ы,  в  "воротах",  а  Вечку,  Венку  и  парней,
вызвавшихся  пойти  в  загон  с  ружьями   и   трещотками,   отвел   в
противоположную от засады стрелков сторону. После сигнала - запущенной
вверх ракеты - загонщики с легким шумом двинулись цепью по направлению
к  "воротам".  Волки,  поднятые  со  своих лежек,  метались по болоту,
заросшему карликовыми березками и сосенками,  выбегали к линии флажков
и шарахались обратно, а затем, сбившись в стаю, ринулись в оставленный
для них проход.  Вот здесь-то им охотники и устроили баню. Много тогда
пало волков.
     Но Вечка не радовался.  Ведь все равно  Дианку  уже  не  вернешь.
Хорошо еще,  что от нее и Пирата остался щенок.  Правда, совсем-совсем
маленький,  всего с меховую варежку-шубенку. Ну, это не беда! Если его
вырастить,  будет  опять  замечательная  гончая собака.  Только как ее
потом уберечь? Волки вокруг Рудянки никогда не переводятся.
     Щенка Вечка назвал Тарзаном. Поил молоком, кормил хлебом. А когда
тот немножко подрос,  добывал ему мясо,  чтобы  собака  была  большой,
сильной.  К  следующей  осени Тарзан стал чуть ли не с Пирата,  только
казался более тонким, поджарым. Вечка часто выходил с ним в лес, учил,
натаскивал  по  чернотропу  без ружья.  До разрешения охоты на пушного
зверя,  до белых троп,  было еще далеко.  И натаскивал  парень  своего
гончака возле самого поселка,  где не только волков, но и зайцев очень
редко встретишь.
     Чем ближе  был  сезон охоты,  тем тревожнее становилось на душе у
Вечки.  Он до сих пор не  мог  примириться  с  гибелью  своей  Дианки.
Сколько она приносила ему радостей,  удач на гону!  Не было бы Дианки,
не было бы и настоящей увлекательной охоты.  Теперь вот у него остался
еще  Тарзан.  Последняя  надежда!  Но не было уверенности,  что и этот
гончак не нарвется на волков.  Самому охотнику  они  не  так  страшны.
Можно  носить в кармане посуду с горючим и в случае чего сделать факел
или быстро разжечь костер.  А вот как сохранить  собаку?  Этот  вопрос
терзал,  мучил  парня.  Он  разговаривал  с Николаем Коростелевым,  со
многими рудянскими охотниками, и никто ничего не мог ему посоветовать.
Одни  пожимали  плечами,  а некоторые даже с усмешкой предлагали Вечке
подвешивать к ошейнику Тарзана колокольчик, чтобы отпугивать волков.
     Однако за  этот  "колокольчик"  Вечка  ухватился.  В  насмешливом
предложении охотников было какое-то рациональное зернышко.  И он  стал
думать.  Ночами  не спал и думал,  как бывало раньше,  когда изобретал
модели планеров, самолетов, радиоприемники.
     И вот  наступила глубокая осень.  Дозрели зимние шубки на зайцах,
на белках,  на лисицах.  Десятки рудянских охотников вышли на промысел
пушнины в заснеженные леса, горы. Отправился на охоту в свободный день
и Вечка Торопыгин со своим рвущимся  вперед  на  поводке  Тарзаном.  И
пошел  не в ближайшие ельники,  а в совхозные поля,  перелески,  где в
прошлом году погубил Дианку.
     На перекрестке  заячьих  троп  парень  вытащил  из  кармана яркий
кумачовый флажок,  привязал его к ошейнику гончака и  сказал:  "Давай,
давай,  ищи!"  Собака  кинулась  разбираться в следах,  вскоре подняла
беляка и,  взлаивая,  пошла за ним.  Бежит,  а  красный  флажок  точно
костер,  полыхает за ней.  Вот так крылатый пес! Пусть-ка теперь волки
подойдут к нему.
