ло.  Завтра  Мадам
отправляется в Турин. Я  обязана сопровождать ее высочество,  этого  требует
мое положение при дворе. Прошу вас, не смейтесь, господин Моро.
   - Мне не смешно, сударыня.
   - Я  заметила,  вы отличаетесь отменной  выдержкой. - На ее щеках снова
показались  ямочки. -  Король  Сардинии,  который  воспринимает  нас, словно
саранчу, сократил  свиту  Мадам  до  предела. Помимо меня,  ее  должны  были
сопровождать всего две дамы - герцогиня де Кэлю и госпожа де Гурбийон. Но  в
последний  момент  ее   высочество  настояла,  чтобы  к  ним  присоединилась
мадмуазель де  Керкадью. Вы  понимате,  на  что  она  рассчитывает? Если она
оставит мадмуазель де Керкадью в Кобленце, может статься, она больше никогда
ее  не увидит. Вы  поженитесь,  или возникнут другие обстоятельства, которые
помешают мадмуазель вернуться ко двору. Если же она останется при Мадам,  то
через месяц,  в худшем  случае  через два  военная  кампания закончится,  мы
вернемся в Версаль, и ваша Алина снова станет  приманкой для его высочества,
чувства которого подогреет разлука. Думаю, господин Моро, вы меня поняли.
   - Вполне, сударыня. - Тон его был суров и  при желании в нем можно было
услышать  упрек.  -  Но даже если предположить,  что  расчет  верен,  вы  не
принимаете  во  внимание  силу   характера  мадмуазель  де  Керкадью   и  ее
добродетель.
   Графиня де Бальби поджала полные губки, но потом улыбнулась.
   - Да. Вы просто образцовый  влюбленный. Только влюбленный может верить,
что добродетельность его возлюбленной тверже скалы.  А я всего лишь женщина,
но именно поэтому я знаю женщин. Я прожила немного подольше вас  и почти всю
жизнь провела при дворе.  Поверьте моему опыту, сударь, с вашей стороны было
бы неблагоразумно полагаться  только на  добродетель мадмуазель де Керкадью.
Добродетель,  как  известно,  это   лишь  идея.   А   идеи  формируются  под
воздействием окружения,  в  которой живут люди. В данном  случае, мой  друг,
окружение губительно для идей добродетели. Уж поверьте мне на слово.  Или по
крайней мере согласитесь, что ничто не губит репутацию женщины  вернее,  чем
внимание  принца.  Этот  титул  окружен романтическим ореолом  даже если его
обладатель глуп и неуклюж. В глазах женщин принцы овеяны романтикой веков, и
это  справедливо даже по отношению  к такой  малоромантической личности, как
наш бедный король Людовик.
   - Вы не рассказали мне ничего нового, мадам.
   - Ах, верно! -  Ее  глаза насмешливо блеснули. - Чуть не забыла, что вы
республиканец.
   - Не совсем так. Я сторонник конституционной монархии.
   -  Здесь, в Кобленце,  подобные  взгляды  почитают  едва  ли  не худшим
грехом. - Графиня порывисто встала. - Что ж, я сказала все, что хотела. Дело
ваше, как поступить или не поступить дальше.
   - Мое и мадмуазель де Керкадью.
   Мадам де Бальби медленно покачала головой и положила  изящную руку  ему
на плечо. Ее лицо вновь осветилось лукавой улыбкой.
   - Ах, какой терпеливый, услужливый и послушный влюбленный! Только, друг
мой,  когда  женщина  отдает  сердце   избраннику,  она  дает  ему  и  право
повелевать.  Если  вы не  сумеете воспрепятствовать  поездке  мадмуазель  де
Керкадью  в  Турин,  что ж, тогда,  право слово, вы  не  заслуживаете  своей
невесты.
   Андре-Луи не принял полушутливого тона графини. Он оставался совершенно
серьезным.
   -  Не  думаю, что  я отличаюсь проницательностью  в  отношении  женщин,
сударыня. Боюсь,  для этого  мне недостает  ума. -  По-видимому, впервые  он
признался в том, что его умственные способности небезграничны.
   -  Вам недостает опыта. Но это поправимо. -  Она придвинулась  поближе.
Великолепные сияющие глаза оказывали на молодого человека тревожное, едва ли
не магнетическое воздействие. - Или  вы приберегаете дерзость и смелость для
мужчин?
   Андре-Луи  смущенно рассмеялся.  Графиня поразила,  почти победила  его
посредством какого-то странного гипноза. Она вздохнула.
