моих  подопечных  козочек.  Оказавшись   в   беде,   они
объединились  в большие стада.  Раньше встречал табунки по четыре,  по
пять голов,  а тут,  гляжу,  собрались вместе два-три десятка. Придут,
уничтожат стожок - и дальше.  Идут гуськом,  выискивая корм.  Передний
идет в целину,  пробивает путь ногой и грудью, а как выбьется из сил -
ложится.  На  его  место становится второй,  потом третий,  четвертый,
передние  постепенно  оказываются  самыми  задними.  В  коллективе-то,
выходит, они ищут спасение. Как по-вашему, товарищи охотники?
     - Так, так, Кузьма Терентьевич!
     - Теперь слушайте дальше.  Уже про людей.  Про хапуг, про которых
говорить  противно.  Порядочные  люди  стожки   свои   заблаговременно
развезли  по  домам  - кормить коровушек и прочих там животных.  А те,
которых в судах да в милиции называют "гражданами",  сено оставили  на
покосах,  на  глухих  еланях,  а  вокруг  него  капканы  расставили да
замаскировали.  А потом ездят-ходят к стожкам проведывать:  мол,  кабы
кто не украл, не увез сено... Есть такие? Скажите, товарищи.
     - Есть, есть, как нет!
     - То-то  вот и оно...  Кое-кого я поймал с поличным,  захватил на
месте  преступления.  Ночами  пришлось  не  спать.  Ну,   судили   их,
штрафовали.  А всех разве поймаешь, укараулишь? А свою совесть каждому
такому не раздашь.  Ходил я к своему  начальству  в  лесхоз,  ходил  в
горсовет,  с депутатами вел речь о козочках.  Говорил, дескать, не мои
они собственные,  а наши,  народные,  - помогите!  Помогли, конечно, в
меру  сил.  Лесную  стражу  усилили  и прочее!  А вот совести все-таки
гражданам хапугам не прибавили.  Только еще пуще разозлили их. Записки
мне стали подкидывать.  Словно злодеем-то стал я,  а не они. Не велели
мне на узких дорожках попадаться.  А однажды  в  окно  бабахнули,  да,
видно, руки у них дрожали.
     - Запугать хотели?
     - Да  где им запугать меня?  Они ведь не меня запугивали.  Многие
нас пугали.  Только ничего из этого не вышло. И не выйдет. Кабы я один
был да не на нашей земле.
     - Ну,  а  охотники?  Разве  охотники  не  помогают  вам,   Кузьма
Терентьевич,    бороться   с   браконьерами?   Надо   было   охотников
мобилизовать. Это их долг. Они же заинтересованы тут больше всего.
     - Знаю,  товарищи,  что  заинтересованы.  Но  и  охотники  бывают
разные.  Вы на заводе работаете,  для вас охота - отдых,  развлечение,
курорт.  А  иного на завод палкой не загонишь.  Он ищет себе заработок
полегче да поденежней.  Зачем,  мол,  мне на производство  идти,  пыль
глотать,  у  меня  рубли-то  в  лесу  растут,  я их из нор достану,  с
деревьев сниму.  Заберется такой "охотник"  в  наши  угодья  и  начнет
шерстить направо-налево, как волк в овечьем стаде. Летом идет в лес за
кротами,  а под полой ружье несет.  Да еще собаку с собой прихватит. А
собака  в  лесу  в  неположенное  время наделает дел не меньше всякого
хищника.  Это  к  слову  пришлось...  Так  вот  опять  о  козочках,  о
косулечках.  Зиму  они  кое-как перезимовали,  а весной для них пришла
новая беда,  еще более страшная. В ту весну изрядно прибавилось у меня
седины.  Снег  таял  медленно,  с большой затяжкой,  образовался наст.
