ло замерло, а душа отошла  в
мир иной, он встал, единственный, сохранивший самообладание. Насмешливые
искорки сверкали в его глазах, губы кривились улыбкой.
   - Похоже, мессер Гуанча, произошла  ошибка.  Ваш  сенешаль  очень  уж
безответственно отнесся к столь серьезному поручению и  подал  кувшин  с
отравленным вином не тем гостям. А вы тем самым угодили в  яму,  которую
рыли другим.
   Юноша, сидевший правее от Ферранте и тоже испивший вина, издал жуткий
крик и лишился чувств. Усмешка Ферранте стала шире: дурачок грохнулся  в
обморок от страха, тем самым усилив эффект его слов.
   - Рамирес, - продолжил он, - пошли сюда  своих  людей.  Затем  закрой
ворота, и чтоб никто во дворце не шевельнул и пальцем без твоей команды.
   Рамирес вышел. Пехотинцы, прислуживавшие за столом, похватали пики  и
повернулись к Ферранте в ожидании приказа.
   - Господа, - обратился сицилиец ко всей честной компании, -  я  прошу
всех  отойти   к   дальней   стене,   всех,   кроме   моего   господина,
кардинала-графа, - и добавил, заметив, что кое-кто сунул  было  руку  за
пазуху:
   - Того, кто обнажит оружие, незамедлительно задушат внизу, во  дворе.
Считайте, что я предупредил вас, господа! С непокорными разговор у  меня
будет коротким.
   И они  потянулись  к  дальней  стене,  словно  стадо  овец,  все,  за
исключением  троих:  кардинала-графа,  юноши,  потерявшего  сознание,  и
покойника. Пехотинцы Таддео, усиленные подмогой,  присланной  Рамиресом,
встали между ними и Ферранте, и никто  из  дворян  Реджио  не  попытался
прорвать эту ощетинившуюся стальную стену.
   Ферранте вновь повернулся к  кардиналу-графу.  Мессер  Гуанча  сидел,
вцепившись в подлокотники кресла так, что побелели костяшки  пальцев.  В
остальном же он напоминал скорее статую, а не живого человека.  Сицилиец
произнес лишь одно  слово,  указывая  на  полную  чашу,  стоявшую  перед
прелатом:
   - Выпейте!
   Кардинал-граф  соображал  плохо.  В  голове  у  него  помутилось.  Но
отрывистая команда  вернула  его  к  действительности.  Он  шевельнулся,
вжался в спинку кресла. Отвел взгляд от чаши, как он теперь свято верил,
с отравленным вином, один вид которой наполнял его ужасом. Хотя на самом
деле, и Ферранте знал это лучше других, в вине, налитом кардиналу-графу,
яда не было.
   - Я не буду пить, - просипел кардинал-граф.
   Ферранте пожал плечами и подозвал солдата.
   - Я назначаю тебя тюремщиком мессера  Гуанчи.  Он  останется  в  этом
зале. Рядом с ним должен постоянно стоять часовой. Не давать ему ни еды,
ни питья, пока он не осушит эту чашу с вином, -  и  повернулся  к  своим
офицерам. - Пойдемте, господа, делать нам тут больше нечего.
   Солдаты  вывели  дворян  Реджио  из  обеденного  зала  и  из  дворца,
полновластным хозяином которого стал Ферранте. И перед отходом ко сну он
рассказал своим вконец  запутавшимся  в  происходящем  подчиненным,  как
второй раз за день перехитрил кардинала-графа.
   - Вот он сидит, - закончил Ферранте с улыбкой, - перед чашей вина,  и
яда в нем не больше, чем в молоке матери, которое он сосал в детстве.  А
он-то уверен, что вино отравлено, и не решается пригубить его. Но  скоро
его начнут мучить жажда и голод. Возможно, он предпочтет умереть, но  не
пить вино. Забавно, не правда ли?
   - Это ужасно, - Орсини даже передернуло.
