предупредила его врач.
     Вскоре Струнникоза положили на носилки. А когда клали, он сказал,
обращаясь к начальнику геологов, медленно произнося слова:
     - Мешок...  Мешок мой.  Там золото.  За мной кто-то охотился.  Да
помешали, видно.
     К обыкновенным носилкам с боков были приделаны еще длинные жерди.
Затем носилки были прикреплены к седлам двух  лошадей,  и  люди  молча
тронулись к Большому стойбищу:  сначала по просеке вниз, потом берегом
угрюмой реки, где была проложена торная, местами болотистая тропа.
     Печальную процессию  замыкал  Юванко  со  своей  корзиной.  Ягоды
примялись, осели, запорошились сухими хвоинками, мусором, но мальчишка
не  обращал на это внимания.  Он следил за носилками,  покачивающимися
между двух лошадей.
     В старинном  стойбище  с  большими  мрачными  домами с маленькими
подслеповатыми окнами процессия остановилась у новенького двухэтажного
светлого  здания,  в  широких  стеклах  которого,  казалось,  купались
облака.  Здесь Струнникова сняли  с  жердей  и  унесли  через  высокое
деревянное крыльцо в помещение.
     У крыльца собралось много народа. Люди негромко переговаривались,
охали, ахали, всплескивали руками.
     - Что же это такое?
     - Неужели кто из наших поднял руку на геолога?
     - Не дело ли это Потапки Мякишева?
     Потом прошел  говор:  дескать,  нужна  для  переливания  раненому
кровь.  Охотников тут же нашлось немало  и  среди  геологов,  и  среди
местных жителей.  Обогнав белокурую девушку,  Юванко первый ворвался в
кабинет врача.
     - Возьмите мою кровь.  Моя хорошая кровь,  молодая.  Комары шибко
любят, пьют, накомарник плохо помогает.
     - Ты еще молод,  мальчик, - сказала врач. - Иди домой. Мы тут без
тебя обойдемся, - и указала на дверь.
     Юванко постоял   в   нерешительности,  помялся,  увидел,  что  из
корзинки у него течет малиновый сок,  алый,  как кровь, и у него опять
потекли слезы. Поставив корзинку возле стола, он сказал:
     - Возьмите, тетя. Кушайте ягоды. Шибко лечите дяденьку.
     - Ладно,  шибко станем лечить,  - оказала врач, погладив паренька
по голове. - Иди, не беспокойся... А корзинку возьми.
     И мальчишка оказался за дверью.
     После этого  его   частенько   видели   сидящим   на   ступеньках
больничного  крыльца.  Иногда  он сидел тут рядом с девушкой-геологом.
Подружился с ней и стал приходить в палаточный городок. Интересовался,
как поправляется дяденька Артем.
     А тем  временем  в  стойбище  приехали  милиционер   и   очкастый
следователь  в  форменной  фуражке  и  пальто.  На  ноги  были подняты
геологи.  Они вместе с прибывшими надолго уходили  в  тайгу,  в  горы.
Однажды   вернулись  и  принесли  с  собой  винтовочный  обрез  времен
гражданской войны.  Обрез был в полной исправности,  не ржавый,  налет
порохового дыма в стволе оказался совершенно свежим.
     После этого следователь начал вызывать к себе  на  квартиру  всех
стариков стойбища. Выпытывал, кто тут раньше выступал против Советской
власти, кто верховодил в стойбище во время колчаковщины. Таких в живых
никого не осталось. Одни ушли с белыми, другие лежат на кладбище.
     Был тут отъявленный бандит, контрреволюционер Филарет Мякишев. До
переворота  в  октябре  1917  года Мякишев скупал у охотников северных
стойбищ  пушнину.  Выменивал  ее  на  соль,  на  муку,  на  спирт,  на
огнеприпасы. Во времена Колчака этот барышник снова появился в Большом
стойбище и зажил по-старому,  как  при  царском  режиме.  А  бедняков,
которые  шли за большевиками,  за Лениным,  он выдавал белогвардейцам,
некоторых убивал сам из обреза через окно или из-за угла.  Свое оружие
носил  под  шубой  или  под  брезентовым  дождевиком.  Когда вернулись
красные,  Филарет скрывался в тайге,  потом его  поймали,  подстерегли
возле  дома  ночью,  судили  здесь  же,  в  стойбище,  и приговорили к
расстрелу.
