ко
щепетильный  в вопросах этикета,  что  даже здесь, в  этой бревенчатой избе,
надевал для аудиенций орденскую ленту Св. Духа и шпагу, казалось, совершенно
забылся. Иначе, как мог бы он обращаться так просительно к человеку, который
позволил себе держаться оскорбительно и вызывающе. Для господина д'Артуа это
было концом света. Нет, тут речь идет не о троне. Ради трона брат не стал бы
так унижаться.
   - Монсеньор! - воскликнул он с ужасом.
   Но все  величие,  казалось, оставило  регента. Он заговорил вкрадчивым,
примирительным тоном.
   -  Мы  должны быть  великодушны.  Мы  должны иметь в виду, что  услуги,
которые предлагает  нам господин  Моро,  потребуют  от него  исключительного
мужества. - Похоже, принц только сейчас начал осознавать это обстоятельство.
- С нашей стороны было бы  невеликодушно отвергать их или слишком пристально
вглядываться  в...  э...  соображения,   которыми   господин  Моро...   э...
руководствуется.
   - Вы так полагает? -  язвительно поинтересовался  господин д'Артуа. Его
брови сошлись у основания крупного бурбоновского носа.
   - Я так полагаю, - последовал отрывистый ответ, причем категоричный тон
ответа явно подразумевал желание говорившего напомнить, кто занимает трон, и
чья  воля,  стало  быть,  является священной. -  Я  лично  очень  благодарен
господину  Моро за  готовность служить нам, невзирая  на опасность,  которую
невозможно недооценить.  Если,  как  все мы  надеемся,  предприятие окажется
успешным, я  щедро выражу  ему свою признательность.  Степень моей  щедрости
будет зависеть только от политических  взглядов, которых господин Моро будет
придерживаться к тому времени. Он должен  понимать, что это неизбежно. Но до
тех  пор  его  прошлые  взгляды или деятельность  не должны нас  беспокоить.
Повторяю, с нашей стороны было бы невеликодушно принять другое решение.
   Изумление   присутствующих   достигло  апогея.  Это  беспрецедентное  и
неожиданное великодушие поразило всех, за исключением, возможно, хитроумного
и  проницательного  господина  д'Антрага,  который  решил, что  ему  понятна
причина беспокойства его высочества.
   Лицо господина д'Артуа стало  пунцовым.  Его самолюбие было  болезненно
уязвлено этим публичным, хотя и неявным выговором.
   - В повторении нет  никакой необходимости, - надменно заявил он. - Едва
ли  я способен забыть такое сильное  слово  как "невеликодушный". Я не стану
сейчас  подробно останавливаться на  этом. Поскольку наши взгляды  по  этому
вопросу так разительно  несхожи,  я не  могу  принять  дальнейшего участия в
обсуждении. - И он резко развернулся на каблуках и шагнул к двери.
   Регент нахмурился.
   -  Монсеньор! -  вскричал он,  - Вы не должны забывать,  что  я занимаю
место короля.
   - Ваше высочество не оставляет мне никакой возможности забыть  об этом,
- с горечью ответил младший  принц, выказав тем самым непочтительность  и  к
представителю  нынешнего короля, и к покойному соверену. С этими  словами он
вышел, хлопнув за собой дверью.
   Регент  предпринял  неуклюжую  попытку  сгладить  впечатление,  которое
произвел уход господина д'Артуа.
   -  Мой  брат, господа,  занимает в подобных  вопросах  бескомпромиссную
позицию,  которую нам  надлежит уважать, даже  если мы ее не разделяем. - Он
вздохнул. - Господин д'Артуа всегда проявлял твердость во всем, что касается
его  идеалов, очень возвышенных, очень благородных. - Принц  сделал паузу, а
потом  заговорил другим  тоном. - Думаю,  остается  сказать немногое.  Я уже
выразил, господин де Бац, свою высокую оценку замыслу, который вы и господин
Моро  попытаетесь осуществить.  Если  вам  что-нибудь  понадобится, господин
д'Антраг  - к вашим услугам.  Я  рад,  что  у вас  с  ним достигнуто  полное
понимание.
   - Остается один вопрос, монсеньор, - сказал де Бац. - Фонды.
   Его высочество испуганно всплеснул руками.
   - Во имя Неба, господин де Бац! Вы просите у нас денег?
   -   Нет,   монсеньор.  Только  полномочий  раздобыть   их.  -  И  барон
многозначительно улыбнулся в ответ на озадаченный взгляд регента.  - Обычным
способом, монсеньор.