     Но радость   Вечки   была  преждевременной.  Заяц,  скрываясь  от
преследования, забрался в густые кустарники, в чащобу. Тарзан погнался
за  ним,  а  потом  вдруг завыл,  заскулил,  оставаясь на одном месте.
Торопыгин  пошел  к  нему.  И  тут  же  приуныл.  Оказывается,  флажок
запутался в сучках,  и собака очутилась будто на привязи. Ну, так дело
не пойдет!  И парню ни с чем пришлось вернуться домой.  Не станешь  же
рисковать Тарзаном, когда рядом в Моховом болоте обитают волки.
     Через неделю Вечка снова гонял зайцев  в  совхозных  угодьях.  По
полям,  перелескам  опять  носился  Тарзан.  Но  это  был уже не рыжий
черноспинный пес,  а совершенно красный,  огненный. Он весь пылал, как
костер.  И те, кому случайно пришлось увидеть его в лесу, с удивлением
рассказывали о необычайном гончаке.
     Вечка все  же  добился своего.  Теперь волки для Тарзана нипочем,
только не надо с ним охотиться  дотемна.  В  потемках  красная  одежда
блекнет.

КУЦЫЙ

     Со старым  охотником  Ларионычем  мы  шли  под шиханы Еловой горы
гонять зайцев. На сворках у нас были рыжие псы, оба черные по спине, с
проседью.   Оба  неудержимо  рвались  вперед,  напрягая,  как  струны,
ременные поводки.  И нам,  чтобы не задушить собак,  с хрипом дышащих,
раскрывших  пасти  и высунувших огненные языки,  пришлось следовать за
ними чуть ли не бегом.
     Тон в  неуемном охотничьем азарте задавал Ларионычев гончак.  Это
не совсем обычный пес.  Мой Фальстаф - чистокровный костромич.  У него
длинный гладкий тяжелый хвост, короткие обвисшие уши, как у дворняжки.
А вот стариковский пес,  тот куцый. Вместо хвоста торчит еле приметный
шпенек  с  кустиком  мягкой  вьющейся  шерсти.  И уши у него огромные,
широкие,  точно лопухи. Вначале я полагал, что хвост у Ларионычева пса
обрублен.  Но  старик возразил:  дескать,  Куцый такой от рождения.  И
обещал рассказать мне как-нибудь на досуге его историю.
     Узкая дорожка,  зажатая между густым черным ельником, вела в гору
и   походила   на   длинный-предлинный   ствол   поваленного   дерева,
запорошенного снегом. Мой Фальстаф весь был устремлен вперед, вверх, к
лесным покосным еланям, куда мы держали путь, а Куцый Ларионыча рвался
в сторону,  где то тут, то там дорогу пересекали острые, пахучие следы
зайцев.  Своего гончака я  считал  умным,  дисциплинированным,  ну,  а
стариковского  пса  знал  еще мало.  Он казался мне слишком суетливым,
невыдержанным.  Такие собаки сначала горячо берут след, гонят зайца, а
потом,  когда он начинает хитрить, делает "скидки", остаются в дураках
и возвращаются к хозяину с поджатым хвостом,  зная, что тот спасибо за
работу не скажет.
     На одной из полян под отвесной скалой стоит темно-бурая  рубленая
избушка  в пять-шесть венцов,  накрытая снежной копной.  Оставив здесь
свои рюкзаки,  мы пошли с собаками в еловое редколесье, на выруба, где
находятся поленницы дров,  кучи сухого хвороста,  а возле пней, словно
камышовые заросли, маячат метелки метлики.
     - Тут  самая охота,  - сказал Ларионыч,  спуская с привязи своего
гончака.
     Я сделал то же.  Фальстаф кинулся напрямик, на старую лесосеку, а
Куцый подался в сторону,  в густую  кулису.  (Кулиса  -  здесь:  узкая
лесная полоса.)
     - Э,  парень,  твой-то  хвостатый  не  шибко  мудрен,  -  заметил
Ларионыч.
