тейшество,  -  Чезаре  встал.  -
Памфлетисты  опять  принялись  за  старое.  Я-то  полагал,   что   лишил
последнего из этих паскудников языка и правой руки, чтобы он уже не смог
ни  произнести,  ни  написать   всей   этой   грязи.   Но   нашелся-таки
последователь. На этот раз поэт, - он пренебрежительно фыркнул. -  А  за
ним появятся новые, в этом можно не сомневаться, если мы не накажем  его
как должно.
   Он протянул папе лист бумаги.
   - Вот этот листок прилепили к статуе Паскуино. Пол-Рима увидело его и
вдоволь насмеялось, прежде чем мне доложили и я послал  Кореллу  сорвать
этот мерзкий пасквиль. Прочтите, ваше святейшество.
   Александр взял бумагу. В отличие от сына, злость не отразилась на его
холеной физиономии. Какие-то мгновения она  оставалась  бесстрастной,  а
потом губы папы разошлись в улыбке.
   - Чему вы улыбаетесь, ваше святейшество? - сердитым тоном, каковой  в
отношении отца позволял только он, полюбопытствовал Чезаре.
   Тут Александр громко рассмеялся.
   - А чего ты так рассердился? - он протянул лист  Лукреции,  приглашая
ее прочитать написанное.
   Но не успели ее пальчики коснуться бумаги, как Чезаре выхватил  лист,
вызвав ее недоуменный взгляд.
   - Клянусь Богом, нет. И так уже насмеялись, - и он сурово  глянул  на
отца.
   Чезаре-то надеялся на  сочувствие,  взрыв  негодования,  но  старшего
Борджа пасквиль, похоже, лишь позабавил.
   - Да перестань ты сердиться, - попытался успокоить сына  Родериго.  -
Стишки остроумные,  лишены  привычной  похабщины,  да  и  не  так  уж  и
оскорбительны, - и он потер свой большой нос.
   -  Мне  понятно  ваше  безразличие.  Речь-то  идет  не  о  вас,  ваше
святейшество.
   - Фи! - папа развел руками. - А если бы и обо мне. Стал бы я обращать
внимание  на  жалкие  писульки.  Сын  мой,  у   великих   всегда   полно
завистников. То цена высокого положения в этом мире. Возблагодари  Бога,
что его заботами ты у нас далеко не последний человек. Иначе о  тебе  не
писалось бы ни слова. Что же касается тех червей, что  марают  бумагу...
Если их памфлеты остроумны, прости их, если глупы - не замечай. I
   - Если вам  того  хочется,  терпите  эту  дрянь,  ваше  святейшество.
Терпение у вас воистину ангельское. Что же касается меня, то я  раздавлю
эту страсть к памфлетам. Добьюсь того, что эти мерзкие писаки  подавятся
той грязью, которую льют на меня. Если я найду  того,  кто  написал  эти
строки, клянусь Богом, - Чезаре возвысил голос, - я повешу его, будь  он
хоть принцем.
   Папа покачал головой. Добродушно улыбнулся.
   - Будем надеяться, что тебе это не удастся. Этот поэт подает  большие
надежды.
   - Подает, ваше святейшество. Но  теперь  ему  остается  надеяться  на
быструю смерть на виселице.
   Улыбка папы стала шире.
   - Чезаре, в отношении этих писак тебе следует брать пример с меня.
   - Так я и сделаю. Я отдал приказ  начать  розыски  этого  рифмоплета.
Когда его приведут ко мне, я найду способ выразить свое презрение к  его
творчеству. С этим безобразием надобно покончить.
   Чезаре снова преклонил колено, поцеловал перстень на протянутой  руке
папы и удалился, белый от злости.
   - Похоже, тебе немного не по себе, Анджело, - прошептал Бельтраме  на
ухо сопернику.
