ы.
   Отчаянье  придало  Шабо сил. Он  поборол  страх  и поднялся на трибуну,
чтобы  представить  собравшимся свои  объяснения.  Неискоренимая  страсть  к
обличениям возобладала и на  этот раз. Шабо заговорил об измене, о заговоре,
об  агентах Питта  и Кобурга. Но если  раньше  его ораторский  пыл вызывал у
публики  воодушеление,   то   теперь  он  принес  Шабо  лишь  насмешки.  Его
перебивали, над ним глумились, требовали говорить по существу, не  о Питте и
Кобурге, а о себе самом. Шабо, совершенно не подготовленный прошлым опытом к
такой  враждебной  реакции,  запинался,  потел,  мялся,  и  наконец,  приняв
поражение,  начал  спускаться с трибуны. И  тут раздался  визгливый  женский
крик, от которого у него застыла в жилах кровь.
   - На гильотину!
   Этот ужасный  клич подхватили  со всех сторон. Шабо замер на ступеньке,
лицо  его  посерело.  Он  поднял  над  головой  стиснутый кулак,  призывая к
молчанию, и крики, гремевшие под сводами зала, стихли.
   - В чем бы  ни обвиняли меня враги, я  всегда стоял на страже интересов
народа! - крикнул он надтреснутым голосом.
   С этим  невразумительным  заявлением он  спустился  на ватных  ногах  с
трибуны и под враждебными и насмешливыми взглядами тех, кто еще вчера считал
его полубогом, рухнул на ближайшую скамейку.
   На трибуну снова взбежал Дюфорни.
   - И это предатель еще смеет утверждать,  что  стоит на страже интересов
народа! Человек, оскорбивший общественное мнение женитьбой на иностранке, на
австриячке, выдает себя за благодетеля родины!
   Шабо  вскинул голову.  Это что-то новое! С этой стороны  он  не  ожидал
нападения. Значит,  прежних  обвинений  им  недостаточно. Значит, существует
заговор с целью уничтожить его? Шабо обвел зал безумными глазами и наткнулся
на взгляд Андре-Луи, который с любопытством его разглядывал. И  было  в этом
взгляде нечто  такое, от чего  Шабо пронзило ледяной иглой ужаса. Что делает
здесь Моро? Что  связывает предприимчивого дельца с негодяем Дюфорни? В Шабо
проснулось смутное подозрение, но он тут же забыл о нем, услышав продолжение
речи Дюфорни.
   - Какую наглость, какое  презрение к собственному народу и его чувствам
надо  иметь, чтобы выбрать такое время для такого брака! Он играет свадьбу с
австрийкой в тот час, когда Антуанетта стоит перед революционным трибуналом,
когда страна, окруженная наемниками чужеземных деспотов, осыпает иностранцев
проклятиями;  когда наши братья на границах оставляют жен вдовами, а детей -
сиротами. И  в такой  момент  Шабо заключает  выгодный  брак  с  женщиной из
Австрии. Ему  не приходит в голову поинтересоваться, не связана ли она узами
родства с теми, кто служит интересам врагов Франции.
   Тут  Шабо  не  выдержал  и  вскочил с  места. По крайней  мере  на  это
обвинение он может дать достойный  ответ. Он  бросился  защищать  Фреев.  Он
напомнил собравшимся, что Юний достойный член этого клуба, философ, патриот,
первый  представитель  свободомыслящей  Европы, человек,  который  пошел  на
значительные жертвы, чтобы жить в благодатной тени дерева Свободы.
   - На жертвы, которые позволили ему исчислять свое состояние миллионами,
- перебил его чей-то насмешливый голос.
   Несмотря на смятение, в котором пребывали его чувства, Шабо показалось,
что он узнал голос Моро. Но ему оставили  мало времени на  размышления.  Зал
снова разразился негодующими криками. Теперь Шабо обвиняли в изворотливости,
в  бесстыдстве,  которым только  и  можно  объяснить  наглую  ложь в  защиту
австрийского еврея, этого упыря, жиреющего на народных бедствиях.
   Потом   к  обвинениям  против   нации   добавились   обвинения   против
человечества. И его  снова  огласил  Дюфорни,  дождавшийся тишины,  чтобы ни
единое его слово не потонуло в шуме.
   - До  женитьбы,  Шабо,  у тебя  была сожительница-француженка,  которая
недавно стала матерью. Как ты обошелся с ней? Молчишь? Ты бросил любовницу с
собственным ребенком, оставил их умирать от голода.