Человека на лыжах он держит, а козочки совсем стали беспомощные. Ножки
тоненькие,  копытца - что твой острый наконечник. Провалится козочка в
снег,  до земли ногами не достает и лежит, точно подвешенная, ни туда,
ни  сюда.  Подходи  к  ней  и  бери  живьем.  Этой  бедой  опять стали
пользоваться браконьеры. Встанет такой бандит на лыжи - и пошел в лес.
Ружья при нем нет,  придраться не к чему. Мало ли зачем человеку в лес
понадобилось. Заберется подальше от жилья, найдет козьи следы посвежее
- и айда,  пошел по насту-то,  только хруст идет. Ну, конечно, догонит
бедняжек,  достанет из-за голенища нож и учинит страшное  побоище,  ни
одну козочку не пощадит.  Иного и захватишь за этим делом, но что ему?
Ну суд,  НУ штраф.  А что для него штраф?  Он  на  своем  подлом  деле
кругленький капитал нажил.  Выложит указанную сумму,  прикинет,  что у
него в барышах осталось, - и опять за то же берется.
     - Правильно, Терентьич, правильно!
     - Как неправильно.  Тут,  по-моему,  в  наших  судебных  кодексах
послабление допускается. Если из кладовой украл - судят, как положено,
а если из леса  -  послабление  дают,  одними  штрафами  отделываются.
Недостает  только  еще,  чтобы  по  головке погладили.  А лес разве не
государственная кладовая,  не народная собственность?  В  лесу-то  для
нашего  человека,  для  его  блага,  для  его души бесценные богатства
находятся.  Вот вы неделю у горячих печей работаете, в пыли, в копоти,
а  придет  выходной  день,  собрались да и пошли на чистый воздух,  на
природу,  а чтобы не зря ходить, чтобы заделье было и интерес, ружье с
собой берете,  собачку умную,  надрессированную. Я ведь это понимаю. А
кабы не понимал,  зачем бы я жил на кордоне, вдали от людей? Человек я
живой, от мира не отреченный: мне и в кино сходить охота, и в театр, и
в гости к друзьям.  Я люблю быть на народе,  люблю шумные  улицы,  сам
когда-то  в  толпе  на завод ходил,  в саду гулял,  друзей у меня было
полно. Теперь, правда, годов мне много, а душа - она у меня все та же,
молодая,  крылатая...  Что-то я,  братцы, не о том заговорил, не за ту
ниточку  потянул.  Начал  о  козочках,  а  перескочил  на  козла,   на
бородатого да седого.
     - А нам, Кузьма Терентьевич, интересно и о тебе.
     - А какой во мне интерес?
     - Интересно, как ты воюешь с браконьерами.
     - На это я и поставлен.  За это получаю деньги.  Несу,  как умею,
свой пост...  Так вот, значит, весной козочек моих начали в лесу очень
обижать.  Стали они держаться поближе к населению.  Сообразили, видно,
что народ в обиду не даст.  Выйдут на дорогу  и  разгуливают,  сенники
собирают,  скусывают  макушки у метлики,  у репейника,  где что на зуб
попадется.  Только и на дорогах им не было спокою.  Кто едет, идет ли,
они  бежать  от  него  по  укатанному  снежку,  а  там навстречу опять
кто-нибудь появится.  Тут уж им,  горемычным,  деться  некуда:  и  там
огонь,  и  тут  огонь.  Ну,  прыгнут в сторону,  застрянут в сугробе и
стоят,  дрожат,  глаза большие от испуга.  Честный человек проедет или
пройдет мимо,  полюбуется их красотой,  пожалеет за беспомощность, тем
дело и кончится.  А вон там,  в колхозной стороне,  косулечки прямо  в
деревню  забегали,  во  дворы.  А то выбегут на железнодорожную линию,
машинист гудит им,  гудит  -  дескать,  убирайтесь  с  полотна,  а  то
паровозом затопчу,  - они, видно, не понимают, что от них требуется, и
бегут,  бегут перед поездом, километры отмеряют... Многие тогда жалели
косуль,  выручали из беды,  привозили в лесхоз:  там,  в загоне, они и
жили до тепла. У меня у самого с овечками три косулечки перебивались в
трудное время. Только мало их, из всех-то, до зеленой травки дожило. А
одна,  бедняга, и сейчас перед глазами как живая стоит. Умирать буду и
то, наверно, вспомню про нее.