   - Пожалуй,  так оно и есть. Ну-ну.  Возможно, время наставит вас  лучше
меня. Я буду поминать вас в своих молитвах, господин Моро.
   Она протянула ему руку. Он принял ее и почтительно поднес к губам.
   - Мадам, я сознаю себя вашим должником.
   - Отплатите мне своей дружбой,  сударь. Будьте снисходительны к Анне де
Бальби, хотя бы потому что она думает о вас с теплотой.
   Шелестя  юбками,  гостья   прошествовала  к  выходу,  одарила  хозяина,
придержавшего перед нею дверь, прощальной  улыбкой  и  укатила.  А Андре-Луи
погрузился в глубокую, тревожную задумчивость.
   Он  знал, что  суждение  графини  о  нем  справедливо. Искусный во всем
остальном, Андре не был искусен в любовных интригах. Более того, он полагал,
что любовь  несовместима с какими-либо ухищрениями.  Любовь  нельзя  вызвать
искусственно,  к ней  невозможно  принудить  насильно. Любовь  только  тогда
чего-то стоит, когда ее дарят по своей воле.
   Рационалист  до  мозга  костей,  в  любви   Андре-Луи  был  законченным
идеалистом. Как  мог он допустить хозяйский  тон, как мог  приказывать  той,
кого  боготворил? Он мог бы просить, умолять, но если Алина пожелает ехать в
Турин (а Моро хорошо понимал стремление повидать мир), то на каком основании
будет он просить ее отказаться от этой поездки? Неужели он так мало доверяет
невесте, что боится за ее способность противостоять искушению? Да и  о каком
искушении,  в  конце  концов,  идет  речь?  Андре-Луи  усмехнулся,  мысленно
представив графа Прованского  в  роли воздыхателя Алины.  В такой роли он  в
лучшем случае будет ей смешон.
   Безоговорочное доверие  к Алине  принесло было  душевный покой,  но тут
Андре-Луи  поразила  другая  мысль.  Какую бы твердость ни  проявила  Алина,
любовные   притязания  принца  определенно  поставят   ее  в   унизительное,
мучительное  положение.  Этого  Андре-Луи  не  может  допустить.  Он  должен
помешать ее  поездке  в  Турин. А  раз  у  него  нет надежды добиться успеха
просьбами и мольбами, которые показались бы его возлюбленной необоснованными
и эгоистичными, он вынужден прибегнуть к оружию Скарамуша - интриге.
   Андре-Луи отправился к крестному и встал у его постели.
   - Вы опасно больны, сударь, - сообщил он ему.
   Большая голова в ночном колпаке приподнялась над подушками; в глазах де
Керкадью промелькнуло беспокойство.
   - С чего ты взял, Андре?
   - Так мы оба должны сказать Алине. Я только что узнал о намерении мадам
принцессы  включить  ее в  свою свиту для поездки в Турин. Я не знаю другого
способа помешать вашей племяннице, кроме как  вызвать в ней тревогу за  вас.
Следовательно, вы должны серьезно заболеть.
   Седеющие брови крестного сошлись у переносицы.
   - В Турин, вот как! А ты не хочешь, чтобы она ехала.
   - А вы, сударь?
   Господин де Керкадью задумался. Мысль о разлуке с Алиной  его огорчала.
Присутствие племянницы скрашивало одиночество изгнания, смягчало тоску жизни
среди чужих  людей в  этом временном пристанище.  Но  господин  де  Керкадью
всегда угождал желаниям других, забывая о себе.
   - Если девочка так хочет... Здешняя жизнь так скучна...
   -  Зато  гораздо  более полезна,  сударь.  - И  Андре-Луи заговорил  об
опасной фривольности и легкомысленности двора. Если бы госпожа де Плугастель
тоже сопровождала Мадам, все было бы иначе. Но  Алина будет совсем одна.  Ее
полная   неискушенность  сделает  ее  уязвимой  для  неприятностей,  которые
поджидают  привлекательную юную даму в светском  обществе. И потом, какие бы
радужные ни питала  она  сейчас  надежды,  в  Савойе  все  может  обернуться
по-другому. Алина может почувствовать себя одинокой, несчастной, а никого не
будет рядом и никто не придет ей на помощь.
   Господин  де  Керкадью  сел  в  постели  и,  подумав,  признал  правоту
крестника.  Вот  так  и  получилось,  что  возвращение  Алины  застало  двух
заговорщиков во всеоружии.