   - Но справедливо, - возразил Таддео.
   И Рамирес полностью с ним согласился.
   - Еще и милосердно, - добавил Ферранте. - Другой бы тут же отдал  его
палачу. Я же не намерен более карать его  при  условии,  что  он  выпьет
вино.
   Наутро они заглянули  к  кардиналу-графу.  Тот  по-прежнему  сидел  в
золоченом кресле. Полная чаша стояла нетронутой.  Когда  они  вошли,  он
поднял на них дикие, налитые  кровью  глаза.  Лицо  его  за  ночь  стало
пепельно-серым.
   Затянувшееся молчание нарушил Ферранте.
   - Вы излишне упрямы,  господин  мой.  Выпейте  вино,  и  вы  обретете
свободу.
   Нарочитая двусмысленность последней фразы не прошла незамеченной:  по
телу мессера Гуанчи пробежала дрожь. Ферранте сменил часового и удалился
вместе с офицерами.
   Возвратившись вечером, они нашли ту же картину: старик,  сжавшийся  в
кресле, и полная чаша вина перед ним. Но  ранним  утром  следующего  дня
Ферранте  сообщили,  что  ночью  кардинал-граф  умер.  Сицилиец  кликнул
офицеров и вместе с ними поспешил в обеденный зал.
   Они нашли уже похолодевшее тело.
   - Что произошло? - спросил Ферранте часового.
   - В полночь он выпил немного вина, - ответил солдат,  -  и  сразу  же
умер.
   Брови Ферранте  взметнулись  вверх.  Удивились  и  офицеры.  Сицилиец
подошел  к  столу,  заглянул  в  чашу.  Наполовину   пуста.   Раздумчиво
улыбнулся. Он, разумеется, не ожидал такого  конца,  но  получилось-таки
забавно. Гуанча умер от ужаса. По существу, причиной  смерти  стало  его
разыгравшееся воображение.
   Ферранте постоял, разглядывая  мертвого  прелата,  затем  облек  свои
мысли в слова.
   -  Просто  удивительно,  до  чего  может  довести   человека   страх.
Берегитесь страха, друзья мои, это  наш  худший  враг.  Перед  вами  его
очередная жертва. Он думал, что пьет яд, и вот  он  лежит,  отравленный.
Отравленный лишь собственным воображением, ибо выпил он обычное вино.
   - Невозможно! - воскликнул Таддео.
   - Что-то здесь не так, - добавил Рамирес.
   Ферранте посмотрел на них и хмыкнул.
   - Это вам урок. Вы видите не более того, что вам показывают, а  нужно
смотреть глубже. Это вино, - он поднял чашу, - не содержит ни грана яда.
И я вам это докажу, - Ферранте поднес чашу к губам и осушил до дна.
   А в следующее мгновение с силой отбросил  ее  от  себя,  закрыл  лицо
руками, постоял, покачиваясь, и бездыханным  рухнул  на  мозаичный  пол,
рядом с креслом кардинала-графа. Мертвый.
   Объяснение тому они нашли в правой руке мессера Гуанчи.  Она  сжимала
флакон, от которого шел резкий запах  дикого  миндаля.  После  чего  все
встало  на  свои  места.  Бывший  правитель  Реджио  понял,  что  смерть
неминуема, то ли от отравленного вина, которое он должен выпить,  то  ли
от голода и жажды, в случае если он  не  прикоснется  к  вину.  И  решил
избрать первый путь. Но, вспомнив  долгую  агонию  племянника,  уготовил
себе более легкую смерть,  добавив  яда  из  флакона,  который  все  еще
оставался при нем.
   Вот так мессера Ферранте да Исола убила собственная шутка.

Глава 4.
ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ДЖИЗМОНДИ

   Бенвенуто Джизмонди, вор и убийца, на украденной лошади медленно ехал
на север по древней дороге Эмилия.  Укутавший  землю  снег  блестел  под
яркими  лучами  солнца.  Дорога,  уже  потерявшая  девственную  белизну,
стрелой уходила вдаль. В четырех милях впереди в легкой дымке  виднелись
остроконечные крыши Форлимпополи.