     - Почему?  - спросил я  с  некоторой  обидой  за  своего  пса.  -
Фальстаф правильно пошел. Ночью на вырубе зайцы жировали, вот он от их
токовища  и  начнет  разбираться  в  следах.  Найдет,  не  беспокойся,
Ларионыч!  Вот  посмотришь,  чей  скорее  погонит беляка.  (Жировать -
кормиться)
     - Мой быстрее найдет, - твердо заявил старик.
     - Нет, мой!
     И мы  заспорили.  Решили:  кто проспорит,  тому вечером в избушке
огонь разводить,  чай  кипятить.  А  когда  пожали  друг  другу  руку,
Ларионыч сказал:
     - Ну,  парень,  проспорил.  Вот те Христос!  Твой-то пока тычется
носом  в  снег на жировке,  мой Куцый возьмет след безобманный,  после
скидки.  Увидишь. От жировки заяц пойдет не прямо, а напетляет черт те
знает  сколько,  а уж потом отправится напрямик и сделает одну только,
последнюю скидку перед лежкой. Мы-то, брат, с Куцым не хухлы-мухлы, не
лаптем щи хлебаем, разбираемся кое в чем.
     Старик оказался прав.  Вскоре в ельнике Куцый взвыл  и  завизжал,
будто  кто  из-за  угла ударил его палкой.  Но это было только на один
миг. Через две-три секунды в лесу раздался ровный, четкий, с короткими
периодами лай.
     - Видал!  - вскидывая руку вверх,  осклабился старик. - Взял ведь
Куцый-то,  взял!  Гонит,  - и побежал,  переваливаясь, как утка, туда,
откуда гончак подал свой взволнованный голос.
     Я пошел за ним. Теперь, конечно, к собаке Ларионыча присоединится
и мой Фальстаф. Погонят зайца вместе. Дело охотников - занять позиции,
чтобы перехватить беляка на гону.
     Поднятый Куцым заяц оказался не из простых.  Это был опытный, уже
не раз,  наверно,  стреляный зверек. Другой бы сделал небольшой круг и
вернулся к своей лежке, а этот устремился сразу в гору, за шиханы, где
непролазная урема, буреломы, неприступные убежища барсуков и медведей.
Лай собак стал постепенно удаляться,  затихать и наконец совсем где-то
затерялся.
     Мы стояли с Ларионычем на опушке  лесной  кулисы,  маскируясь  за
елочками-подростками. Старик ждал беляка со стороны северных утесов на
горе,  а я - южных.  Стоим пять минут,  десять.  Однако ни  зайца,  ни
собак.  Кругом  тишина  и  серое,  мутное небо,  на котором желтоватой
лужицей чуть-чуть обозначается низкое зимнее солнце.  Но  вот  где-то,
будто  из-под  земли,  донесся  еле уловимый собачий лай.  Ага,  есть,
гонят!  Лай этот постепенно нарастал,  ширился.  Теперь уже можно было
различить  хриплый  бас  Куцего  и дискант моего Фальстафа.  Это очень
напоминало волчий концерт,  когда матерая волчица  выводит  из  логова
своих щенков и обучает их разноголосому хоровому пению.
     Гонимый двумя псами,  заяц неожиданно оказался на вершине  скалы,
под которой стоит ларионовская избушка. Метнулся туда, сюда, а потом -
раздумывать было некогда! - приподнялся на задних лапах, выпрямился во
весь  рост  и  ракетой  врезался  в снежную копну на крыше охотничьего
стана.  Вначале даже трудно было понять в белом вихре,  где снег,  где
заяц.
     "Ну, все! Пропал косой!"
     А через  некоторое время гляжу - он уже мчится огромными прыжками
прямо на меня. А я... нет, я не растерялся, у меня просто не поднялись
руки,  чтобы  вскинуть  ружье  и выстрелить.  Ведь как-никак в грозную
минуту, спасая свою жизнь, заяц проявил героизм.