     Из родственников  барышника  Мякишева  в  Большом стойбище сейчас
живет только его внук Потап.  Охотник.  Рыбак.  Говорят, будто бы этот
филаретовский  отпрыск  промышляет и золотишком.  Где добывает золото,
никому неизвестно.
     И вот  за  этого Потапа Мякишева,  угрюмого,  с колючими глазами,
ухватился следователь.  Вызвал его к себе и стал допрашивать. Мол, где
был в последних числах августа.
     - В тайге, - отвечает тот.
     - Где, в каком месте? Что делал?
     - На Каменной Илюйке. Рыбу ловил, тайменей.
     - Так, так. Ну, а на просеку зачем ходил? Что там делал?
     - Не был я на просеке. На реке был. Рыбачил.
     Работнику прокуратуры  казалось,  что  Мякишев  запирается.  И он
начал  его  вызывать  к  себе  каждый  день,  пытаясь  как-то  довести
следствие до конца.
     Весть о допросах Мякишева разнеслась по всей здешней округе.
     - Так вот кто охотился за геологом Струнниковым! - сразу решили в
стойбище. - Ну, это ему даром не пройдет!
     Потапа в    стойбище    недолюбливали.   Человек   вечно   чем-то
недовольный.  Язвительный.  На артельные  собрания  не  ходит.  Всегда
старается  быть  в  стороне  от  людей.  Артель рыбачит общим неводом,
общими сетями,  а Мякишев все на особицу,  все  один,  будто  воровски
добывает хлеб. А ведь числится в колхозе. Лосиное мясо тоже не сдает в
кооперацию, утаивает, кормит своих собак. А они у него как звери.
     Ну, и пошла,  покатилась молва о нем,  нарастая, как снежный ком.
Ясно,  Мякишев покушался  на  геолога,  добравшегося  наконец  до  его
золота.  Теперь Мякишеву несдобровать. Не расстреляют, так посадят лет
на десять в тюрьму.
     Услышал про   такие   разговоры   и  Юванко.  Услышал  и  в  лице
переменился.  Побежал к очкастому человеку и говорит, запыхавшись, еле
переводя дыхание:
     - Дядя, не отдавайте под суд Мякишева. Он не виноват.
     "Это еще  что?"  -  подумал  следователь.  Снял  очки  и начал их
протирать.
     - Что ты сказал, парень?
     - Меня судите. Обрез мой. Обрез стрелял дяденьку с мешком.
     - Зачем ты это сделал? Где взял обрез?
     - Эту штуку,  ружье,  нашел у  Глубокого  ключа.  Там,  в  тайге,
землянка  старая-старая.  'Под нарами нашел.  Чистил,  на охоту ходил.
Глухарь стрелял,  заяц стрелял.  А  обрез  в  лесу  прятал,  боялся  -
отберут.
     - А почему ты в геолога стрелял?
     - Не я стрелял.  Ружье стреляло.  Там, на просеке, сохатый гулял.
Большой.  Рога будто самолет.  Вот я и настроил обрез, нитку протянул.
Пойдет сохатый,  потащит нитку, курок спустит. Сохатый не пошел, пошел
дяденька с мешком.
     - А ты это не выдумал? Кто тебя подослал ко мне?
     - Никто не посылал.  Пошто выдумывать?  Сохатого хотел  добывать.
Мяса много.
     - А ты, что, голоден?
     - Не  голоден.  Охотником  хочу стать.  Заготовитель в кооперации
говорил колхозникам,  дескать,  геологи мясо  просят,  добывать  надо.
Глухарь маленький, заяц маленький, сохатый большой.
     - Ну,  брат, таких охотников на пушечный выстрел нельзя допускать
до леса,  - сказал следователь, закрывая папку со своими делами. - Кто
тебя научил настораживать на лесных тропах ружье?
     - Мякишев так делает. Я видел.