   Анджело повернулся  к  нему.  Он  действительно  чуть  побледнел  при
гневных тирадах Чезаре, укрепив Бельтраме в  мысли,  что  именно  д'Асти
является  автором  сатирических  строк,  разъяривших  младшего   Борджа,
поскольку все знали  об  отношении  поэта  к  семейству  Александра  IV.
Подозрение это, рожденное из стремления любым путем разделаться  с  тем,
кто преградил ему путь к сердцу Лавинии,  основывалось  и  на  известной
склонности Анджело к сатире.
   Впрочем, миланец и не мог иначе относиться как ко всем Борджа вообще,
так  и  к  Чезаре  в  частности,  тем  более  что   в   доме   кардинала
Сфорца-Рьярьо, у  которого  он  служил  и  чей  род  в  немалой  степени
пострадал от деяний герцога, едва ли к тому испытывали должное почтение.
И действительно, плодовитый  Анджело  меж  тысяч  строчек,  восхвалявших
Лавинию, успел чиркнуть те  несколько,  что  высмеяли,  и  довольно-таки
удачно, затянутого в сталь и кожу победоносного покорителя Италии.
   Последняя фраза Бельтраме встревожила Анджело. Он было  подумал,  что
подозрения неаполитанца базируются  не  на  логических  выводах,  но  на
какой-то улике, оставленной им и попавшей в руки его соперника.  Но  тут
же отогнал эту пугающую  мысль  и  попытался  объяснить  свою  внезапную
бледность.
   Рассмеялся и пожал плечами,  словно  избавляясь  от  охватившего  его
неприятного чувства.
   - Да, ты прав, - признал он. -  В  присутствии  герцога  Валентино  я
всегда чувствую себя не в своей  тарелке.  Так  он  на  меня  действует.
Наверное,  врожденная  антипатия.  Ты  никогда   не   испытывал   ничего
подобного, Бельтраме?
   Тот пренебрежительно хмыкнул.
   - Нет. Наверное, потому, что у меня чистая совесть.
   - О, совесть святого,  я  в  этом  уверен,  Бельтраме,  -  согласился
Анджело и, заметив, что Лавиния за это  время  успела  отойти  к  своему
брату, повернулся, чтобы последовать за ней, ибо Марко Фрегози  был  его
другом.
   Таким же, как до недавней поры и Бельтраме.  До  того,  как  они  оба
стали  искать  благосклонности  Лавинии,  Анджело  и   Бельтраме   всюду
появлялись вместе, неразлучные, словно Орест и Пилад. Теперь же огонь их
дружбы обратился в пепел, о чем Анджело  искренне  сожалел.  Он  пытался
возродить былое, но  Бельтраме  с  каждым  днем  выказывал  все  большую
враждебность, и Анджело  таки  осознал,  что  ему  надобно  остерегаться
человека, которого совсем недавно любил всем сердцем. А Бельтраме  и  не
пытался скрывать свою ненависть к более удачливому Анджело.

***

   Следующим днем, уже клонившимся к вечеру,  на  изумрудной  лужайке  в
саду над древним Тибром стояли Лавиния и два ее кавалера.
   Неожиданное появление Бельтраме не на шутку рассердило Анджело. И  он
знал, что те же чувства испытывает и  Лавиния,  ибо  они  с  нетерпением
ждали этой встречи наедине. Но ему не оставалось ничего  иного,  как  за
улыбкой скрыть свое раздражение.
   Юная Лавиния облокотилась белоснежной ручкой  на  громадный  замшелый
валун и чуть улыбалась, зажав в острых зубках  стебелек  кроваво-красной
розы,  одной  из  немногих,  что  распустились   в   это   время   года.
Полуопущенные веки с Длинными ресницами прикрывали большие черные  глаза
и иногда поднимались, чтобы одарить взглядом одного или второго.
   Кавалеры же, каждый негодуя из-за присутствия другого,  не  скупились
на комплименты девушке, не подозревая, какой бедой грозит  им  эта  алая
роза, не догадываясь, что одному из них  придется  заплатить  жизнью  за
обладание ею.