   -  Это известие вызвало новый  взрыв негодования. Присутствующие в зале
женщины  готово  были  растерзать Шабо. Ему  припомнили  монашеское прошлое.
Теперь  отступничество, которое  прежде  принесло  ему  славу  просвещенного
республиканца, приписали потворству порочным наклонностям.
   Яростные  нападки  вконец  сломили  дух Шабо.  Сотрясаясь  от  рыданий,
бормоча  себе  под  нос  невразумительные беспомощные угрозы  в адрес  своих
обвинителей, он на непослушных ногах вышел из клуба, который стал местом его
унизительного поражения.
   Он отправился домой, в роскошные апартаменты на улице д'Анжу, и недавно
желанная  роскошь  теперь  казалась  ему  проклятием.  Теперь он,  возможно,
поплатится за нее головой. Он шел и спрашивал себя, какой враг так внезапно,
без  всякого предупреждения, выскочил неведомо откуда, чтобы вцепиться ему в
горло.
   Братья Фрей выслушали рассказ новоиспеченного шурина с тяжелым сердцем.
Шабо ничего  от  них не  утаил. Но  когда он  заговорил о тайном,  невидимом
враге, испуг Юния сменился презрением.  Юний был трезвомыслящим,  практичным
человеком. Лепет Шабо о мифическом неприятеле и дурных предчувствиях выводил
его из себя.
   - Тайный враг! Фу! Какой тайный враг может у тебя быть?  Обманутый муж,
жену которого  ты  соблазнил? Какой-нибудь недотепа, которого ты  облапошил?
Друг  или   родственник  какого-нибудь  бедняги,   отправленного   тобой  на
гильотину? Подумай. Ничего подобного не припоминаешь?
   Шабо задумался. Он знал, что виноват во всех перечисленных грехах, и не
только  в  них.  Но  он  не  мог вспомнить никого, кто  подходил  бы на роль
мстителя.
   - Тогда  успокойся и  перестань забивать  себе голову всякими бреднями.
Твой тайный враг - обычная зависть, которую вызывают богатство и успех. Ты -
величайший  человек  во  Франции  после  Робеспьера. Неужели  тебя  с  твоим
положением, с твоей популярностью могут уничтожить  низкие завистники? Пусть
этот негодяй  Дюфорни  распаляет якобинцев.  Якобинцы -  не  народ. А именно
народ правит сегодня Францией. Обратись к нему. Он тебя не оставит. Наберись
мужества, дружище.
   Стараниями   не  потерявшего   присутствия  духа  Юния  Шабо  несколько
оправился  от  пережитого  потрясения.  Ночью он  обдумал свое  положение  и
возможную линию поведения и  до наступления утра  принял решение. Он пойет к
Робеспьеру.  Неподкупный не останется безразличным  к его судьбе.  Он, Шабо,
представляет  слишком  большую  ценность  для  партии Горы,  а  ей предстоит
тяжелая борьба.
   В  последнее время  ходили упорные  слухи  о  грядущем  сражении  между
Дантоном  и  Робеспьером,  вызванные  расхождением их политических взглядов.
Робеспьеру  понадобится  поддержка  всех  его  друзей.   И  за   исключением
Сен-Жюста,  который в последнее время высоко взлетел, никто  не  мог оказать
Робеспьеру более ценную помощь, чем Шабо.
   Шабо  успокоился  и  стал  обдумывать версию  событий,  которую изложит
Робеспьеру. Едва наступило утро, как он отправился на улицу Сен-Оноре, в дом
краснодеревщика Дюплэ, где жил Неподкупный.



Глава XXXIII. Неподкупный

   Гражданин представитель Шабо, утопая  по щиколотку в древесной стружке,
пересек внутренний двор, заваленный широкими досками кедра, ореха и красного
дерева, миновал  двух молодых людей, усердно пиливших  бревно, и поднялся по
лестнице на первый этаж скромного дома на Сен-Оноре.
   На   его   стук   вышла   Елизавета   Дюплэ,   одна   из  двух  дочерей
краснодеревщика,  одна  из двух  весталок, прислуживающих  верховному  жрецу
Республики Максимилиану Робеспьеру. Ни единое дуновение  скандала ни разу не
коснулось этих отношений. Если Робеспьер боялся денег,  то  женщин он боялся
еще больше. Действительно, его отвращение к  представительницам  прекрасного
пола всегда бросалось в глаза и временами принимало довольно дикие формы.