     - Памятный случай произошел, товарищ Кононов?
     - Чересчур памятный и горький.
     - Ну-ну, слушаем.
     - Даже   ворошить-то  это  происшествие  неприятно.  Но  уж  коли
замахнулся,  говорят, так ударь. От этого происшествия и началось все.
Нет  худа без добра...  Однажды,  как обычно,  обходил я на лыжах свой
околоток.  Солнце  изрядно  припекало.  Ручьи  гуторили  под   снегом,
проталины  начали появляться.  Иду и радуюсь.  Словно и душа-то у меня
оттаяла и, как почки на березе, вот-вот листочки выпустит. Иду этак-то
возле горы, снег под лыжами оседает целыми полями, ухает. Вижу впереди
- узкая длинная полоска обнаженной земли,  а на прошлогодней  травяной
ветоши  пасется козочка.  Услышала,  увидела меня - и не бежит никуда,
подняла голову и смотрит такими кроткими глазами,  что только  сказать
не может: "Дяденька, не тронь меня, на этой полянке все мое спасение".
А я иду своей дорогой,  обхожу обтаявший мысок,  чтобы не побеспокоить
козочку.   Она  все  же  поостереглась  меня,  поднялась  по  каменным
уступчикам на горку и озирается.  А за горкой,  там северная  сторона,
снегу  надуло метра три-четыре.  Знаю,  что податься ей дальше некуда.
Смотрю на нее,  она - на меня,  да такая жалкая, линяет, шерсть на ней
висит клочьями,  бока раздутые, суягная, значит. "Дурочка, - говорю, -
мамочка,  не бойся.  Никому тебя в обиду не дам".  Она,  видно, поняла
меня.  Отошел  я  в дальний конец проталинки и сел на пенек отдохнуть.
Шапку снял,  она дымится от пота.  А вокруг меня,  гляжу,  подснежники
белые  распустились,  лепесточки  раскрыли  солнышку.  А у ног муравьи
копошатся, бревна таскают, строятся. Тут же бабочка нарядная кружится.
Ах ты,  думаю,  до чего же ты, жизнь, хороша! Всем ты дорога, все тебя
славят,  радуются - не нарадуются.  Посидел так,  призадумался  и  про
козочку забыл. А она напомнила о себе, камешек с горки уронила. Поднял
я голову.  Она спускается сверху, с уступчика на уступчик, да уж очень
осторожно,  бережет себя. Сошла на проталинку и начала пастись, совсем
почти рядом: нагнет голову, сорвет мочалочку из-под ног и жует, глаз с
меня не спускает, словно говорит: "Ох, как я наголодалась за зиму-то!"
- "Да ешь ты, ешь, не беспокойся", - сказал ей и пошел дальше.
     - И ружье с тобою было, Кузьма Терентьич?
     - Как не было,  было.  Только ношу я его так,  по должности,  для
острастки.
     - А ведь другой бы,  браконьер,  ту козочку не  пощадил,  товарищ
Кононов?
     - Насчет "пощады" погодите,  доскажу...  Через день после этого я
опять был в обходе.  Специально пошел,  чтобы еще раз взглянуть на мою
замухрышку-мамочку.  Почему-то она  из  головы  у  меня  не  выходила:
линючая, пузатая, кроткая. Ну словно своя, родная, домашняя!.. Прихожу
к проталинке.  Она уже пошире стала,  побольше.  А цветов  повысыпало!