   Бельтраме, не забывший о вчерашних подозрениях, и надеясь сбить спесь
с Анджело, который вел разговор и шутками своими раз  за  разом  вызывал
смех Лавинии, в этом Бельтраме тягаться с ним не мог, вновь  упомянул  о
пасквиле, столь разъярившем Чезаре Борджа.
   Но Анджело добродушно рассмеялся.
   - Всегда он  такой,  -  обратился  к  Лавинии,  словно  извиняясь  за
Бельтраме. - Череп в пещере отшельника. Напоминание о том,  что  надобно
побыстрее забыть.
   - Я  понимаю,  почему  тебе  этого  хочется,  -  мрачно  ответствовал
Бельтраме.
   - Так если тебе ведомы мои желанная, ты мог бы и уважить их.
   И тут Лавиния, чтобы изменить тему разговора, подоплеку  которого  не
понимала, но чувствовала в нем скрытую  угрозу,  игриво  погладила  щеку
Анджело розой, говоря  при  этом,  что  должна  наказать  его  несносную
дерзость.
   - Наказание это скорее смахивает на поощрение, - руки его  сомкнулись
на розе, глаза улыбались возлюбленной, вел он себя так, словно  соперник
и не стоял в паре шагов от них.
   Бельтраме густо покраснел, насупился.
   - Вы сломаете цветок! - воскликнула Лавиния, а в тоне и взгляде  было
столько заботы, словно речь шла не о розе, а о сердце Анджело.
   - Если в вас столько жалости к цветку, мадонна, ко мне же - ни капли.
   - Тогда из жалости я отдаю его  вам,  -  и  она  отпустила  стебелек,
оставив розу в руках Анджело.
   - Из жалости ко мне или розе? - страстно спросил тот.
   - Обоим, - рассмеялась девушка и скромно потупила взор.
   - Ах, мадонна, - вмешался Бельтраме, - не отказывайте ему в  жалости.
Я не возражаю. Скоро нам всем придется пожалеть его.
   Лавиния с тревогой глянула в суровое лицо неаполитанца,  затем  вновь
рассмеялась.
   - О, мессер Бельтраме, да вы, я вижу, сердитесь. Из-за розы?  Их  еще
много в этом саду.
   - В саду, да. Но нет среди них той, что мне  понравилась,  которую  я
только что молил вас подарить мне. Она безвозвратно погибла.
   - К чему винить  меня  за  неуклюжесть  мессера  Анджело?  -  Лавиния
старалась обратить все в шутку. - Вы свидетель, я не давала ему  цветок.
Он схватил его без моего дозволения, да еще и столь грубо стиснул.
   Бельтраме улыбнулся, как улыбается проигравший, душа  его  кипела  от
гнева, но он счел необходимым скрыть свои истинные чувства,  решив,  что
его черед еще придет.
   Удобный момент наступил  час  спустя,  когда  они  оба  покинули  сад
Лавинии и в сгущающихся сумерках бок о бок шагали через Рьоне ди  Понте,
Глаза Анджело сияли, он сочинял новые стихи,  которые  намеревался  рано
утром отправить Лавинии.
   Молчание нарушил хриплый голос Бельтраме.
   - Наслаждаешься розой, Анджело?
   - Должно быть, так пахнет в  раю,  -  Анджело  поднес  розу  к  носу,
глубоко вдохнул.
   - Мне она нравится.
   - Кому - нет? - улыбнулся Анджело. И  процитировал  строки  Франциско
Петрарки, переложив их на свой лад. О руке Купидона, раскрывшей грудь  и
посадившей в сердце алую розу.
   - У поэта сказано про "зеленый лавр", - поправил его Бельтраме.
   - У Петрарки, да. Но я...
   Рука неаполитанца тяжело опустилась на плечо Анджело, остановила его.