   Туда и держал путь Джизмонди. кляня холод и голодное урчание желудка,
по очереди поднося руки ко рту, чтобы хоть немного отогреть заледеневшие
пальцы. Одежда его, когда-то сшитая  из  добротного  материала,  изрядно
пообносилась, тут и. там виднелись штопки. Сапоги просили каши, а сквозь
истершиеся  ножны  проглядывала  сталь  меча.  Голову  прикрывал  старый
морион, помятый и местами покрытый ржавчиной. Джизмонди хотелось,  чтобы
незнакомцы принимали его за  солдата.  Из-под  мориона  торчали  длинные
космы нечесаных черных волос.  Половину  изрытого  оспой  лица  скрывала
черная же борода. Короче, внешне  Джизмонди  более  всего  напоминал  не
солдата, но бандита, какими пугают малых детей.
   Настроение его было хуже некуда. Нынче, с приходом к власти в Романье
Чезаре  Борджа,  покушение  на  чужую  собственность  расценивалось  как
серьезное правонарушение, и таким, как Бенвенуто Джизмонди,  стало  куда
труднее зарабатывать на жизнь. Ибо в  преступлениях  Джизмонди  не  было
ничего героического. Он не относился к отважным грабителям,  с  мечом  в
руке  останавливающим  путешественника  вдали  от  населенных   мест   и
предлагающим выбор между кошельком и жизнью. Ему не хотелось  подвергать
себя риску, связанному с таким способом добывания денег. Нет, он  грабил
и воровал только в  городской  черте.  Притаившись  в  темной  нише,  он
терпеливо поджидал одинокого прохожего, чтобы вонзить ему в спину нож, а
уж потом поживиться содержимым его карманов. Но  Чезаре  Борджа  положил
конец ночному разбою в городах, находящихся под его властью.
   Потому-то  и  пришлось  мессеру  Бенвенуто  отправляться  в   дальнее
путешествие. Обосноваться он хотел в Болонье, а может, и еще  дальше,  в
Милане, во всяком случае, там, где вор может спокойно  заниматься  своим
делом, не ощущая слишком уж пристального внимания  стражей  порядка.  Из
Романьи он уезжал с неохотой. Во-первых,  здесь  он  родился  и  почитал
жителей  остальной  Италии  варварами.  Во-вторых,  в  Чезене   осталась
Джанноцца, с озорными глазками, большой грудью и пышными бедрами, царица
таверны "Полумесяц". От  одной  мысли  о  ней  и  ее  теплой  постели  у
Бенвенуто заныло сердце. И не оставалось ему ничего другого,  как  крыть
всеми известными ему ругательствами незаконнорожденного сына папы, из-за
которого и свалились на него все эти несчастья.
   Вдалеке, на белоснежной равнине, появилась черная  точка,  постепенно
увеличивающаяся в размерах: кто-то скакал  навстречу.  Но  Бенвенуто  не
замечал его, занятый своими грустными мыслями.  Особенно  волновало  его
урчание в животе. Далее Форлимпополи ехать на  голодный  желудок  он  не
мог. Всему есть пределы. Но как раздобыть еду? Он мог продать лошадь. Но
без лошади не добраться ни до Болоньи, ни до еще более далекого  Милана.
Да и сможет ли он продать эту клячу? Начнутся вопросы, в  этом  сомнений
нет, в этой стране обожают их задавать, а если  ответы  не  удовлетворят
спрашивающих, его скорее всего повесят. Благо, виселиц в округе  хватает
с лихвой.