     Собаки между тем,  выбежав вслед за зайцем на скалу, остановились
в замешательстве и,  словно сговорившись, по-волчьи взвыли. Жалобно, с
тоской,  с  отчаянием.  Потом,  как и заяц,  начали метаться по кромке
скалы,  скулить,  поглядывая вниз,  на разворошенный на крыше  избушки
снег. Недолго раздумывая, Куцый сделал огромный прыжок, точно пловец с
высокой вышки, попал на крышу, свалился на землю, завизжал от боли, но
тут же поднялся на ноги и промчался мимо меня. А мой Фальстаф так и не
решился на прыжок,  исчез за скалой и только  через  несколько  минут,
бравый, с задорным лаем, проследовал за Куцым. Жалкий трус!
     Когда заяц снова увел собак,  теперь уже куда-то далеко под гору,
ко мне подошел, поблескивая очками, Ларионыч.
     - Видал!  Вот это герой, мой Куцый. В огонь и воду пойдет, только
прикажи.  А  ведь  он уже старик:  и клык один потерял,  и губа нижняя
отвисла.  Твоего-то молодого он  еще  запинает.  Смотри-ка,  с  какого
верхотурья махнул, а твой Фальстаф в обход пошел.
     Помолчав, Ларионыч спросил:
     - Ты что же, парень, отпустил косого? Он к тебе под ноги мчался.
     Как объяснить старику,  почему я не стрелял?  Все равно  ведь  не
поймет.  Сознайся во всем чистосердечно, так назовет размазней. По его
понятию,  раз взял ружье в руки,  вышел на охоту,  так жалость  и  все
такое прочее оставляй дома. Он такой, этот Ларионыч.
     - Осечка у меня получилась,  - говорю ему.  - Видимо,  капсюли  в
патронах поотсырели.  Придется пойти в избушку, разжечь в чувале огонь
и подсушить заряды.
     Старик посмотрел  на  небо,  на  желтую лужицу над ельником.  Еще
час-полтора, и над землею расплывутся синие сумерки.
     - Зайца-то надо взять из-под собак,  - сказал он.  - Может,  дать
тебе моих патронов? Калибер-то один, шестнадцатый.
     - Твои  не подойдут,  - ответил я.  - У моего ружья очень строгий
казенник.
     - А ты попробуй, на-ко.
     Ларионыч подал мне пару своих патронов.  Я их примерил,  так, для
близира, и возвратил.
     - Нет,  не годятся...  Придется  мне  сегодня  шабашить,  кончать
охоту.
     Пристально посмотрев на меня  сквозь  очки  и  пошевелив  губами,
словно  собираясь  сказать  в мой адрес что то неуважительное,  старик
повернулся и пошел на свое место.  Гон приближался.  Собаки,  не давая
зайцу  передышки,  настойчиво  преследовали  его  по пятам.  Вдвоем на
скидках они быстро находили его след и  гнали,  гнали,  перезваниваясь
голосами.  Мне  от  души  было жалко этого героического зайчонка,  и я
поспешил в лесную избушку, бредя по снегу, который местами, особенно у
кустов, на надувах, был чуть ли не до колен.
     Пока я собирал хворост,  стаскивал к становищу сухой  валежник  и
разводил  в  углу  избушки  в  каменном чувале огонь,  наступил вечер.
Солнце, так и не выглянувшее в течение дня из-за серой небесной хмари,
под конец окрасило ярким бордовым светом полоску горизонта,  повисшего
на острых вершинках елей,  и кануло в безбрежный  воздушный  океан  за
лесами, за горами.
     Ларионыч вернулся на стан уже в потемках.  Молча,  сопя, пролез в
узкую низенькую дверь,  поставил ружье к стенке избушки и, ни слова не
говоря,  улегся на нарах,  глядя в черный потолок, принявший бронзовый
оттенок от огня в примитивном охотничьем камине.
     - А собаки где? - спросил я.
     - Гоняют, - не шевельнувшись, ответил старик.
     - Так-таки и не взяли мы косого?
     - Возьмешь разве с такими растяпами! Идут в лес и не знают, что у
них в патронташе.