   - С твоего дозволения, Анджело, мы будем придерживаться слов Мастера,
- и он рассмеялся неприятным,  злым  смехом.  Улыбка  растаяла  на  лице
Анджело. - Я стану Купидоном, - продолжил Бельтраме, - а вот и мой лавр,
- он похлопал по рукояти меча. - Алую розу мы тебе устроим, будь уверен.
   Ужас обуял Анджело.
   - Бельтраме, я же любил тебя!
   - За дворцом Браши зеленая лужайка. Такая же ровная, как в саду монны
Лавинии. Лучшего места для смерти не найти. Ты не возражаешь?
   Волна ярости  поднялась  в  Анджело.  Человек,  которого  он  полагал
другом, искал теперь его смерти по причине одной лишь  ревности,  причем
смерть эта никоим образом не помогла бы ему.
   - Раз ты так настроен, не буду спорить. Но, Бельтраме...
   - Пошли, - прервал его неаполитанец, предполагая, что и так знает все
остальное. Вновь рассмеялся. - Тебя назвали  Анджело.  И  монна  Лавиния
видит в тебе ангела. Так что пора отправляться в рай.
   - Если я - ангел, то ты, несомненно, дьявол, и, будь уверен,  ужинать
сегодня тебе придется в аду, - осадил его Анджело.
   Однако  вскоре  настроение  поэта  переменилось.  Ярость  угасла,  он
содрогался от одной мысли о предстоящем. И предпринял  попытку  изменить
ход событий.
   - Бельтраме, чем вызвана столь внезапная ссора?
   - Монна Лавиния любит тебя. Об этом мне сказали сегодня ее  глаза.  Я
люблю Лавинию. Нужны ли дальнейшие пояснения?
   - Нет, разумеется, - глаза поэта мечтательно затуманились,  на  губах
появилась загадочная улыбка. - Если тебе все ясно, то  и  мне,  пожалуй,
тоже. Благодарю тебя, Бельтраме.
   - За что? - подозрительно спросил тот.
   - За то, что увидел, о чем сказал мне. Мне  недоставало  уверенности.
Теперь я умру с улыбкой, если того пожелает Господь Бог. А ты не ведаешь
страха, Бельтраме?
   - Страха? - фыркнул смуглолицый неаполитанец.
   - Утверждают, что боги благоволят к тому, кого любят.
   - Поэтому они с радостью примут тебя в свои объятья.
   Они пересекли улицу, обогнули дворец  Браши,  прошли  по  аллее,  где
сумерки уже обратились в темную  ночь,  и  вынырнули  из  нее  на  более
светлую полянку. А поэтическая душа Анджело тем временем сложила  первую
строчку сонета об умирающем возлюбленном. Он произнес  ее  вслух,  чтобы
оценить ритм и вдохновиться на продолжение.
   - Что ты сказал? -  обернулся  Бельтраме,  опережавший  его  на  пару
шагов.
   - Я сочиняю стихи, - пробормотал в ответ Анджело. - О  смерти.  -  Не
подскажешь ли рифму к слову "смерть"?
   - Потерпи немного,  я  познакомлю  тебя  с  ней  самой,  -  пробурчал
Бельтраме. - Мы уже пришли.
   И действительно, за цепочкой акаций простиралась зелененькая полянка.
Покой и тишина царили на ней. А деревья стояли плотной стеной,  заслоняя
от взоров посторонних то, что их не касалось.
   Неожиданно в потемневшем небе  загремели  колокола  вечерней  молитвы
пресвятой Богородице. Они замерли на месте, обнажив головы, и даже  тот,
кто думал лишь об убийстве, трижды  помолился  Деве  Марии.  Колокольный
звон стих.
   - Пора, - Бельтраме бросил  шляпу  на  траву,  за  ней  последовал  и
камзол.
   Анджело вздрогнул, словно вернувшись  из  мира  грез  к  повседневным
реалиям, поначалу замешкался, не зная, что делать с розой:  расставаться
с ней не хотелось, но ему требовались обе руки, одна - для меча,  другая
- для кинжала. Однако он нашел изящное решение - зажал стебелек в зубах.