Будто снег выпал,  навалило хлопьями. Гляжу во все глаза, а козочки не
вижу.  Ушла,  думаю,  куда-нибудь.  По ступенькам-камешкам поднялся на
горку,  на  скалу.  Поднялся и ахнул:  "Батюшки!" На сугробе за горкой
совершилось злодеяние.  На алом снегу лежит шкурка косулечки, а на ней
- ножки и голова с незакрытыми поблекшими глазами.  И так-то мне стало
обидно,  горько!  Словно из родни потерял кого-то дорогого и близкого.
"Ну,  думаю,  попался бы ты мне,  мерзавец, так я бы показал тебе, как
бандитизмом в лесу заниматься!" Стал разглядывать  следы.  И  следы-то
будто детские или женские.  Это меня поразило еще больше. Сделав свое,
злодей встал на лыжи и пошел  по  направлению  к  городу.  И  лыжи-то,
гляжу,  у него не фабричные, а самодельные. Решил идти до конца лыжни,
куда-то она меня поведет? Ноша, видать, была непосильна вору, он часто
останавливался  у  деревьев,  садился на пеньки,  на колодины,  курил,
осыпал  пепелок  на  снег.  В  одном  месте  возле  сосны  я  подобрал
скомканную  бумажку,  оторванную на цигарку,  но худую.  А на бумажке,
читаю,  написано:  "ник пятого класса "Б" Чер..."  Так  вот  оно  что:
ученик  пятого класса "Б" Чернышев,  Чернев,  Черепков...  "Ну-ну,  по
этому адресу найти преступника нетрудно", - думаю. Лыжня вывела меня в
Демидовскую  часть  города,  к небольшим домишкам в два-три окна,  еле
заметным из-за огромных снежных надувов,  заметенным  почти  по  самые
крыши.  А  среди  этих домишек в центре стоит большущее четырехэтажное
здание школы. Вот я и направился было прямо к школьному начальству. Но
по  дороге  мне  встретилась  ватага  ребят  с сумками,  с портфелями.
Остановил их:
     - Здравствуйте! Какой класс?
     - Пятый, шестой, - отвечают. - Здрасте.
     - В пятом классе "Б" у вас есть ученик Чер...
     - Черепанов? Есть! Фомка.
     - А где у него отец работает?
     - Нет у него отца, в тюрьме сидит.
     - А мать?
     - Мать есть, на базаре спекулирует.
     Тут для меня все стало ясно. Яблочко от яблоньки недалеко падает.
     - А где сейчас этот Черепанов?
     - Не знаем. Он уже три дня на уроках не был.
     - А учится как?
     Ребята переглянулись.
     - О,  учится здорово!  На двойках да  на  тройках  гоняет,  колом
подхлестывает. Никто его не обгонит.
     - А где он живет?
     - А вот избушка на курьих ножках, дыра в окне подушкой заткнута.
     Школьники показали на угловой  покосившийся  домик,  подпертый  с
проулка толстыми жердями.
     Попрощавшись с детьми, я пошел к жилью Черепановых.
     - Дяденька, а вам зачем Фомку надо? - послышалось мне вслед. - Он
у вас украл что-нибудь?
     Я ничего   не   ответил.   Вошел   во   двор,   полный  снега.  К
полуразрушенному крыльцу вела узенькая черная тропинка. Из-под крыльца
на  меня  тявкнул  и зарычал маленький толстый щенок.  Перед ним лежал
большой  кусок  синего,  неприглядного  мяса.  Дверь   в   сени   была
приоткрыта,  я  распахнул  ее.  В полумраке на крышке ларя под тряпкой
лежала распочатая тушка мяса.  Я приподнял тряпку.  Да,  это было  то,
чего я искал. На мясе виднелись прилипшие короткие серые шерстинки.
     В грязной,  закопченной  избе  на  полу  среди  стружек  сидел  в
шапке-кубанке чумазый черноглазый паренек лет двенадцати-тринадцати. В
одной руке у него был большой кухонный нож,  в другой полуобструганная
палка. Увидев меня с ружьем, он вдруг вспыхнул.