     - Ну,  Ларионыч,  милый,  не сердись! Патроны я высушил. Завтра в
нашем распоряжении еще день.  Сегодня ничего  не  добыли,  так  завтра
наверстаем. Выйдем с утра пораньше. А сейчас надо снять собак с гона.
     Я вышел из балагана и, надув щеки, затрубил в рог.
     Отрывочные, резкие  трубные  звуки  взбудоражили  лесную  тишину.
Казалось, такими же звуками мне ответили из дальних чащоб. Лай гончих,
едва слышный, доносился из задремавших под горой перелесков.
     Трубил я долго,  настойчиво.  Наконец в полосе красноватого света
перед   дверью  показался  мой  Фальстаф.  Не  глядя  на  меня,  точно
виноватый,  он прыгнул через порог,  забрался под  нары  и  притих.  А
вскоре оттуда раздался громкий, похожий на человеческий, храп.
     Я продолжал трубить.
     - Ты моего зовешь?  - спросил Ларионыч.  - Напрасно! Ни рогом, ни
криком Куцего с гона  не  сорвешь.  Пока  не  убьешь  косого,  пес  не
попустится  добычей.  Давай  попьем  чайку  да я схожу за ним.  Его не
перехватишь,  так он всю ночь гонять будет,  и день,  и два,  пока  не
упадет без сил.
     - Так он у тебя герой,  - заметил  я.  -  Редко  встретишь  таких
гончаков.
     - Герой не герой, а служит честно, безотказно. Добро помнит.
     - Какое добро?
     На нарах, за чаем, я услышал наконец историю Куцего. Сидя лицом к
огню с кружкой в руке, поблескивая очками, Ларионыч не спеша говорил:
     - Случайно он мне достался,  Куцый-то.  Его бы не Куцым звать,  а
Найдышем.  Кличку-то  не  я  ему  дал,  а  ребятишки.  Играли  с  ним,
забавлялись,  уже больно маленький-то смешной он был без  хвоста.  Так
вот как-то, давно это было, пошел я на заводской пруд. Лыко у меня там
замочено было, мочало для веревок понадобилось. Иду по узкой тропинке.
С одной стороны вода,  с другой - берег,  крутой,  высокий, в бурьяне.
Солнце-то было уже на закате,  от берега на пруд  легла  густая  тень.
Вдруг из крапивы под ноги ко мне подкатился шарик.  Я сначала подумал,
что это ком глины, а разглядел - малюсенький щенок. И тоненько скулит,
викает,  трется  у  ног.  Я  нагнулся к нему,  а он - на спину и лапки
кверху.  Такой жалкий,  покорный.  И мокрый. Откуда, думаю, тут взялся
щенок?  Глянул  в  воду,  а  там в синеватом сумраке камень,  от камня
торчит веревка с петлей.  Тут я  все  понял.  Какой-то  душегуб  хотел
утопить собачонку.  Подобрал я его,  завернул дрожащего в свой пиджак.
Пока выкидывал лыко на просушку,  он тихо,  спокойно лежал на  берегу,
будто понимал, что теперь ему ничто не угрожает. Псы, они очень умные,
сообразительные.  Понимают ласку,  уход.  И  тем,  кто  хорошо  к  ним
относится, верно служат до самого последнего вздоха.
     Старик поставил кружку на разостланную на нарах газету,  вышел за
дверь, прислушался. А вернувшись, сказал:
     - Гоняет. Где-то далеко, под горой. Нездешний, видать, заяц. Они,
пришлые-то,  при  погоне  завсегда удирают в родные места.  В своем-то
доме и смерть не так страшна.
     Напившись чаю,  Ларионыч  стал  одеваться.  Перетянул патронташем
фуфайку, напялил на голову треух и сказал, взявшись за ружье:
     - Сходить,  снять Куцего с гона. Мы-то прохлаждаемся тут, а он на
посту, службу несет.
