вы  слышали
гробовое молчание тысяч людей, вы не усомнились бы в моей правоте.
   Когда я стоял там и ждал, я не только не сомневался в успехе плана  - я
был почти что уверен в нем, почти уверен, что вызову  пожар, который каленым
железом  выжжет  семя  революции.  Наш лозунг  мог поднять  тысячи людей, не
доверяющих  новому  режиму.  Ведь  сколько  французов  с  ужасом смотрят  на
распространение  анархии  и  хаоса!  Им  не   хватает  только   решительного
руководства. Мы  могли  бы  поднять  такую  бурю,  которая навсегда смела бы
Конвент вместе поддерживающей его чернью и вновь вознесла бы короля на трон.
   Де Бац снова остановился и криво улыбнулся, видя всеобщее внимание.
   - Но я, как  вы,  монсеньор,  изволили заметить,  гасконец. Что  пользы
продолжать?  Я   потерпел  неудачу.  Вот   о   чем  надлежит  помнить.  Умно
составленный  план  искусство комбинации,  энергия и мужество исполнителей -
какое значение имеют они, если цель не  достигнута?  Если  тонкую черту, что
отделяет иногда успех от провала, так и не удалось перешагнуть.
   Сарказм барона уязвил  слушателей. Однако  его высочество,  захваченный
рассказом, попросту не заметил насмешки.
   - Но как вышло, что вы потерпели неудачу? Как?
   По лицу де Баца пробежала тень.
   - Я  уже сказал. Нас предал один из тех - кто именно, мне неизвестно, -
кому я вынужден был довериться.
   - Это было неизбежно, раз  вы  посвятили  в  план стольких  человек,  -
проскрипел д'Антраг. - Следовало бы предвидеть такую возможность.
   - Я ее предвидел.  Не такой уж я законченный глупец, как вам,  господин
д'Антраг,  видимо,  представляется.  Но  иногда  предвидение   не  позволяет
избежать  опасности.  Человек  в  горящем доме  несомненно  предвидит,  что,
прыгнув из окна, может сломать шею. И тем не менее он  прыгает, поскольку не
хочет сгореть  заживо. Я  понимал опасность  и  сделал  все возможное, чтобы
оградить нас от нее. Но я вынужден был рисковать. Иного выхода не было.
   -  И  что  произошло  потом?  -  нетерпеливо  спросил  принц. -  Вы  не
рассказали до конца.
   -  Вас  интересуют  подробности,  монсеньор?  - Де Бац пожал плечами  и
возобновил рассказ. - Так  вот, повторюсь:  в целом  Париж не  желал  смерти
короля. Парижан напугал  приговор,  граничивший  со святотатством,  их мучил
неосознанный страх перед ужасными  последствиями этого злодеяния.  Как я уже
сказал, ни один человек, побывавший в то январское утро на улице в толпе, не
испытывает  на  этот счет никаких  сомнений.  Знал  об  этом  и  Конвент,  и
комитеты.  От Тампля до площади  Революции  выставили двойную  цепь  солдат,
движение карет и повозок было там  запрещено. Короля конвоировали не  только
полк Национальной  жандармерии и полк  гренадер  Национальной гвардии,  но и
артиллерийский  дивизион.  Охранники   окружали  королевскую  карету  тесным
кольцом. Закрытые окна, из страха, что  мимолетный  взгляд  простого люда на
лицо его величества может привести к  взрыву, замазали мыльной пеной. Власти
прекрасно понимали,  какое настроение  царит в толпе.  Топот  печатающих шаг
конвоиров,  грохот  и  дребезжание   лафетов   да  барабанная  дробь  -  вот
единственные звуки,  оглашавшие улицы.  Гробовое  молчание  тысяч  людей,  в
последний раз видевших своего короля, было настолько впечатляющим, настолько
неестественным, что только свидетели этого зрелища способны  понять  всю его
невыразимую и мрачную торжественность.
   Монсеньор,  я так подробно останавливаюсь на этом, чтобы показать  вам,
сколь далек я от  ошибки в оценке  общественного настроения, от которого  мы
зависели. Власти сознавали, что само их существование в этот день поставлено
на карту. - Барон возвысил голос и произнес с  неожиданной горячностью:  - Я
не  колеблясь  утверждаю, что, посылая короля  на казнь,  они рисковали куда
силбнее меня, человека, пытавшегося его спасти.