   Если ему суждено умереть в этот час,  он  до  последнего  дыхания  не
расстанется со своей возлюбленной.
   Анджело скинул шляпу и камзол, выхватил меч,  кинжал.  Бельтраме  уже
ждал его. И, увидев в зубах розу и не обладая поэтическим  воображением,
расценил это как насмешку и аж почернел от  ярости.  Коротко  глянул  по
сторонам. Никого. Ощерился в ухмылке и ринулся на Анджело.
   Бельтраме знал, как обращаться с мечом и кинжалом, и полагал, что без
труда справится с поэтом, более привыкшим держать в руке  гусиное  перо.
Впрочем, его уверенность в победе  основывалась  и  на  еще  одной  мере
предосторожности, предпринятой им, о которой читатель узнает ниже.
   Меч и кинжал встретились с мечом и кинжалом.  Разошлись,  встретились
вновь, высекли искры, застыли, опять  разошлись.  Пять  минут  сражались
они. Пот выступил на лбу Бельтраме, и пару раз он возблагодарил  небеса,
не покинувшие его в эту тяжелую минуту. Ибо оставалось надеяться лишь на
них да секретное оружие, потому  что  обычным  этот  писака  владел  как
нельзя лучше.
   На мгновение они отпрянули друг от друга, радуясь короткой передышке,
пытаясь восстановить дыхание. Сошлись вновь, и Анджело уже понимал,  что
превосходит соперника в боевых искусствах. Чуть ли не с  дюжину  раз  он
уже мог покончить с Бельтраме, но  ему  не  хотелось  доводить  дело  до
убийства того, кто недавно был его другом. Стремился Анджело к  иному  -
поразить неаполитанца в правую руку и тем самым прервать поединок. А  ко
времени излечения  от  раны  он  найдет  способ  излечить  Бельтраме  от
сжигающей его ревности.
   Внезапно  острие  меча  Бельтраме  устремилось  к  шее   Анджело.   С
неимоверным трудом тому удалось отвести угрозу. В нем вновь  пробудилась
ярость, замешанная на инстинкте самосохранения.  Если  он  вскорости  не
покончит с Бельтраме, за  великодушие  придется  расплачиваться  жизнью.
Физически Бельтраме был покрепче, в отличие  от  Анджело,  не  выказывал
признаков усталости. Раз  добраться  до  правой  руки  возможности  нет,
придется бить в грудь, решил  Анджело,  справа,  повыше  легкого,  чтобы
причинить наименьший вред.
   Он парировал резкий выпад и тут же нанес удар,  который  показал  ему
знаменитый Костанцо из Милана, учивший его владеть холодным оружием.
   Отразить удар Бельтраме, естественно, не удалось, но меч, вместо того
чтобы пронзить мягкую плоть, уперся во что-то твердое. У Анджело онемела
рука, а лезвие сломалось чуть ли не у основания.
   Бельтраме рассмеялся, и тут Анджело все  понял.  Неаполитанец  был  в
кольчуге, тогда они вошли в моду, очень тонкой и исключительно  прочной,
способной выдержать любой удар меча или кинжала.
   Поэт передвинул розу в уголок рта, чтобы иметь возможность  говорить.
В такой ситуации ему не оставалось ничего иного, как защищаться кинжалом
и обломком меча, ибо Бельтраме обрушился на него, как вихрь.
   - Трус! - прокричал Анджело. - Жалкий трус! Убийца! О... Боже!
   Меч Бельтраме достиг цели.  Секунду  Анджело  стоял,  широко  раскрыв
глаза, словно не веря случившемуся, а затем рухнул лицом вниз на зеленую
траву, все еще сжимая зубами стебелек алой розы. Бельтраме  постоял  над
ним с жестокой улыбкой на губах.