     Я тоже  оделся и пошел за стариком.  Мне было не по себе.  Ведь я
виноват,  что беляк не был взят с первого круга.  Шли  молча.  Впереди
Ларионыч.  Я ступал ему в след. Лай гончака, доносившийся из-под горы,
то затихал,  то нарастал. Скоро поляны кончились. Пришлось пробираться
лесом,  кустарниками,  обходить  поваленные  бурями сухие деревья-ежи.
Преследуемый заяц забрался в самую урему и здесь,  как  умел,  хитрил,
петлял,  делал скидки.  А Куцый,  временами сбитый с толку,  замолкал,
пока разбирался в следах,  а потом снова  трубил  хрипло,  с  большими
паузами: "Гав!.. Гав!.. Гав!"
     Я пытался кричать, звать собаку.
     - Пустое!  - заметил Ларионыч. - Его этим не отзовешь. Взять надо
зайца.
     Легко сказать "взять!" Кругом лес, ночь, темнота, когда не только
мушку, но и ружье с трудом разглядишь в руках.
     Под горой, прислушавшись к гону, старик пошел наперерез Куцему, а
когда тот был уже недалеко, вскинул ружье и выстрелил.
     - Куцый, сюда! Вот он, вот! Готов.
     И гончак поверил,  прибежал на выстрел.  Ткнулся  туда,  сюда,  в
поисках "убитого" зайца. Старик подошел к нему и взял на поводок. Так,
обманом,  Куцый был снят с гона.  Вгорячах-то он еще нервничал, рвался
вперед, горел азартом. А потом, когда пыл угас, вдруг упал и свернулся
в клубок у ног хозяина.
     - Из   сил   выбился,   -  сказал  Ларионыч  и  попытался  собаку
подбодрить,  поднять.  Но тщетно.  Куцый лежал и  дрожал  всем  телом.
Старик взял его на руки,  большого, потного, густо пахнущего псиной, и
понес к избушке.
     Еду -   хлеб,   мясо  -  стариковский  гончак  даже  не  понюхал.
Пошатываясь,  точно  пьяный,  он  залез  под  нары  и  там,  в  тепле,
растянулся все равно что мертвый.
     - Завтра твой Куцый не  охотник  будет,  -  сказал  я  Ларионычу,
укладываясь спать. - Вагами его не подымешь.
     - Подымется!  - твердо сказал тот. - Только покажи ему ружье, так
он  начнет  увиваться  возле  меня.  Не  было  еще  случая,  чтобы пес
отказался от охоты с хозяином.  Хоть больной,  хворый,  а если  увидит
сборы в лес - все недуги с него как рукой снимет.
     - Хороший пес!  - позавидовал я.  - Цены нет такой собаке.  А вот
кто-то пытался ее утопить.
     - А я знаю кто.  Первейший зайчатник  был  и  первейший  душегуб,
чтобы ему на том свете ни дна ни покрышки. Себя только любил, для себя
жил.
     - Кто ж это такой?
     - Служил у  нас  в  конторе  на  заводе  бухгалтер,  Колосков  по
фамилии,  старорежимной  закалки.  Ты его уже не застал.  Так вот этот
Колосков,  заядлый охотник,  привез  откуда-то  издалека  пару  гончих
собак: самца и самку. Тогда это было в диковинку. И я понятия не имел,
что есть такие специальные собаки на зайца, на лису. Охотился с лайкой
на глухаря,  на белку, на куницу. Колосков-то, как привез собак, сразу
с ними прославился тут  на  всю  округу.  Зайцев  было  много.  Выйдет
ненадолго в лес,  спустит гончаков, а через два-три часа возвращается,
весь увешанный зайцами.  Ну, ему завидуют. Просят продать щенков. А он
ни в какую.  Всех породистых собачат уничтожает.  Чтобы,  значит, ни у
кого больше в поселке не было гончаков.
     - Смотри ты какой!
     - Такой,  такой был... Я, когда принес с пруда щенка-утопленника,
даже не поинтересовался, какой он породы. Думал, обыкновенная дворняга
из подворотни.  Пр