   Великий вождь Горы жил просто,  доступ  к нему был  открыт всем.  Более
того, Елизавета Дюплэ часто открывала дверь представителю Шабо и хорошо  его
знала.  Правда сейчас, в  тусклом освещении лестничной площадки она не сразу
узнала старого знакомого  в  нелепом пышном  наряде.  До  сих пор она видела
депутата только в красном колпаке и бедной одежде простолюдина.
   Девушка  проводила  Шабо в светлую  комнату,  окна которой выходили  на
улицу. Простота, строгость и  безупречная  чистота  комнаты  точно  отражала
характер  ее обитателя. Голубые шторы на окнах смягчали и приглушали дневной
свет, скудная мебель выглядела опрятно и элегантно.
   Робеспьер стоял  перед письменным столом.  Издалека  его худую фигуру в
облегающем   полосатом  сюртуке  можно  было  принять  за  мальчишескую.   О
непомерном  тщеславии вождя якобинцев  свидетельствовало  изрядное множество
его  портретов, украшавших  это святилище. Тут был набросок Давида и портрет
писаный маслом, который  два  года  назад  висел в Салоне; с  каминной полки
взирал на  свой оригинал бюст, воспроизводивший невзрачное квадратное  лицо,
неприятно  тонкие   губы,  придающие  лицу   Робеспьера  неизменно   злобное
выражение, широкий у основания нос с задорно вздернутым кончиком.
   Когда Шабо вошел, Робеспьер выжимал апельсин в широкую низкую чашку. Он
страдал  от  недостатка  желчи  и  постоянно  пил  апельсиновый  сок.  Чтобы
рассмотреть вошедшего, он водрузил на нос очки и прищурил близорукие зеленые
глаза.  Усмешка, которая  никогда не  покидала его губы, стала немного шире.
Она была  единственным приветствием, которого удостоился гость. Робеспьер не
произнес  ни  слова.  Он  лишь  поставил  чашку на  стол, положил  половинку
апельсина на тарелку рядом  с другой половинкой и выжидательно  посмотрел на
Шабо. Этот холодный прием без  всяких слов сказал Шабо,  насколько оправданы
самые дурные его предчувствия.
   Экс-капуцин закрыл за собой дверь и прошел в комнату. Сегодня утром его
походка   не   отличалась   присущей  ему   величественностью.   Шабо   стал
приволакивать  ноги;  намечающееся  брюшко, которое он  неизменно  выпячивал
вперед,  выдавая свое воинственное  самодовольство,  сегодня почти  не  было
заметно.  Физиономия  Шабо осунулась, взгляд  затуманился. Даже  дерзкий нос
Полишинеля, растущий из  основания  скошеного  лба,  казалось, уменьшился  в
размерах. Трус,  который прятался в Шабо,  как и во  всяком задире,  показал
наконец свое лицо.  Шабо  провел бессонную  ночь, оплакивая свою судьбу.  Он
винил в своих несчастьях людскую злобу и зависть, всех и вся. только не себя
самого. Он так долго лицемерил,  что, возможно, обманывал даже самого себя и
действительно  верил  в  истинность  рассказа,  который   приготовил,  чтобы
заручиться поддержкой самого могущественного человека во Франции.
   -  Извини: что так рано  тебя потревожил, Робеспьер, но этого  требовал
мой долг. Я  держу в руках  нить самого  опасного заговора  за  вся  историю
Революции.
   В  зеленых  глазах,  устремленных  на  обличителя,  сверкнул  лед.  Лед
чувствовался и в голосе верховного  жреца  Свободы, когда  он  после долгого
молчания заговорил.
   - Что ж, тогда ты должен раскрыть его.
   - Конечно. Но  для этого  мне необходимо и дальше поддерживать  связь с
заговорщиками. Я прикинулся  одним из  них, чтобы проникнуть в их замыслы. Я
сделал  вид,  что  поддался соблазну  разделить  с ними награбленное,  чтобы
выяснить, насколько  далеко простираются их цели.  Теперь я все знаю. Они  -
контрреволюционеры, и у  них чудовищный, невероятный  замысел. В моей власти
захватить этих мерзавцев с поличным, со всеми необходимыми доказательствами.
   - Никто не мог бы оказать более великую услугу своей стране.
   - Ха! Ты видишь это! Видишь!
   - Это бросается в глаза. - Если в холодном ровном голосе и была ирония,
то не слишком утонченный  Шабо  ее  не заметил. К  нему  стало  возвращаться
самообладание.
   - Так оно и есть. Совершенно верно.
   - Ты не должен колебаться, Шабо, - заверил  его Робеспьер  и добавил: -
ты говорил о доказательсвах. Какого они рода?
   И  тут маленький негодяй сказал истинную правду.  Он вытащил из кармана
пачку ассигнаций.