   Затем убийца присел, взял за плечо Анджело, чтобы перевернуть его. Он
убил поэта из-за розы. И теперь имел полное право взять ее.  Но  тут  до
него донеслись какие-то звуки. Из-за деревьев, от дворца Браши.
   - Туда, туда! - крикнул кто-то, и по камням загремели тяжелые шаги.
   Бельтраме разом смекнул, что произошло.  Случайный  прохожий  услышал
звон мечей и кликнул стражу.
   Он метнулся к  лежащей  на  траве  одежде,  схватил  камзол,  пояс  с
ножнами. Одеваться времени не было,  поэтому  он  сунул  их  под  мышку,
нахлобучил на голову шляпу и бросился в темноту, надеясь, что она укроет
его от преследователей.
   Выбежав на темную аллею, Бельтраме вытер  меч,  сунул  его  в  ножны,
надел камзол, подпоясался поясом, поправил шляпу и, не торопясь,  словно
на прогулке, двинулся ко дворцу Браши.
   У выхода из аллеи он натолкнулся на трех стражников. Поднятый  фонарь
осветил его аристократический наряд. Офицер выступил вперед.
   - Откуда вы идете, мессер? - поинтересовался он.
   - От Пьяцца Навона, - без малейшего колебания ответил Бельтраме.
   - И добрались сюда по этой аллее? - офицер указал в темноту.
   - Да. Именно по ней.
   Один из стражников рассмеялся. Офицер подошел поближе,  осветил  лицо
дворянина.
   - Эта аллея, мессер, кончается тупиком. Еще раз спрашиваю, откуда  вы
идете?
   После секундного замешательства Бельтраме сам перешел в  наступление.
С какой стати его допрашивают? Разве дворянин не имеет права гулять там,
где пожелает? Да известно ли им, с кем  они  имеют  дело?  Он  -  мессер
Бельтраме Северино.
   В тоне офицера прибавилось вежливости, но твердости  осталось  ничуть
не меньше.
   - Неподалеку убили человека, и я советую вам отвечать на мои вопросы,
если только вы не хотите, чтобы их задали вам в другом месте.
   Бельтраме предложил офицеру катиться ко всем чертям.  Но  по  приказу
последнего стражники схватили неаполитанца за руки, а офицер вытащил меч
и кинжал и внимательно осмотрел их. Бельтраме не на  шутку  перепугался,
ибо вытирал оружие в темноте.
   И  действительно,  офицер  нашел  на  мече  подозрительное  пятнышко,
коснулся его пальцем, поднес руку к фонарю.
   - Свежая кровь, - и добавил, обращаясь к стражникам:
   - Уведите его.
   И Бельтраме увели, чтобы он мог объяснить суду, каким ветром  занесло
его в темную аллею у дворца Браши.

***

   Так уж вышло, что дырки, проделанной мечом Бельтраме в  теле  Анджело
д'Асти, не  хватило,  чтобы  через  нее  отлетела  большая  душа  поэта.
Возможно, лишь благодаря тому, что стражники,  несущие  Анджело  с  поля
боя, столкнулись с Марко  Фрегози,  братом  мадонны  Лавинии  и  близким
другом Анджело.
   Коротко расспросив стражников и убедившись, что  Анджело  еще  дышит,
Марко распорядился отнести его на свою виллу на Банки Векки, откуда  час
с небольшим тому назад он ушел вместе с Бельтраме.
   Они выхаживали Анджело с  нежностью  и  любовью.  Особенно  старалась
Лавиния. Да и могла ли она вести себя иначе? Ибо принесли  его,  как  вы
помните, с красной розой, зажатой в зубах, и она узнала в ней  свой  дар
любви. И роза эта  смела  последние  преграды  к  сердцу  Лавинии,  если
таковые и оставались ранее.
   На девятый день Анджело открыл глаза: кризис миновал, впереди  лежали
жизнь и счастье. Ему сказали, что он на вилле Фрегози,  и  известие  это
подействовало не менее благотворно,  чем  старания  ухаживавших  за  ним