   Было ясно, что его высочество понял, о чем идет речь. Но он по-прежнему
чувствовал себя неуютно. Он посмотрел на д'Антрага, словно надеялся получить
у него подсказку.
   Д'Антраг важно выпятил губу.
   - Вы же знаете, монсеньор, у нас уже были сложности. И, потом, вы взяли
определенные обязательства...
   - Но  они  действительны  только  за  границей,  -  осмелился  вставить
господин де Бац. - Не во Франции.
   Регент поразмыслил, потом кивнул.
   - Вы  даете  мне  слово, господин  барон, что будете  использовать  эти
ассигнации только во Франции?
   - Охотно, монсеньор. У  меня осталось довольно  золота, чтобы добраться
до Рейна.
   - Что ж, замечательно. Делайте, как сочтете  нужным.  Но вы  осознаете,
насколько это опасно?
   -  Это самая несущественная опасность из всех, с которыми нам предстоит
столкнуться. Кроме того, у моего художника очень легкая рука, монсеньор.
   На  этом  Мосье закончил аудиенцию. Он произнес  на  прощание несколько
напутственных слов и милостиво протянул двум смельчакам руку для поцелуя.
   Когда  они  вышли  на солнышко и  тяжело  зашагали  по чавкающей жиже и
рыхлому   подтаявшему   снегу,   гасконец,   наконец-то  дал   выход  своему
раздражению. Он разразился целым потоком богохульств.
   -  Эх, если бы я  не ценил  игру превыше всяких ставок,  послал бы  без
церемоний  к  дьяволу  его  высочество  вместе  с  этим  проклятым сводником
д'Антрагом. Боже милосердный! На коленях умолять о чести рискнуть своей шеей
ради этих ничтожеств!
   Его ярость вызвала у Андре-Луи улыбку.
   - Вы не понимаете, какая это честь - погибнуть за их дело. Будьте к ним
снисходительны.  Они всего-навсего играют свои роли. А Судьба  предназначила
им слишком великие роли для их немощных мозгов, К счастью для нас, Мосье под
конец сменил гнев на милость.
   -  Да, и это самое удивительное событие за сегодняшнее утро. До сих пор
я  считал его  самым  непримиримым  и самодовольным  в  парочке  августейших
братцев.
   Андре-Луи отмахнулся от этой загадки.
   - А, ладно! Я доволен, что он не подтвердил отказ господина  д'Артуа. У
меня свои  интересы в этом  деле. Ведь я - Скарамуш, помните? Скарамуш, а не
странствующий рыцарь.
   Но,  когда  господин  де  Керкадью  и Алина  услышали, какое  отчаянное
предприятие ему поручено, они сочли Андре-Луи именно  странствующим рыцарем.
Алина  могла  думать только об  опасности,  угрожающей  ее  возлюбленному, и
вечером,  после ужина, когда  они ненадолго остались вдвоем,  она дала выход
своему страху.
   Андре-Луи  согрело  это  новое  доказательство  ее  любви,  хотя  он  и
расстроился при  виде ее  горя. Он  принялся успокаивать девушку, объяснять,
что осмотрительному человеку в Париже нечего опасаться. При  этом он  вольно
цитировал де Бац, который  не раз однозначно высказывался на данную тему. Но
имя барона лишь подстегнуло страхи Алины.
   - Этот человек! - воскликнула она с нескрываемым осуждением в голосе.
   - О, он он очень храбрый господин, - вступился за гасконца Андре-Луи.
   - Безрассудный  сорвиголова, представляющий опасность для всех,  кто  с
ним  сотрудничает.  Он пугает меня,  Андре.  Он  не  принесет тебе удачи.  Я
чувствую это. Я знаю.
   - Интуиция? - шутливо спросил Андре-Луи. глядя в ее запрокинутое к нему
лицо.
   - О, не  насмехайся, Андре. - Алина, которая  вообще-то редко  плакала,
едва сдерживала слезы. - Если ты любишь меня, Андре, пожалуйста, не уезжай.
   - Я еду  именно потому, что люблю  тебя. Я  еду, чтобы  наконец назвать
тебя своей женой. Почести, несомненно,  тоже будут, как и более существенные
блага. Но они ничего для меня не значат. Я еду завоевывать тебя.
   - Какая в этом необходимость? Разве ты уже меня не завоевал? А с прочим
мы могли бы подождать.