   Андре-Луи  встретил ее  в  гостиной. Они не  виделись  с  той  самой не
слишком теплой беседы в Шенборнлусте.
   -  Я так  рад вам, Алина.  Господин де  Керкадью совсем  нездоров.  Его
состояние  меня серьезно беспокоит. Как удачно, что  вы вот-вот освободитесь
от своих обязанностей  при  Мадам! Вашему  дядюшке  требуется гораздо больше
заботы, чем можно получить от чужих людей и неумехи вроде меня.
   На лице  девушки отразился испуг. Андре-Луи сообразил, что его причиной
был не  только страх за  дядюшку, она ведь пока  не знала насколько серьезно
тот  заболел. В то же  время решимость Алины держаться с женихом с надменным
достоинством мигом испарилась.
   - От обязанностей... Нет, я должна была сопровождать Мадам в  поездке в
Турин, - произнесла она  тоном глубочайшего разочарования,  больно уколовшим
Андре.
   -  Что ж, нет  худа  без  добра, - сказал он  спокойно.  - Болезнь дяди
избавит вас от неудобств скучного путешествия.
   - Скучного?! О Андре!
   Он изобразил изумление.
   - Вы полагаете,  оно не будет скучным? Хм, но я уверяю вас: путешествия
почти  все  скучны. И потом, этот туринский  двор! Он  просто знаменит своей
серостью  и  однообразием.  Дорогая, можете считать  необходимость  остаться
чудесным избавлением, если, конечно, с дядюшкой  все  будет в порядке. У вас
появилась  очень   веская  причина  просить  Мадам  об  отставке.   Сходите,
проведайте господина  де  Керкадью  и  скажите потом,  не следует ли вызвать
врача.
   Андре-Луи  увлек  невесту  наверх,  и  обсуждение  таким  образом  было
закрыто.
   Господин де Керкадью был  плохим актером, к тому же он чувствовал  себя
виноватым,  поэтому свою  роль сыграл из рук вон плохо. Он боялся  чрезмерно
встревожить племянницу,  и,  если бы  не  Андре-Луи,  она  ушла бы  от  него
полностью успокоенной.
   - Необходимо убедить его, что он совсем на так плох, - сказал Моро, как
только они  оказались  за дверью  больного.  -  Не  нужно его волновать.  Вы
видели, я старался,  как мог. Но  я  уверен, мы должны пригласить доктора. Я
очень рад, что вы остаетесь,  Алина. И ваш дядюшка, я знаю, тоже обрадуется,
когда я ему скажу, хотя, конечно виду не покажет.
   Больше о Турине не упоминали. В тревоге за господина де  Керкадью Алина
даже не  стала  дожидаться  отъезда  Мадам  и  сразу же перебралась  в  "Три
короны". Мадам не  скрывала досады, но отказать фрейлине в отставке по такой
уважительной причине не могла.
   Андре-Луи поздравил себя с легкой победой. Ни он, ни госпожа де Бальби,
вдохновительница  его  замысла, не догадывались, что  битва при  Вальми и ее
последствия опрокинут все их расчеты.



Глава VIII. Вальми

   Двадцатипятитысячная  армия эмигрантов рвалась  в  бой. Их подстегивало
быстрое  сокращение  ограниченных  средств,  большую  часть  которых  принцы
выложили  за красивые мундиры, прекрасных лошадей  и снаряжение, придававшее
воинству такой  непревзойденный парадный  блеск. К  большому  неудовольствию
графа Прованского, предпочитавшего сидячий образ жизни и  ненавидевший любые
формы физических упражнений, принцам  пришлось занять подобающее им место во
главе блистательных войск. Что поделаешь, выбрал  роль  - играй ее до конца,
даже если природа отказала в необходимых дарованиях.
   В   арьергарде  великолепных  колонн  тянулся  длинный  обоз  армейских
фургонов, среди которых  выделялись два огромных  деревянных  сооружения  на
колесах,  представлявших собой печатный двор. Принцы везли с  собой печатный
пресс для  производства ассигнаций, которые уже заполонили Европу и  вызвали
серьезное  беспокойство правительств.  Когда-то его высочество  торжественно
поклялся,  что  король Франции примет на  себя обязательство по  обеспечению
этих  бумажных  "денег". Он  также  пообещал,  что  они  не будут  пущены  в
обращение  до вступления войск во Францию. Но обещание было нарушено, и  под
давлением   иностранных  союзников   Мосье  пришлось   отказаться  от  столь
необременительного  способа  пополнения  тающих  миллионов.  Теперь  же   он
собирался вновь заняться любимым делом.