   - Тут сто тысяч франков. Мне вручили их в  качестве взятки,  чтобы я не
выступал   против  одного   финансового  проекта.  Если   бы   я  последовал
естественному  порыву,  отверг бы с  ужасом  это  чудовищное  предложение  и
немедленно  разоблчил  сделавших его  мерзавцев,  я упустил  бы  возможность
выяснить  их  истинные  побуждения. Теперь  ты  понимаешь, Робеспьер,  какой
тяжелый  выбор  стоял  передо  мной,  сколько  самообладания   мне  пришлось
проявить. Но дело  зашло  довольно далеко. Я не осмеливаюсь допустить, чтобы
оно зашло еще дальше, иначе я  сам попаду под подозрение. Ради своей страны,
ради нашей Республики, которая никогда не знала более верного слуги, я пошел
на риск. Но теперь я должен отстаивать свою  репутацию. Я намерен немедленно
сдать  эти  деньги   Комитету  Общественной  безопасности  и  назвать  имена
предателей.
   - Тогда зачем ты пришел  ко мне? Ты тратишь драгоценное время  впустую.
Комитет Общественной  Безопасности,  безусловно, с радостью  тебя  примет  и
выразит сердечную благодарность, приличествующую такому случаю
   Шабо замялся и переступил с ноги на ногу.
   - Поспеши  же, мой друг. Поспеши. - Подгонял его Неподкупный. Он отошел
от стола и остановился перед  стушевавшимся гостем. Движения Робеспьера, его
худые ноги в тонких шелковых чулках вызвали в памяти Шабо образ аиста.
   -  Да...  но...  Черт  побери!  Я не хочу,  чтобы из=за  моей  связи  с
заговорщиками меня приняли за одного из них.
   -  Как такое  возможно! Кто посмеет высказать такое  подозрение в  твой
адрес?  -  Но в  голосе  Робеспьера  не было и  намека на  теплоту. Его  тон
оставался безжизненно-ровным, слова звучали механически.
   - Не  все подобны тебе, Робеспьер. Не у всех есть твой здравый  смысл и
чувство  справедливости.  Они  могут  сделать  скоропалительные  выводы,  не
разглядеть  за  неприглядной внешней стороной благородства мотивов.  Поэтому
мне необходима какая-нибудь поддержка.
   - Ты говоришь, что речь идет о  спасении  страны. Могут ли  патриоту  с
твоими  взглядами помешать  какие-то личные  соображения,  если  ставка  так
высока?
   - Нет. - С силой сказал Шабо. К нему вернулось красноречие, завоевавшее
ему славу трибуна.  - Я готов  умереть за родину.  Но я не хочу  погибнуть с
клеймом  предателя. Я должен  подумать о семье, о матери, о сестре. Я нехочу
разбить  им сердце.  Они  не  переживут  моего  позора. Особенно сестра. Она
настоящая  патриотка.   Не  так  давно   она  сказала  мне:  "Франсуа,  если
когда-нибудь ты предашь дело народа, я первая поражу кинжалом твое сердце".
   - Римский дух - прокомментировал Робеспьер.
   - О, да, моя сестра - римлянка из римлян.
   - Тебе повезло с семьей, - кивнул Робеспьер. Он прошествовал  обратно к
столу,  снова  взял  чашку и половинку апельсина и, не  переставая говорить,
возобновил свое занятие.
   -  Твоя  тревога совершенно  необоснована.  У тебя  нет  никаких причин
сомневаться в добросовестности членов Комитета. Они  пойдут тебе навстречу и
окажут любое содействие, необходимое для раскрытия этого заговора.
   Шабо похолодел.
   - Конечно. Но если бы у меня была какая-нибудь гарантия, если...
   - Она  у  тебя есть, -  перебил его ледяной  голос.  -  Твоя гарантия -
чистота твоих намерений. Чего же еще ты желаешь?
   -  Твоей  поддержки,  Робеспьер, и ничего больше. Ты  меня знаешь. Твой
взгляд  проникает  в самую суть, поэтому ты ясно  видишь  мои намерения.  Но
другие   могут   заблуждаться,   недостаточно   тщательно    разобраться   в
обстоятельствах.
   Робеспьер отложил выжатую досуха половинку апельсина и  взял вторую. Он
поднес  ее  к чашке и  остановился.  Его  зеленые глаза  смотрели  прямо  во
встревоженное лицо Шабо.
   - Чего ты хочешь от меня?