   Как  мучительно  было Андре-Луи отвечать отказом  на мольбу  этих милых
глаз.  Он мог  лишь напомнить невесте, что связан  словом, данным  регенту и
барону. Он просил ее быть мужественной  и разделить,  хотя  бы отчасти,  его
веру в себя.
   В конце концов она обещала, что попытается, но тут же добавила;
   -  А все-таки, Андре, я знаю, если ты уедешь, я  никогда больше тебя не
увижу. У меня какое-то дурное предчувствие.
   - Милое дитя! Это только фантазия, порожденнная твоей тревогой.
   - Нет. Ты нужен мне. Нужен здесь, рядом. Чтобы защитить меня.
   - Защитить тебя? Но от чего?
   - Не  знаю. Я чувствую какую-то опасность. Она угрожает мне - нам, если
мы расстанемся.
   - Но,  дорогая, когда  я  уезжал  в  Дрезден,  у  тебя  не  было  таких
предчувствий.
   - Но Дрезден рядом. В случае нужды я могла бы вызвать тебя запиской или
сама приехала бы к тебе. Но, если ты уедешь во Францию, ты будешь отрезан от
всего мира, словно в клетке. Андре! Андре! Неужели действительно уже слишком
поздно?
   -  Слишком  поздно для чего?  -  поинтересовался господин  де Керкадью,
который в этот момент вошел в комнату.
   Алина ответила  ему  прямо.  Ее  ответ  потряс  и разгневал господин де
Керкадью.  Неужели  ее лояльность,  ее чувство  долга  так невелики, что она
способна в эти страшные времена ослаблять героическую решимость Андре всякой
сентиментальной   чепухой?  Впервые   господин   де  Керкадью  по-настоящему
разгневался. Он обрушился на племянницу с таким негодованием, какого она еще
ни разу невидела в нем за все годы, что находилась на его попечении.
   Она  ушла  к  себе  пристыженная  и напуганная:  а  на  следующее  утро
Андре-Луи выехал верхом из Гамма и взял курс на Францию.
   С  ним  рядом  скакали господин  де Бац  и господин  Арман  де Ланжеак,
молодой дворянин  из лангедокского рода,  которого прикрепил к  ним господин
д'Антраг.
   Все трое старались поддерживать в себе  приподнятое  настроение.  Но  в
ушах Андре-Луи  звенел тревожный крик Алины: "Я знаю, Андре, если ты уедешь,
я больше никогда тебя не увижу".



Глава XIV. Молох

   Молох  стоял  перед дворцом Тюильри в сияющем  солнце июньского утра и,
возвысив  страшный  свой  голос,  требовал  крови.  Воплощением  чудовищного
божества стала  заполонившая  Карусельную Площадь толпа.  Около восьмидесяти
тысяч  вооруженных  людей  -  национальных   гвардейцев  от  секций  Парижа,
волонтеров, которые  должны  были спешить к границам  и в Вандею, оборванных
патриотов, размахивающих пиками,  мушкетами или саблями - рыскали по улицам,
одержимые жаждой крови. очно такую же толпу Андре-Луи видел на этом же месте
в памятный и ужасный день десятого августа предыдущего года.
   В  тот  раз  она пришла  штурмовать  дворец,  приютивший короля,  чтобы
навязать его величеству  свою мятежную  волю, направляемую  подстрекателями,
которые  пользовались  этими  людьми как  орудием.  Нынешний  бунт тоже  был
результатом коварной провокации. Сегодня тысячи людей  пришли штурмовать тот
же самый дворец, но теперь его занимал Национальный Конвент, выбранный самим
народом на место свергнутого монарха.
   Тогда  население Парижа  вдохновил  и  повел  Дантон,  великий  трибун,
обладающий  могучим  интеллектом, телом  и голосом исполина. Сегодня в  роли
вожака   выступало  жалкое  создание  хилого   телосложения   в  неопрятном,
поношенном платье. Из-под красной косынки его, повязанной на голову на манер
буканьерской, свисали пряди жирных волос, обрамляя  пепельно-серое семитское
лицо. Таков  портрет гражданина Жана-Поля Марата, президента могущественного
Якобинского  Клуба, хирурга, филантропа  и  реформатора,  величаемого  также
Другом Народа, по названию скандального журнала, которым  он отравлял  разум
общества. А Дантон был сегодня среди тех, на кого Марат вел толпу.
   Эта  ситуация  была  не  лишена  мрачного  юмора: и  господин  де  Бац,
взобравшийся вместе с  Андре-Луи на подставку для посадки на  лошадь у стены
внутреннего двора, угрюмо  улыбался,  глядя  сверху  на волнующееся  людское
море.  Очевидно, он был  доволен результатом их совместных усилий  и интриг,
которые привели к такой кульминации.