   Так он и ехал, мрачнее тучи, а расстояние  до  другого  всадника  все
сокращалось и сокращалось. И Бенвенуто таки обратил на него внимание.  И
подумал, а не выхватить ли ему меч и  не  потребовать  громовым  голосом
кошелек. Он дрожал от холода, желтые его зубы выбивали дробь. Так  и  не
придя к какому-то решению, он тем  не  менее  вытащил  меч  из  ножен  и
прикрыл полой плаща.
   По мере того  как  второй  всадник  подъезжал  все  ближе,  Бенвенуто
отмечал стать его коня и выглядывающую из бархатного, отороченного мехом
плаща кольчугу, надежно предохраняющую от удара кинжалом,  но  не  меча.
При ближайшем рассмотрении оказалось,  что  приближается  к  нему  юноша
благородного вида, с золотой цепью  на  груди,  с  драгоценной  пряжкой,
которой крепился к шапочке черный плюмаж. И Бенвенуто пришел  к  выводу,
что такого можно и ограбить.
   Теперь он пристально наблюдал за незнакомцем и выехал уже на середину
дороги, чтобы при встрече их разделяло минимальное  расстояние.  Молодой
человек лишь мельком глянул на Бенвенуто, о чем-то глубоко  задумавшись.
Наш же грабитель задрожал еще сильнее, мужество было оставило его, но  в
последний момент, когда они уже разминулись, он привстал  на  стременах,
взмахнул мечом и изо всей силы ударил не ожидавшего нападения  юношу  по
голове.
   Если тот и успел заметить движение меча, уклониться от удара  ему  не
удалось. Юноша качнулся, потом  упал  лицом  вниз.  Испугавшаяся  лошадь
рванула в галоп и еще с дюжину метров тащила всадника за  собой,  прежде
чем его ноги не выскользнули из стремян. Он остался лежать на  снегу,  а
лошадь унеслась прочь.
   Бенвенуто подъехал к  упавшему.  Несколько  минут  смотрел  на  него,
ухмыляясь, пока не убедился, что тот не дышит. Шапочка юноши свалилась с
его головы, его светлые  волосы  покраснели  от  крови.  Кровавые  следы
тянулись и по снегу, там, где лошадь волокла убитого за собой.
   Бенвенуто глянул в сторону Форлимпополи, затем -  Чезены.  Ни  единой
души. Довольный увиденным,  он  слез  с  лошади,  чтобы  собрать  урожай
кровавой жатвы. Но, как скоро выяснилось, богатый  наряд  юноши  обманул
его. Поиски его не принесли плодов, если  не  считать  золотой  цепи  да
шелкового кошелька с тремя золотыми дукатами. Мне досталось  не  золото,
но позолота, мрачно подумал Бенвенуто.
   Его злило, что риск, на который он пошел, не оправдался. Какой  смысл
убивать  человека  ради   трех   золотых   монет   да   паршивой   цепи.
Судьба-злодейка никак не  хотела  даровать  ему  свою  улыбку.  Убийство
представлялось ему делом  серьезным.  Оно  могло  поставить  под  угрозу
спасение его бессмертной души, а мессер Бенвенуто почитал себя  набожным
христианином, верным сыном святой церкви. Особое почтение испытывал он к
мадонне из Лорето и был членом братства святой Анны, чей  образок  носил
на грязной груди.
   Не то чтобы ему впервые довелось убить  человека,  но  никогда  ранее
совершенный им смертный грех не вознаграждался столь жалкой  суммой,  не
говоря уже о ненужном риске, которого он всегда старался избегать.
   Бенвенуто  посмотрел  на  посиневшее  лицо  своей   жертвы,   и   ему
показалось, что мертвые глаза насмешливо щурятся. Паника  охватила  его.
Он вскочил в седло и пришпорил лошадь.  Но  метрах  в  двадцати  натянул
поводья. Нельзя же так нервничать. Плащ, отороченный мехом  рыси,  стоил
никак не меньше пяти дукатов,  да  и  на  шапочке  осталась  драгоценная
пряжка.