   -  Помоги мне спасти  страну.  Посодействуй мне  в  этом  славном деле,
достойном  твоего  великого  патриотизма. Давай возьмемся за руки  и  вместе
сокрушим эту гидру измены. Вот какую задачу  я тебе предлагаю. Ее исполнение
покроет тебя славой.
   При всем своем непомерном  тщеславии Робеспьер не  откликнулся  на этот
призыв.
   - Не хочу  отнимать у тебя  ни единого луча славы, Шабо.  Кроме того, я
чистоплотен  во  всех своих привычках.  Я  предпочитаю соблюдать собственные
правила, а ты вышел за рамки. Тебе не  следовало приходить ко мне. Ты должен
обратиться  в Комитет Общественной Безопасности. Не трать попусту время, иди
туда. -  Неподкупный перевел  глаза на  чашку с апельсином  и начал выжимать
вторую половинку.
   Шабо  понял,  что проиграл.  У него  не было  никакой уверенности,  что
Комитет  Общественной  Безопасности  ему  поверит. Его  охватила  паника,  к
которой  примешивалась изрядная доля  изумления.  Священник в прошлом,  Шабо
выслушал немало исповедей и глупость и порочность человека не составляла для
него  тайны.  И  все  же  его  поразила  мера  глупости,  выказанная  сейчас
Робеспьером.   Неужели   этот   напыщенный   олух   в   своем   высокомерном
самодовольстве и вправду не понимал, насколько ценен  для него такой человек
как  Шабо?  Или  это  ничтожество  думает,  что  вознесся  на  такую  высоту
исключительно   благодаря   собственным   добродетелям?  Неужели   тщеславие
настолько  ослепило его, что он не понимает, кому обязан своим  возвышением?
Где бы  он  был, если  бы не Шабо,  не Базир, не Сен-Жюст? И теперь он смеет
отказывать одному  из  них  в  защите!  Смеет отдать его, Шабо, на  съедение
львам! Неужели ему не приходит в голову, насколько пошатнется его положение,
если он потеряет такого сторонника, как Шабо?
   Это было непостижимо. Но,  наблюдая,  как  спокойно  Робеспьер выжимает
апельсин, Шабо больше не мог сомневаться в этой невероятной истине.
   Он  невнятно пробормотал что-то себе под  нос. Робеспьер решил, что  он
прощается,  но на самом деле  Шабо произнес начало  латинской цитаты:  "Quem
Deus  vult  peredere..."[17]  С  этими  словами  он,  пошатываясь, вышел  из
комнаты.
   Прямо от Робеспьера Шабо  направился в Тюильри,  в Комитет Общественной
Безопасности. Комитет заседал в составе  пяти человек  под председательством
Барера. По дороге сюда Шабо снова собрал остатки  мужества. Он думал о своих
прошлых   заслугах,  о  триумфах  своего   красноречия,  о   своем  величии.
Невозможно, чтобы ему не поверили.
   Он сохранил вновь обретенную уверенность  в себе  даже  когда  предстал
перед страшным комитетом, вездесущие  шпионы которого уже донесли начальству
о вчерашних  событиях в  Якобинском  клубе. Члены  комитета  встретили  Шабо
холодно,  а  ведь еще вчера  никто  из них не  посмел  бы держаться подобным
образом со столь знаменитым человеком.
   Шабо прибег к пламенной  риторике, представив  себя  истовым патриотом,
чуть ли не святым, готовым при  необходимости принять мученическую смерть во
имя Свободы. Ему не удалось растрогать аудиторию. Перед ним была не толпа, а
трезвые, расчетливые чиновники.  Даже то обстоятельство, что все они входили
в партию Горы, его партию, не расположило их в его пользу.
   Тщетно Шабо воспевал свою проницательность и  ловкость, позволившую ему
одурачить заговорщиков, которые  поверили,  что  он готов к  ним  примкнуть;
тщетно  восхвалял свою преданность  делу Свободы; тщетно  жестом величайшего
презрения швырнул на стол сто  тысяч франков. Напрасно он потребовал  у  них
охранное   свидетельство,  которое   дало  бы   ему  возможность  продолжить
расследование. Возможно, члены комитета заподозрили Шабо в намерении  бежать
под прикрытием этого документа за границу.
   В конце концов  их  холодная отчужденность убедила Шабо в том,  что  он
проиграл. Оставалось разыграть последнюю карту.
   -  Эти предатели собираются завтра у меня дома в восемь часов вечера. -
И он, наконец, назвал имена, думая произвести на комитет впечатление высоким
положением  заговорщиков.  Все-таки  трое  из  них  были  членами  Конвента,
представителями Горы, причем один из них был