     - Здравствуй,  Черепанов! - сказал я совершенно спокойно, подавив
в  себе  чувство  отвращения.  Ведь  все-таки  это  еще ребенок,  а не
взрослый преступник.  Однако решил держаться, с ним строго, прощупать,
что  это за человек,  а потом уже сообразить,  как мне поступать с ним
дальше.
     Парень исподлобья посмотрел на меня.
     - Когда в помещение входят старшие и здороваются с учеником,  как
он  должен  вести  себя?  - говорю ему внушительно.  - Ты же школьник,
пятый класс.
     Малый нехотя поднялся с пола,  стал возле незаправленной кровати,
под которой валялись пустые бутылки из-под водки.
     - Нож и палку положи,  - говорю ему, - а то люди подумают, что ты
собрался меня бить и резать.
     В это время в окнах показались лица ребят.  Тех самых,  которых я
расспрашивал о Черепанове.  Школьников я прогнал - дескать, нечего тут
вам делать. Они ушли. Фомка освободил руки.
     - Вот так-то лучше, Черепанов! Можно мне сесть?
     - Садись, вон табуретка, - пробурчал он.
     - "Не садись", а "садитесь". Понятно?.. А где твоя мать?
     - Она на рынке. Вы к ней? Надо, так я сбегаю, позову.
     И Фомка оживился, повеселел.
     - Нет, я не к матери. Я к тебе... Какое у вас мясо лежит в сенях?
     Парень опять вспыхнул.
     - Это баран. Мать на базаре купила.
     - А почему ты краснеешь? Ведь я знаю, где ты его "покупал". Я все
знаю.  Ты не отпирайся.  А станешь отпираться - тебе же будет хуже. По
отцовской  дорожке,  что  ли,  собираешься  пойти?   Сначала   детская
трудколония,  а потом что?  Зачем ты козочку в лесу зарезал? Есть, что
ли, нечего было?
     - Еда у нас есть.
     - В чем тогда дело? Зачем тебе мясо?
     - Шарика кормить.
     - Это щенка, который под крыльцом?
     - Ага, его.
     - Зачем тебе щенок?
     - Играть.  Кататься  потом на нем буду,  запрягать.  С мяса-то он
станет большой, сильный и злой.
     - А для чего, что бы он был злой?
     - Чтобы других собак рвал, во двор никого не пускал.
     - У вас добра много?
     - Да нет.
     - Так  зачем  же тебе такую собаку,  чтобы других рвала,  во двор
никого не пускала?
     - Ну, чтобы геройская была. Как у пограничников.
     - А, вон оно что. Ты читал книжки про пограничников?
     - Читал.
     - Нравятся?
     - Очень  нравятся.  А  собаки  у  них  - вот это собаки!  Я хотел
назвать своего щенка  Джульбарсом,  а  мать  велела  назвать  Шариком.
Джульбарса она выговаривать не умеет.
     - Значит,  пограничники тебе по душе? А ты знаешь, они злых собак
держат  не  для того,  чтобы собака собаку рвала и чтобы не пускала на
заставу своих же пограничников,  пусть они и с соседней  заставы.  Они
держат собак,  чтобы лучше Родину охранять от врагов,  от шпионов,  от
злоумышленников.  Народу служат...  А ты кому будешь служить со  своим
Шариком? Думал ты об этом?
     - Нет.
     - То-то вот оно и есть! Ты вырастишь Шарика, весной, как начнутся
каникулы,  пойдешь с ним в лес.  Он норку подымет и начнет  нюхать  по
ветру, искать, где птичье гнездо, где выводок. И начнет пожирать яйца,
птенцов,  маленьких зайчишек,  косулечек.  Да и лосенка не пощадит.  В
лесу  от  этого станет пусто,  мертво,  все звери и птицы повыведутся.