   Он вернулся назад, но новая мысль мелькнула у него в голове.  Что  он
будет делать с таким дорогим плащом? Продать его не легче, чем лошадь. И
тут Бенвенуто осенило: зачем продавать, когда можно надеть самому. И  не
только плащ. Тем более что мертвецу одежда ни к чему, а его  собственная
насквозь продувается ветром.
   Бенвенуто вновь спешился, привязал  лошадь  у  дороги,  чтобы  та  не
ускакала, пока он будет раздевать покойника. Но прежде всего закрыл  его
насмешливые глаза,  потом,  опустившись  на  колени,  прочитал  короткую
молитву, прося свою небесную заступницу замолвить за него словечко. А уж
помолившись, приступил к делу. Ухватил тело под мышки и уволок с дороги.
Торопливо стащил с юноши кольчугу, сапоги из серой кожи, панталоны.  Тут
же скинул с себя лохмотья  и  под  ярким  январским  солнцем,  дрожа  от
холода, надел одежду юноши. Теперь, решил он, можно ехать и в  Милан.  В
таком наряде его везде будут принимать с должным уважением.
   Мертвец был такого же телосложения,  что  и  Бенвенуто,  даже  сапоги
пришлись впору. Но, надевая второй сапог, он наткнулся ногой  на  что-то
жесткое. Снял его, сунул в сапог  руку  и  вытащил  пакет  со  сломанной
печатью. Внутри оказались  три  листа  бумаги.  Бенвенуто  расправил  их
ребром ладони.
   То было письмо, написанное на латыни и адресованное  некоему  Креспи,
так Бенвенуто узнал, кого он убил  из  Фаэнцы.  Мать  Бенвенуто  хотела,
чтобы сын стал монахом, и в детстве ему  пришлось  столько  корпеть  над
латынью, что он не забыл ее и годы спустя. Его глаза блестели  все  ярче
по мере того, как перебегали со строчки на строчку. Такое  письмо  могло
принести ему не одну сотню дукатов. Но сейчас не время оценивать письмо,
решил он.  Кто-то  мог  появиться  на  дороге  и  увидеть  его  рядом  с
покойником. Бенвенуто поднял голову.
   И действительно у  самого  Форлимпополи  на  белом  снегу  выделялись
черные точки: к нему приближалась целая кавалькада. Торопливо  Бенвенуто
засунул бумаги за пазуху, натянул второй сапог, не обращая  внимания  на
промокший от стояния на снегу чулок. Перепоясался мечом Креспи, стряхнул
снег с его плаща, накинул себе на плечи. Свою одежду свернул в  узел,  с
которым вернулся на  дорогу.  Оставалась  еще  шапочка  мессера  Креспи,
упавшая с его головы после смертельного удара. Бенвенуто подобрал и  ее.
Его меч разрубил ее, но снаружи крови не было, и лишь  несколько  капель
попали на подкладку. В шапочке он нашел и черную маску,  которой  иногда
дворяне закрывали лицо, если не хотели быть узнанными.
   Бенвенуто засунул маску на место и водрузил шапочку на  копну  черных
нечесаных волос.
   Оглянулся через плечо. Кавалькада приблизилась, но  ненамного.  Тогда
он сел на лошадь и шевельнул поводья. Но направил лошадь не на север,  а
в противоположную сторону, назад,  к  Чезене.  Именно  там,  где  Чезаре
Борджа остановил армию на зимние квартиры, найденные  в  сапоге  убитого
бумаги могли принести Бенвенуто кругленькую сумму. Все знали о  щедрости
герцога к своим сторонникам. Вот и Бенвенуто рассчитывал, что без  труда
обратит письмо в звонкие монеты.
   Проскакав с милю, он бросил свои лохмотья в придорожную канаву.  Узел
проломил тоненькую корочку льда, быстро напитался водой и ушел на дно. А
Бенвенуто двинулся дальше, к стенам Чезены.