   Он швырнул эту фразу,  словно перчатку, и  мгновение выжидал, не примет
ли  кто  его  вызов. Откровенно  неприязненный взгляд де  Баца был  при этом
обращен  на  д'Антрага.  Но никто  не  возразил,  и,  вернувшись к прежнему,
довольно печальному тону, барон возобновил свое повествование.
   - Не было еще и семи часов, когда я пришел на условленное место на углу
улицы  Луны. Я забрался на бастион и  начал  ждать. Время  шло. Толпа позади
солдатских  рядов росла и уплотнялась. Люди  стояли в безмолвном оцепенении,
не столько из-за стужи ненастного зимнего утра, сколько скованные ужасом.  Я
с возрастающей тревогой вглядывался в толпу, но не мог  обнаружить никого из
своих.  Наконец,  когда в  отдалении  раздалась  барабанная  дробь,  ко  мне
присоединились два участника нашего  заговора -  маркиз  де  ла Гиш и  Дево.
Узнав, что других еще по непонятной причине нет, они тоже пришли в отчаяние.
   Впоследствии, когда все было  кончено, я выяснил,  что произошло. Ночью
Комитет общественной безопасности, снабженный - без сомнения, тут постарался
наш предатель - списком имен и адресами пятисот  заговорщиков,  принял меры.
Каждого роялиста дома  поджидали два жандарма. Они взяли моих помощников под
домашний арест,  который продлился до полудня, то есть  до того часа,  когда
ничто  уже  не  могло  помешать  исполнению  приговора.  Других  мер  против
заговорщиков  принимать  не  стали.  Пятьсот  человек  нельзя   обвинить  на
основании показаний одного предателя, а других улик против  них  не нашлось.
Мы  были  слишком осторожны. Возможно, и  момент для судебного преследования
людей,  пытавшихся предотвратить преступление,  потрясшее всю  нацию, был не
слишком подходящим.
   Вот и весь  мой рассказ. Когда королевский  экипаж поравнялся с нами, я
потерял голову.  Такое, хоть я  и  гасконец,  случается со  мной нечасто.  Я
спрыгнул с  бастиона.  Дево и  де  ла Гиш  последовали за  мной.  Я  пытался
прорваться сквозь толпу,  махал шляпой,  кричал. Вопреки  всему, я продолжал
надеяться, что мы втроем сумеем расшевелить толпу и выполнить свою задачу. Я
кричал что было мочи: "Свободу королю!" Наверное, мой одинокий голос потонул
в грохоте барабанов.  Меня услышали  лишь  те, кто  стоял рядом. Они в ужасе
отпрянули от меня, но все же никто не предпринял  попытки схватить смутьяна.
Это еще раз доказывает, монсеньор, насколько прав я был в своих расчетах, на
которых  строил весь замысел. Не пытались  мне помешать  и когда я уходил  с
двумя  товарищами, которые,  как и  я провели предыдущую  ночь  не под своей
крышей.
   Вот, монсеньор, полный отчет о моем провале, о моей гасконаде. А что до
денег, которые я потратил...
   - Оставим это, - сварливо перебил его регент.  - Не будем о  деньгах. -
И, погрузившись  в свои мысли, надолго  замолчал.  Его грузное тело обмякло,
двойной подбородок уткнулся  в грудь, глаза опустели. Рассказ барона устыдил
графа.  Он  испытывал  неловкость   за  огульное  осуждение  гасконца.  Даже
критически и враждебно настроенный д'Антраг  смущенно  молчал, понимая,  что
перегнул палку.
   Но  в недалеких,  тщеславных людях стыд зачастую сменяется негодованием
против тех, кого они стыдятся. Вскоре его высочество оправился от  смущения.
Он  распрямился,  уселся  в кресле поудобнее  и, высокомерно подняв  голову,
сказал напыщенно-официально:
   - Мы благодарны  вам, господин  де  Бац, за объяснения,  равно как и за
вашу  деятельность,  которая,  к нашему  сожалению, не  увенчалась  успехом,
которого  она   заслуживала.  Пожалуй,  это   все,  если  только...   -   Он
вопросительно посмотрел на д'Аварэ, потом на д'Антрага.
   Господин д'Аварэ  в ответ  молча  покачал  головой  и  сопроводил  свое
качание  слабым протестующим жестом.  Рука у  него была изящная, едва  ли не
прозрачная. Д'Антраг чопорно поклонился.
   - Мне нечего сказать господину де Бацу, монсеньор.
   Барон посмотрел на них с искренним изумлением. Им нечего сказать!