   Бок о бок с эмигрантами шагали  прусская и австрийская армии. Эмигранты
простодушно верили, что  легионеры преследуют единственную цель - освободить
короля,  очистить  Францию от скверны  и  вернуть  ее  законным правителям -
словом, как гласил родившийся в  Кобленце дворянский клич, "отвоевать Трон и
Алтарь". Заблуждение, слишком наивное для людей, считавших себя  избранными.
Они будто не  слышали остроту австрийского императора, отпущенную им в ответ
на призыв  спасти Марию-Антуанетту: "У меня  действительно  есть  сестра  во
Франции,  но  Франция  мне  не  сестра".   Австрийская  августейшая  фамилия
произвела на свет  слишком много великих княжон, чтобы всерьез тревожиться о
судьбе одной  из них, пусть даже  и сделавшейся французской  королевой.  Что
действительно интересовало  Австрию, так это Лоррен, некогда  принадлежавший
австрийским князьям.
   Столь  же корыстные цели преследовала и  Пруссия,  которая намеревалась
аннексировать   Франш-Конте.   Война   давала  обоим   державам   прекрасную
возможность поправить баланс, некогда  нарушенный  одержимым манией  величия
Людовиком XIV.
   Но об этом пока не было сказано ни слова, и в душе дворян-французов еще
не зародились  подозрения  относительно  целей  союзников, не совпадавших  с
собственными  целями  эмигрантов.  Хотя,  заметим,  оснований  к  этому было
больше, чем  достаточно. Король Пруссии  практически  отстранил  принцев  от
командования. Их высочества вместе со своими приближенными оказались  скорее
в положении  наблюдателей,  нежели  помощников. И наблюдение это могло  дать
немало пищи для размышлений. Чего стоил один тот факт, что австрийцы по мере
продвижения  вперед   расставляли  свои  черно-желтые   пограничные  столбы,
увенчанные двуглавым орлом!
   После  взятия  Лонгви  пруссаки  двинулись на Верден. Воплощая в  жизнь
угрозы  из  манифеста  герцога  Брауншвейгского,  они методично  разоряли  и
сжигали  все деревни на  своем пути.  Надо полагать, они считали такую  меру
справедливым   наказанием  наглецам,   осмелившимся  оказать   сопротивление
захватчикам.
   До  начала кампании  принцы  уверяли  союзников, что,  стоит им  только
вступить  на   французскую  территорию,  как  народ,  отбросив  страх  перед
революционерами,  поспешит примкнуть  к освободителям.  Однако,  если  такие
настроения и имеои место, то поведение пруссаков никак их не поощряло.
   Тридцатого  августа  после  непродолжительного  обстрела  пал Верден, и
теперь дорога на Париж была открыта.
   Эта  новость,  достигнув столицы,  вызвала  там  двумя  неделями  позже
массовые убийства. Лафайет  понял, что конституционной монархии пришел конец
и его ждет  обвинение в государственной  измене. Оставалось только спасаться
бегством,  и он бежал.  Намереваясь через  Голландию  отплыть в  Соединенные
Штаты, Лафайет  пересек границу, но  тут попал в руки  врагов.  Вопреки всем
обычаям того  времени, его, словно какого-нибудь жалкого воришку, обрекли на
тюремное заключение, правда, многолетнее.
   Революционные  власти прислали  на его  место  Дюморье.  Ему предстояло
остановить три великолепно обученные и снаряженные армии, имевшие три тысячи
орудий,  силами  оборванного войска,  едва  ли насчитывавшего двадцать  пять
тысяч человек - голодных,  необстрелянных, скверно вооруженных простолюдинов
при поддержке всего сорока пушек.
   И  тут  произошла  пустяковая  перестрелка,   вошедшая  в  историю  под
высокопарным названием бытвы при  Вальми. Потери в ней составили всего около
трехсот человек  французов и  менее  двухсот союзников. Тем  не менее стычка
ознаменовала начало  конца  всей кампании.  Впоследствии Бонапарт признавал,
что эта загадка по-прежнему приводит его в замешательство.
   Пруссаки,  довольствие  которых зависело от местных поставок,  остались
почти совершенно без еды и фуража. Они по колено  увязали в грязи, их косила
дизентерия, которую приписывали  известковой воде. Дождь лил не  переставая.