   Нельзя сказать, что крах  партии  жирондистов,  против  которых  велась
сейчас  осада,  был  целиком делом рук де Баца и Андре-Луи. Но  не  подлежит
сомнению, что они сыграли тут  важную роль. Без  песчинок, которые они время
от  времени подсыпали на  одну чашу весов,  балансировавших на  грани  между
победой и поражением,  жирондисты, возможно, сумели  бы удержаться в  седле.
Эти  люди  обладали  достаточным умом  и  мужеством,  чтобы  сбросить  своих
противников  и,  руководствуясь  умеренностью,  за  которую  они  выступали,
установить порядок, необходимый для спасения государства. Но с того момента,
когда они впервые обнаружили свою уязвимость, настояв на аресте кумира черни
Марата, де Бац с помощью Андре-Луи и своих агентов усердно раздувал обиду  в
ярость,  перед лицом  которой  ни  один не посмел бы  обвинить воинствующего
журналиста.
   Оправдание Марата  стало  его триумфом. Толпа надела на  него  лавровый
венок и на  руках внесла в Конвент, где он мог  излить свою злобу  на людей,
которые, руководствуясь соображениями порядочности, пытались его сокрушить.
   Потом  жирондисты  предприняли  похвальную  попытку  обуздать  наглость
Коммуны Парижа, которая навязывала свою волю избранным представителям народа
Франции и,  тем  самым,  делала  из правительства  посмешище.  Они  учредили
Комиссию  Двенадцати,  чтобы  следить   за  поведением   муниципалитетов   и
контролировать их.
   Атмосфера  в  столице  накалилась. Партия Горы во главе  с  Робеспьером
боялась, как бы жирондисты не получили в  Конвенте влияние, которое имели  в
Законодательном Собрании. Эта  группа адвокатов и интеллектуалов определенно
обладала недюжинными талантами.  Взять  хотя бы  лидера  Жиронды, грозного и
красноречивого Верньо, сияющее  солнце  адвокатуры Бордо,  которого  кое-кто
называет  Цицероном  из  Аквитании.  Бесцветный Робеспьер  в дебатах не  мог
привлечь на свою сторону  достаточного количества  голосов, чтобы  проводить
свои предложения. Для человека  с характером Робеспьера уже одно это служило
достаточной причиной, чтобы  затаить  на жирондистов злобу, не  говоря уже о
враждебности, которую  он  питал к  ним за прошлые обиды. Но на общественное
мнение  жирондисты не  имели  слишком большого влияния.  Тут их  можно  было
переиграть.  И началась борьба за общественное мнение, и никто не проявлял в
ней  такой  активности,  как  господин де Бац, который пользовался помощью и
советами Андре-Луи. Именно Андре-Луи, прибегнув к своему писательскому дару,
сочинял  памфлеты,  которые  печатались в  типографии  "Ami du Peuple"[8]  и
широко   циркулировали   по    Парижу.    Они    обвиняли   жирондистов    в
контрреволюционном   заговоре.  Умеренность  этих  депутатов  представлялась
предательством; учреждение комиссии Двенадцати назвались попыткой стреножить
Коммуну,  единственная  цель  которой  -  уничтожение  деспотии.  В  статьях
проскальзывали тонкие  намеки  на  то,  что  роялистские  победы  в  Вандее,
реакционные  мятежи  в  Марселе и Бордо, поражение  республиканской  армии в
Бельгии, окончившееся  дезертирством генерала Дюмурье,  явились  результатом
умеренности   и   слабости  жирондистов  в   то  время,  когда  национальная
необходимость требовала самых жестких, самых суровых мер.
   Таков  был  яд,  старательно накачиваемый  в Парижские  вены, который и
привел  в конце  концов  к восстанию парижан. Восемьдесят  тысяч человек под
командованием генерала Анрио, сидевшего на  лошади с  очевидной неловкостью,
вышли поддержать требования Марата о выдаче двадцати двух предателей.
   Внезапно толпа пришла в движение, послышались крики: "Идут!"
   В  дверях дворца показалась группа людей.  Они  вышли  вперед, за  ними
толпились  другие.  Общее число их составляло  человек двести - значительная
часть  всего  состава  представителей.  Во  главе  этих  людей  шел  высокий
грациозный Эро  де Сешель, нынешний президент Конвента. По  своему обычаю он
водрузил на голову украшенную пером шляпу, как всегда делал в зале, если ход
заседаний нарушался беспорядками.