   - Я,  конечно, сознаю, что  не заслуживаю похвалы, -  заметил он  таким
ровным тоном,  что они могли лишь подозревать насмешку. - Судить должно лишь
по  результату. -  Движимый  мстительным  желанием уязвить совесть  регента,
ответить  добром на зло,  он продолжал:  - Но моя служба делу восстановления
французской монархии далека от завершения.  Моя маленькая армия верных людей
пока  на  свободе. Мне не следовало покидать Францию, но я счел своим долгом
лично  предстать  перед  вашим высочеством. Теперь  же  я  покорнейше  прошу
разрешения  вашего  высочества   вернуться  и  ждать   приказаний,  которые,
возможно, последуют от вас.
   - Вы намерены вернуться? В Париж?
   - Как я уже сказал, монсеньор, я бы не покинул его, если бы не сознание
долга перед вами.
   - И что вы собираетесь там делать?
   -  Возможно, если я не полностью  потерял доверие вашего высочества, вы
дадите мне какое-нибудь новое задание.
   Регент растерялся.  Он повернулся к д'Антрагу. Но  на хитроумного графа
внезапно  тоже нашло затмение, и  он с излишней многословностью признался  в
отсутствии каких-либо идей.
   - Мы подумаем, господин  де Бац, - изрек регент. -  Подумаем и известим
вас. Сейчас же не смеем вас задерживать.
   И,  словно желая смягчить  сухость  последних слов, Мосье  протянул ему
пухлую булую руку. Барон низко склонился и поднес ее  к сложившимся в легкую
усмешку губам.
   Выпрямившись, он круто повернулся на каблуках и, не замечая придворных,
чеканным шагом вышел из  невысокого, тесного и убого обставленного приемного
зала.



Глава XII. Уязвимое место

   На  следующее утро, спускаясь по  гостиничной  лестнице, барон  де  Бац
лицом к лицу столкнулся с господином Моро. Оба удивленно застыли.
   - А! - сказал барон. - Наш друг Паладин!
   - А!  -  в  тон  ему  ответил  Андре-Луи.  -  Наш  гасконский  любитель
опасностей!
   Барон рассмеялся и протянул руку.
   - Честное  слово,  не всегда. Недавно  я подвергся худшей опасности  из
всех, что только могут угрожать человеку - опасности поткрять самообладание.
Вам такая когда-нибудь угрожала?
   - Бог миловал.  Я  не питаю иллюзий по поводу отношения ко  мне  других
людей.
   - Вы не верите в справедливость? А в благодарность принцев?
   -  Вера  в  справедливость  - это все,  что мне  остается, - последовал
мрачный ответ.
   Андре-Луи пребывал  в  унынии. Оказалось,  что приехал  из Дрездена  он
напрасно. Сопротивление  регента  отъезду  господина де Керкадью покончило с
неопределенностью.  Заверенный  в  скором  возвращении на  родину,  крестный
приободрился  и  стал настаивать  на том,  чтобы  подождать  со свадьбой  до
возвращения в Гаврийяк. Андре-Луи пытался  спорить, но  тщетно: господин  де
Керкадью считал  себя  связанным  словом  и  отказывался слушать  крестника.
Правда, Алина была на стороне жениха, и ее дядюшка согласился на компромисс.
   - Если в течение года дорога домой не будет открыта, я подчинюсь любому
вашему  решению, - пообещал он и, желая их приободрить, добавил: -  Но,  вот
увидите, вам не придется ждать и полгода.
   Однако Андре-Луи его слова не убедили.
   - Не обманывайте себя, сударь. Через год мы только станем на год старше
и печальнее, потому что надежды останется еще меньше.
   Как ни  странно,  благодаря унынию встреча с бароном принесла Андре-Луи
неожиданные плоды.
   Когда оба  перешли в  гостиную и  заказали  графин  знаменитого старого
рупертсбергера  с сухими колбасками, де Бац повторил (на сей раз не  скупясь
на подробности) свою парижскую историю.
   -  Просто  чудо,  как  вам  удалось  спастись,  -   выразив  восхищение
хладнокровием и героизмом рассказчика, заключил Моро.
   Полковник пожал плечами.
   - Клянусь  честью, никакого  чуда.  Все, что требуется человеку на моем
месте, - это здравый смысл, осмотрительность и немного мужества. Вы, живущие
здесь, за границей, судите об обстановке в  стране по донесениям да отчетам.