Горизонт чернел тучами.
   Герцог Брауншвейгский советовал союзникам отступить. Король  Пруссии не
согласился, как и эмигранты, несмотря  на то, что  они  попали  в  отчаянное
положение. Всем  хотелось попытать счастья, дать сражение и захватить Шалон.
Герцог возражал, утверждая, что на кону в этой игре стоит слишком многое. Он
доказывал, что  поражение  будет  означать потерю целой  армии,  от  которой
зависит судьба  прусской монархии. Его величество дал-таки себя уговорить, и
30 сентября началось  бесславное отступление огромного войска, преследуемого
голодом, дизентерией, дождем и распутицей.
   Эмигрантам, как это  видно  из  некоторых мемуаров, внезапное  крушение
надежд  представлялось  едва  ли  не  концом  света.   Казалось  бы,  победа
неминуема,  как вдруг, практически без  сражений несметное войско  спасается
бегством. Авторы мемуаров теряются  в догадках и почти единодушно объявляют,
будто   подкупленные  союзники  предали  французское  дворянство.  Некоторые
полагают, что герцог Брауншвейгский был масоном и  поход  на Париж запретила
ему ложа.
   Если  последнее  обвинение  представляется  сомнительным,  то   первое,
возможно,  справедливо. Во  всяком  случае  известно, что  по  возвращении в
Германию обложенный кредиторами герцог выплатил им восемь миллионов. Знай об
этом  Наполеон, победа  при Вальми,  вероятно,  показалась бы ему  не  такой
загадочной.
   Изможденные  солдаты с  трудом брели по земле, мстившей им за  недавнее
опустошение. От  истощения люди  и лошади падали в дорожную грязь и  умирали
либо голодной смертью, либо от руки крестьян жаждавших отомстить разорителям
своих усадеб. Эмигрантам же, которые, ослабев от  голода, тащились по вязкой
белой глине  Шампани,  приходилось  опасаться не только крестьян.  Пруссаки,
терпевшие те же лишения, обратились  к грабежам. Они  беззастенчиво нападали
на  недавних союзников,  отбирали их поклажу  и, как  водится  у грабителей,
уничтожали то,  что не могли унести. С эмигрантами  были жены и дети;  целые
семьи следовали за армией в каретах, поскольку еще летом никто не сомневался
в победе и  возвращении  домой.  Теперь утонченные дамы  делили все  тяготы,
выпавшие на  долю  побежденных,  и сносили несказанные  унижения, которые не
кончились  даже  за  Рейном.  Те, кто  достиг границы,  оказывались в  плену
жадности немцев, что, пользуясь, бедственным положением беглецов, обирали их
до нитки, если не насильственным, то мошенническим путем.
   Страшные вести  об  этом  достигли  Кобленца  примерно в  одно  время с
новостями из Парижа. Национальный Конвент на одном из первых своих заседаний
провозгласил республику. Король был низложен, монархия упразднена.
   Людовика XVI перевели в Тампль. Теперь уже никто не скрывал, что король
находится на положении узника. Ходили  даже слухи, будто он должен предстать
перед  судом  по обвинению  в государственной измене. Ему вменялось  в  вину
вторжение в страну иностранных армий.
   После  этих  известий  уныние  охватило  домик  на  Грюн-платц,  снятый
госпожой  де  Плугастель  после  отбытия  принцев.  В  отсутствие  мужа  она
пригласила к себе пожить кузена Керкадью  вместе с племянницей и  Андре-Луи.
Тревога, поселившаяся  в доме,  ощущалась  тем  острее, что  последние  пять
недель здесь царила атмосфера счастья.
   Вскоре  дошли слухи  о  прибытии  принцев в  Намюр. Граф  де Плугастель
приехал тоже. Госпоже де  Плугастель  ближайшее будущее не предвещало особых
бедствий.  Денег  у  нее  было   немного,   но  она   захватила  из  Франции
драгоценности,  и  суммы,  вырученной  от  их продажи  должно  было  хватить
надолго. А вот средства сеньора де Гаврийяка подошли к концу, и благородному
господину  впервые  в  жизни  пришлось  отяготить  свой  ум такой  низменной
материей, как добыча хлеба насущного.
   Моро поспешил ему  на выручку. В дни процветания парижской Фехтовальной
академии он предусмотрительно  вложил  свои немалые  сбережения в саксонскую
ферму. В  то время  он уплатил за  землю  пятьдесят  тысяч  ливров и  сейчас
пр