Попробуй потом разведи их.  А ведь без птиц лес погибнет.  Выходит, со
своим Шариком ты будешь не народу служить,  а только вредить ему. А ты
не один со своим Шариком.  Тут чуть не в  каждом  дворе  собака.  Люди
отправляются в лес заготовлять дрова, сено, собирать грибы, ягоды, а с
ними и собаки бегут.  Хозяин-то идет по дороге,  а собака -  стороной,
шныряет-ищет по лесу все,  что ей попадет живое,  подручное, пожирает.
Разве хорошо это, а? Ну, что молчишь? (Норка - ноздри, морда.)
     - Нехорошо.
     - Вот я и говорю - нехорошо. А ты для своего Шарика пошел даже на
преступление.  Нашел  в  лесу беспомощную козочку,  да еще суягную,  и
зарезал ее,  как бандит. И зарезал не одну, а сразу двух-трех, а может
быть,  и четырех. Она бы объягнилась, потомство дала. А от потомства -
еще потомство.  А ведь все это - народное добро, богатство. А для чего
оно,  это богатство?  Для человека же,  для людей, для их счастья, для
радости...  Эх ты,  Фомка, Фомка! Фома неверный... Так что же, пойти в
милицию, заявить о твоем преступлении? Или как? Ну, говори.
     - Я, дяденька, больше не буду.
     ...И вот,  товарищи,  теперь  судите,  правильно  ли  я поступил?
Преступление  Черепанову  я  простил.  Дела  не  завел,  протокола  не
составил.  А только после этого пошел к директору школы. Вы его знаете
- худой,  маленький,  шустрый.  В городе, наверно, не бывает ни одного
собрания,  где бы он ни выступал.  Ну,  пришел к нему в кабинет, так и
так,  все объяснил ему и намекнул: как бы, мол, на вашу белую, светлую
школу  не  легла тень от грозовой тучи.  Если в городе узнают про этот
случай,  то  получится  большой  скандал.  Директор,  он  сразу  понял
обстановку.  В кабинете у него собрались вожаки комсомольцев, пионеров
и другие руководители ребят.  Тут же, при мне, наметили план действий:
и  шефство  над Черепановым,  и массовая работа в классах,  отрядах...
Всего я и не упомнил.  А так через недельку за мной на кордон прислали
выездную лошадь.  Просим,  мол,  Кузьма Терентьевич, провести беседу с
учащимися о сохранении фауны в лесах Горнозаводской  дачи.  Что  такое
фауна,  я  и понятия не имею,  только сообразил,  что вызывают по делу
Черепанова и загубленной козочки. Ну, конечно, поехал. Школьный кучер,
молодой  человек,  прокатил меня с ветерком.  В актовом зале,  смотрю,
красно от галстуков. Только вошел, мне сразу захлопали в ладоши, будто
невесть какой оратор появился.  Ведут прямо на сцену,  садят за столом
возле цветка.  Сначала выступил директор школы,  потом от комсомола  -
секретарь.  А затем дали слово мне.  Шепнули, в каком духе говорить об
этой самой фауне.  Оказывается,  никакая не фаума,  а просто  птицы  и
звери.  Расскажи,  мол, как они живут, как страдают от браконьеров, от
несознательных граждан и от собак.  А это в разговорах с людьми -  мой
главный конь.  Ну,  я сел и поехал на нем.  Все доложил, как вам же. И
особенно остановился на гибели моей бедной косулечки.  Я еще не кончил
рассказ,   а   в  зале,  вижу,  мальчики,  девочки  достают  платки  и
прикладывают к глазам.  Дошла, видно, и до них моя боль, моя печаль. А
под    конец    всего,    как   обычно   в   данных   обстоятельствах,
решение-постановление.  Только здесь,  я вам скажу,  народ оказался не
тот, что бывает иной раз на собраниях-совещаниях. Тут сразу взяли быка
за  рога.  Смотрю,  на  трибуну  взбирается  Фома  Черепанов.   Думаю,
покаяться парень намерен. Допекли, наверно, проработкой. Да только вид
у него больно бо