А поскольку они пестрят  сообщениями о  насилии  и  произволе,  вы считаете,
будто насилие  и произвол стали единственным  занятием  парижан.  Так  люди,
читая  исторические  хроники,  воображают,  будто  прошлое -  сплошная  цепь
сражений  и  битв, ведь периоды мира и порядка,  куда  более длительные, чем
войны,  не   привлекают   внимания   хронистов.   Рассказали  вам  случай  с
каким-нибудь аристократом, которого,  загнав  на улице, повесили на фонарном
столбе,  услышали вы  о  нескольких  других, отвезенных в  телеге на площадь
Революции и там гильотинированных, - и, пожалуйста - все думают, что каждого
аристократа,  высунувшего  нос  из  дома,   непременно  либо  повесят,  либо
обезглавят.  Я сам слышал  подобные утверждения. Но  это  чепуха. Сегодня  в
Париже, должно быть, сорок или пятьдесят тысяч  роялистов  разного толка, то
есть пятая  часть населения.  Еще одна пятая, если  не больше,  не  выражает
никаких политических  пристрастий,  хотя  готова  подчиниться любой  власти.
Естественно,  они,  чтобы  не  привлекать  к  себе  внимания,  не  совершают
безрассудных поступков. Не размахивают шляпами  и  не кричат на каждом углу:
"Жизнь королю!" Они спокойно  занимаются своими делами, ибо жизнь идет своим
чередом и на обывателях перемены почти не сказались.
   Правда,  сейчас  в  Париже  действительно   неспокойно.  Общую  тревогу
усугубляют   взрывы  народного  негодования,   сопровождаемые   насилием   и
кровопролитием.  Но  тут же, рядом течет нормальная жизнь  большого  города.
Жители ходят  за покупками  и торгуют, развлекаются, женятся, рожают детей и
умирают в собственных постелях. Все,  как обычно. Многие  церкви закрыты,  и
служить  позволено  только   священникам-конституционалистам,  зато   театры
процветают, и политические взгляды актеров никого не заботят.
   Если бы дело обстояло иначе,  если бы положение хотя бы  напоминало то,
как  его  представляют  себе  за границей,  революция закончилась  бы  очень
быстро. Она пожрала бы самое себя. Несколько дней полного хаоса, и перестали
бы  циркулировать  жизненные  соки  города,  а  парижане начали  бы  умирать
голодной смертью.
   Андре-Луи кивнул.
   - Ясно. Вы правы. Должно быть, все эти слухи - недоразумение.
   - Нет, они намеренно поддерживаются. Контрреволюционные  слухи призваны
соответственно настроить общественное мнение за границей. А фабрикуются  они
в  деревянном шале, где  у Мосье резиденция и канцелярия. Агенты регента под
руководством  изобретательного  господина  д'Антрага,  главного  кляузника и
склочника, старательно разносят слухи по всему свету.
   Андре-Луи воззрился на собеседника с некоторым удивлением.
   - Что я слышу? Уж не сделались ли вы республиканцем?
   -  Пусть мои слова вас не обманывают. Судите по моим поступкам. Я всего
лишь позволил  себе роскошь высказать презрение к  господину д'Антрагу и его
методам. Не нравится он мне, и сам оказывает мне честь, отвечая взаимностью.
Подлый и завистливый человек и с непомерными  амбициями. Он метит на  первое
место в государстве, когда монархия будет восстановлена,  и потому  боится и
ненавидит любого, кто способен  приобрести  влияние на  регента.  Особую  же
ненависть и страх вызывает в нем д'Аварэ, и, если сей фаворит как следует не
обезопасится, то скоро  при помощи д'Антрага уронит  себя  в  глазах принца.
Д'Антраг подкрадывается осторожно  и следов оставляет  мало. Хитер и коварен
как змея.
   - Но мы  уклонились  от темы,  - заметил  Моро, не слишком  озабоченный
происками господина  д'Антрага. - Я все-таки считаю ваше спасение чудом. Как
вам удалось  после  всех  приключений  вернуться  к  тому, что вы  называете
нормальной жизнью?
   - Конечно, я был осмотрителен и не часто допускал ошибки.
   - Не часто! Но и единственная ошибка могла стоить вам головы.
   Де Бац улыбнулся.
   -   У  меня  было  чудодейственное  средство,   охраняющее  жизнь.  Его
высочество перед моим отъездом снабдил меня тысячью луи на расходы. Я  сумел
добавить  к ним столько же, и в случае необходимости мог бы добавить больше.
Так что, как видите, я был хорошо обеспечен деньгами.