ЛИЦЕНЗИЯ1
       (Лицензия - разрешение охотиться на запрещенного зверя)

     Ну, мать,  все в порядке!  - шумно входя домой  и  потирая  руки,
сказал  Серафим  Васильевич  Чугунов.  -  Лось у меня в кармане.  Вот,
посмотри бумагу.  Получил разрешение  убить  сохатого.  Выложил  сорок
рублей - и,  пожалуйста,  лось твой. Убьешь - и слова никто не скажет.
Попутно зашел на  почту,  дал  Васютке  в  Киев  телеграмму.  Дескать,
приезжай, сынок, охотиться на лося... Ведь это здорово, мать, а?
     Грузный старик подошел к жене, гладившей белье на большом столе в
гостиной, обнял за плечи, заглянул в глаза.
     - Ну-ка,  ну-ка,  дохни!  От  тебя  что-то  попахивает,   Серафим
Васильевич?  - отшатнувшись,  а потом наступая на мужа, сказала полная
женщина с прядками седых волос.
     - Виноват,  Анна  Федоровна.  Я  только  кружечку пива.  Шел мимо
ларька и соблазнился. У меня ведь выходной.
     - У тебя теперь каждый день выходной.
     - Что  поделаешь,  мать!  Списали  в   утиль.   Был   обер-мастер
сталеплавильного цеха, профорг, агитатор, а теперь - никто. Ладно еще,
что не вытурили из парткома,  из горсовета.  А то  бы  хоть  ложись  и
помирай  от  безделья.  Утром  просыпаешься,  глядишь  на часы и вдруг
соображаешь:  ты теперь отпетая головушка. На работу не ходить, никуда
не собираться,  не спешить. Даже как-то странно. И немножко жутко. Был
нужен   производству,   а   врачи   заерундили.   И    вот,    товарищ
сталеплавильщик,  сиди дома,  смотри, как твоя Анна Федоровна хлопочет
возле духовки,  готовит завтрак, обед, командует стиральной машиной, а
теперь вот разглаживает морщины на белье.  Словом,  не обер-мастер,  а
какой-то придаток к квартире.
     - Ты, поди, есть хочешь, Фима?
     - Нет, мать, еще не промялся. Сейчас я займусь ружьем, патронами.
Васютка приедет в отпуск,  мы с ним и бабахнем лося, пудов на двадцать
пять.  Студень из лосятины,  жаркое из лосятины. Это здорово, Аннушка!
Перейдем на подножный корм. А доживем до будущего лета - станем ходить
по ягоды,  по грибы.  Нет,  все-таки,  по-моему, и в пенсионерах можно
жить. Сад разведем, смородину посадим. Варенье станем варить...
     В своей комнате,  где стоит кровать и  письменный  стол  с  двумя
тумбами,  Чугунов  снял  со  стены бескурковое ружье,  переломил его и
посмотрел в стволы на свет.  Они блестели,  как зеркальные.  И лишь  в
одном  из  них,  в  левом  чеке,  мизгирь  ухитрился сплести паутину с
пятачок.  Серафим Васильевич подул в ствол, как будто играл на духовой
трубе,  порвал расчалки у тенета,  и оно повисло на конце дула, словно
клапанок.
     - Вот  тоже  охотник,  - сказал себе Чугунов,  - до чего запустил
ружье,  что в нем пауки гнездятся.  Да оно и не удивительно.  Двадцать
лет висит самопал на стене над кроватью и за это время ни разу из него
не выстрелил.  В юности бегал в лес,  охотничал.  А попал в мартен: то
сталь  варишь,  то на курсах мастеров учишься,  то разные общественные
нагрузки выполняешь. Тут уж не до рябков, не до зайцев. Только иногда,
ложась  спать,  поглядишь  на  бескурковку,  помечтаешь:  а  хорошо бы
посидеть где-нибудь у костра под кромкой бора или  на  берегу  таежной
речки,  встретить росную зарю,  подманить на пищик рябчика, а повезет,
так снять с дерева глухаря. Да, мечты!..
     Разобрав ружье,   Чугунов   почистил   стволы   мягкой  волосяной
муфточкой:  тоненько  смазал  золотистым  машинным