   Анрио  на  лошади  выехал  вперед.  Сешель остановился  и  поднял руку,
призывая к  молчанию. Он нес в руке какую-то  бумагу и, возвысив свой зычный
голос,  приступил   к   чтению.   Это  был  декрет,   только  что   принятый
растерявшимися  и  ошеломленными  законодателями.  Он приказывал вооруженным
мятежным  силам немедленно покинуть площадь перед  дворцом.  Но  как  сказал
Робеспьер  (или  Шабо?),  "там,  где  нет  страха,  нет  и  добродетели".  А
правительство не располагало средствами, способными пробудить страх, который
вселил бы в парижан добродетель.
   - Я приказываю вам подчиниться! - опуская бумагу, решительно потребовал
Сешель.
   - Здесь приказываю я, Эро, - грубо ответил ему генерал.
   - Вы! - Сешель осекся. За его спиной в рядах представителей  послышался
ропот  негодования.  - Чего хотят эти люди? У Конвента  нет других мыслей  и
забот, кроме забот о народном благе.
   -  Чего  они хотят, Эро? Вы  хорошо знаете, чего  они  хотят. - Генерал
заговорил примирительным тоном.  -  Нам известно, что вы - хороший  патриот,
Эро, что вы  принадлежите Горе. Вы  готовы поручиться  головой, что двадцать
два предателя из Конвента будут выданы в течение двадцати четырех часов?
   Президент остался непоколебимым.
   - Не дело народа, - начал он, - диктовать таким образом...
   Его голос потонул в реве, внезапном, словно удар грома, и как слабеют и
стихают вдали затяжные грозовые раскаты, так медленно  стихала сейчас ярость
толпы. Над морем голов взметнулись руки с оружием. Эро де Сешель не дрогнул.
Из-за  его спины  испуганно выглядывали  возбужденные коллеги-депутаты.  Они
понимали, что  оказались заложниками  в том самом дворце, у  которого десять
месяцев назад выпустили на свободу ярость тех же самых толп.
   Анрио, который чувствовал себя в седле все более неуютно, поскольку его
боевой  конь  от шума стал проявлять норов,  все-таки ухитрился  утихомирить
Молоха.
   - Суверенный народ здесь не для того,  чтобы слушать речи, - заявил он,
- но для того, чтобы отдавать приказы.
   Сешель разыграл  свою последнюю карту. Он выступил вперед, выпрямился и
властным  жестом  выбросил  перед собой руку.  Его  голос  прозвучал, словно
боевая труба.
   - Солдаты! Именем  Нации и  закона  я приказываю  вам арестовать  этого
мятежника.
   Молох обуздал свое веселье и затаил дыхание, чтобы услышать ответ.
   Анрио выхватил саблю.
   - Мы не подчиняемся вашим приказам. Возвращайтесь во дворец и передайте
депутатам требование  народа. - Клинок над его  головой вспыхнул  молнией  в
ярком солнечном свете. - Канониры, по местам!
   Солдаты  послушно  засуетились  около  направленных  на  дворец  пушек.
Задымились запальные  фитили. Эро  де Сешель  и  кучка депутатов поспешно  и
неловко отступили и исчезли в здании дворца.
   Де   Бац  торжествующе  рассмеялся,  ему   вторил  хохот   близстоящих.
Ухмыляющиеся  оборванцы  с  одобрением  поглядывали  на барона.  Тут  и  там
сыпались непристойные шутки.
   Барон  ждал  окончания  этой  трагикомедии.  Вскоре его  терпение  было
вознаграждено.   Марат  в   окружении  нескольких  негодяев   последовал  за
депутатами  в зал  Конвента,  чтобы  назвать  двадцати  двух представителей,
исключения  которых  он   требовал.   Сопротивляться  такой  силе  было   бы
бесполезно.  Робеспьер и маленькая группка депутатов из  партии Горы приняли
декрет  об аресте жирондистов. Основная часть собрания сидела в  оцепенении,
униженная и напуганная диктатом, которому они вынуждены были подчиниться.
   На  этом  Молох снял осаду,  и  членам  Конвента,  которые  до  тех пор
фактически  были узниками,  разрешили  разойтись.  Они  гуськом выходили  из
дворца под иронические приветствия и насмешки толпы.
   Барон де Бац покинул свое зрительское место и взял Андре-Луи под руку.
   - Первый акт окончен. Занавес. Пойдем, здесь бол