   - Как же деньги помогли бы вам в таких чрезвычайных обстоятельствах?
   - Я не знаю ни одного чрезвычайного обстоятельства, в котором деньги не
могли  бы  помочь. И  как  оружие  защиты, и как оружие  нападения  сталь не
выдерживает  никакого сравнения с  золотом.  Золотом я затыкал рты тем,  кто
иначе донес бы на меня. При помощи золота я притуплял чувство долга тех, кто
обязан был мне  помешать.  -  Барон рассмеялся, увидев  округлившиеся  глаза
Андре-Луи. - Aura sacra fames! Жадность  вообще  присуща человеку, но  более
алчных мздоимцев,  чем санкюлоты,  я не встречал. Полагаю, алчность  и  есть
источник их революционной лихорадки. Кажется, я вас удивил.
   - Признаюсь, да.
   -  Ага.  - Де Бац поднял свой  бокал к  свету  и задумчиво всмотрелся в
слабое  опаловое мерцание.  -  Вы когда-нибудь  размышляли  о  стремлении  к
равенству, о его главной движущей силе и истинном значении?
   - Никогда. Ведь это  химера. Равенство невозможно, и его не существует.
Люди не  рождаются равными. Они  рождаются благородными или низкими,  умными
или глупыми, сильными или слабыми  в  зависимости от  того,  как  сочетаются
черты тех, кто произвел их на свет. А сочетаются они случайно.
   Барон выпил вино, поставил бокал на стол и вытер губы носовым платком.
   -  Это метафизика,  а  я  человек  практики.  Условия  равенства  можно
постулировать. Они и  были постулированы апостолами другой любопытной химеры
-  свободы.  Идея  равенства  - это  побочный  продукт  чувтсва  зависти.  А
поскольку  никому  не по силам поднять  низшие слои  до  высших,  апостолами
равенства  неизбежно  становятся  завистники  из   низов,  которые  пытаются
низвести вышестоящих до своего уровня. Отсюда следует, что нация, признавшая
доктрину  равенства,  будет  низведена  до морального,  интеллектуального  и
политического  уровня   самого  убогого  ее  класса.  Вот  это   в  границах
осуществимого. Но такие качества, как ум, благородство,  благодетель и сила,
нельзя  отобрать у обладателей, бросить  в  общий котел и  поделить на всех,
словно похлебку. Единственное, чего можно лишить людей, - материальных благ.
Ваши революционеры - бесчестные мошенники, обманывающие невежественные массы
химерами  свободы, равенства, братства и обещаниями  золотого века, который,
как им  известно,  никогда не наступит, и  сами прекрасно  это понимают. Они
отлично знают, что  нет власти на Земле,  которая смогла  бы поднять  со дна
всех  его   обитателей.  Единственный   достижимый  способ   уравнять   всех
заключается  в  том, чтобы отправить на дно остальную  часть  нации. Правда,
тем, кто  там  обитал и раньше,  легче  от  этого  не  станет, зато те,  кто
обманывает  ложными  идеями, будут процветать. В этом и состоит их  истинная
цель  -  стяжать  богатство,  которое  позволит им  достичь  независимости и
праздности,  то  есть  всего  того,  чему они завидовали.  И  своей цели они
добиваются всеми доступными средствами.
   -  Неужели сегодня  во  Франции  такое  возможно? Неужели революционеры
действительно извлекают из всего этого выгоду?
   -  Что  вас  удивляет? Разве  Нацоинальное  собрание набиралось  не  из
представителей  низов,   не  из  полуголодных  неудачников-адвокатов   вроде
Демулена  и Дантона,  не  из нищих  журналистов вроде Марата и Эбера,  не из
монахов-расстриг вроде Шабо?  Зачем этим  людям,  будучи  на коне, подавлять
вдохновившую  их  зависть  или  сдерживать алчность, идущую  рука  об руку с
завистью? Все они бесчестны и продажны, а раз это относится  к главарям,  то
что  говорить  об их подручных?  - Гасконец усмехнулся. - Сомневаюсь, что  в
Национальном конвенте есть хотя бы один человек, которого нельзя купить.
   Андре-Луи глубоко задумался.
   -  Вы  открываете мне  глаза.  Подобные мысли как-то не приходили мне в
голову,  -  признался он. - Когда борьба за  конституцию только  начиналась,
когда  я   сам  в  ней   участвовал,  она  была  борьбой  идеалистов  против
злоупотреблений,  борьбой  за  равенство   возможностей  и  равенство  перед
законом.
   - Почт