   На ходу вытащил из-за пазухи письмо, еще раз перечитал, на  этот  раз
более  внимательно.  Прочитанное  согрело  его  не  хуже  теплой  одежды
убитого. Он поступил как истинный патриот, избавив мир от этого  мессера
Креспи. Теперь-то он знал, что нет за ним никакого греха. Убить  убийцу,
да кто же это осудит? А письмо  ясно  указывало,  что  мессер  Креспи  -
убийца, хуже того, заговорщик, вступивший  в  ряды  тех,  кто  готовился
покуситься на жизнь не рядового гражданина, каких  в  Италии  десятки  и
сотни тысяч,  но  его  светлости  Чезаре  Борджа,  герцога  Валентино  и
Романьи. Точное число заговорщиков не указывалось,  но  преступная  сеть
опутывала  всю  Романью.  Действовали  они  в  строжайшей  тайне   и   в
большинстве своем даже не знали друг  друга,  чтобы  свести  к  минимуму
урон, который мог бы нанести  проникший  в  их  ряды  предатель.  Вот  и
мессеру Креспи предлагалось прибыть на тайное совещание, назначенное  на
этот самый вечер во дворце Мальи в Чезене, в маске.  Но  вот  того,  кто
возглавил заговор, был его мозгом и душой,  вдохновлял  всех  остальных,
знали все, ступившие на эту опасную тропу. Ибо  он  подписал  письмо,  и
звали его Гермес Бентивольи, сын Джованни Бентивольи, правителя Болоньи,
убийца Марескотти,  славящийся  по  всей  Италии  своими  жестокостью  и
кровожадностью.
   Сам Бенвенуто, как вы уже догадались, не относил себя  к  сторонникам
Чезаре Борджа, не стал бы осуждать его убийство и, уж конечно, восславил
бы сразившего его, как героя из героев. Но сам он не питал ни  малейшего
интереса к политике, посему и ухватился за шанс оказать  Борджа  услугу,
за которую тот не мог не отблагодарить его золотыми дукатами.
   Дукаты эти уже сияли пред мысленным взором Бенвенуто. Он уже видел их
горкой лежащими перед ним на грязном столе в таверне "Полумесяц".  Видел
их желтый, завораживающий  блеск,  слышал,  как  они  позвякивают,  если
шевельнуть  их  рукой.  А  как  широко  раскроются  черные   глаза   его
несравненной Джанноццы, никогда в жизни не видевшей столько золота. И он
уже чувствовал ее теплое, мягкое тело, уступающее всем его желаниям.
   О, как же ярко засветилась звезда мессера Бенвенуто Джизмонди, вора и
убийцы! Наконец-то фортуна повернулась к нему лицом. С этими мыслями  он
проскакал по мосту через Савио и через ворота в мощных стенах  въехал  в
славный город Чезену.
   Первым делом он направился в "Полумесяц", чтобы  оставить  лошадь  на
попечение тщедушного, косоглазого хозяина таверны, затем - к цирюльнику,
привести в  порядок  волосы  и  бороду,  после  чего  вновь  вернулся  в
"Полумесяц" отобедать в  отдельном  кабинете,  где  прислуживала  только
Джанноцца.
   В  общем  зале  мужчины  провожали  его  удивленными  взглядами,   не
ускользнувшими  от  него,  поэтому,  зайдя  в  кабинет,  он  воскликнул,
обращаясь к Джанноцце: "Полюбуйся мною - бриллиант в золотой оправе!"
   Джанноцца, уперев руки в пышные бедра, смерила его взглядом. В черных
глазах отразилось удивление, смешанное с недоверием.  Женщина  она  была
видная, прекрасно знала, какое впечатление производит на  мужчин,  и  не
давала им спуску.
   - Что-то ты быстро вернулся. Какое злодейство совершил на этот раз?
   - Злодейство? - ухмыльнулся Джизмонди. - Так уж сразу и злодейство.
   - А как еще ты мог добыть такие славные перышки?  Какого  ты  общипал
петуш