рестник, - коротко отрекомендовал Анре-Луи сеньор  де Гаврийяк,
не назвав его имени, ставшего в последнее время чересчур известным.
   -  Хм,  крестник... - Граф Плугастель пошевелил бровями на узком лбу. -
Хм!
   В  это  время  люди,  узнав его супругу, обступили  группу,  и  наконец
посыпались вопросы, едва понятные в шуршанье  шелка  и  шарканье  подошв. Но
граф,   вспомнив   о   высокой   аудиенции,   избавил  путешественников   от
легкомысленной толпы и препроводил в приемный зал.



Глава II. Шенборнлуст

   Вообще-то Андре-Луи  сомневался в необходимости и  желательности своего
участия в этой аудиенции,  но  уступил вежливой  настойчивости  господина де
Керкадью. Он вошел следом за остальными в просторный светлый зал с колоннами
и  очень высокими окнами.  Бледный солнечный луч, пробившийся сквозь тяжелые
облака,  коснулся  яркого  узора  на толстом абиссинском  ковре, блеснул  на
богатой  позолоте  мебели  и  рассыпался  на  тысячу  искорок   в   огромной
хрустальной люстре, подвешенной к живописному потолку.
   В   позолоченном   кресле,  по  сторонам  которого  стояли   полукругом
придворные мужья и дамы,  сидел  краснолицый человек лет  тридцати с лишним,
одетый в  мышиного  цвета  бархат с  золотым шитьем,  с орденской  лентой на
груди.
   Граф де Прованс пока не превзошел тучностью своего брата, Людовика XVI,
но  и  сейчас  его  дородность   уже  внушала  уважение.  Без  сомнения,  он
унаследовал ее вместе с другими фамильными чертами - узким лбом, грушевидным
лицом  с  большим бурбоновским  носом  и безвольным  двойным  подбородком  и
пухлыми  губами  сластолюбца. Голубые  глаза  навыкате  влажно блестели  под
ровными дугами густых бровей. Весь его  облик говорил об осторожности  не от
большого ума и важности не от сознания собственного достоинства. Разглядывая
принца, Андре-Луи  безошибочно  угадал  в нем  тщеславного глупца  и глупого
упрямца.
   По правую руку от  его  высочества стояла  графиня де  Прованс  - тощая
особа в  синих  и белых шелках,  с какой-то  матерчатой  тыквой  на  голове.
Надменно-брезгливое   выражение   делало   ее   лицо,   и   так   обделенное
привлекательностью,  просто отталкивающим.  Слева от кресла  стояла  женщина
помоложе. Хотя назвать графиню де  Бальби  красавицей было тоже нелегко,  ее
ладная фигурка  и живое  лицо могли  объяснить,  почему  эта  дама  добилась
признания официальной любовницей его высочества.
   Господин де  Плугастель вывел свою супругу вперед.  Монсеньор  наклонил
напудренную  голову и с  печалью смертной  скуки в глазах  пробормотал слова
приветствия. Впрочем,  когда ему представили  мадмуазель де Керкадью, глазки
его загорелись, и, оценив ее свежесть и очарование, граф оживился.
   -  Мы рады  приветствовать  вас,  мадмуазель, -  изрек он, раздвинув  в
улыбке  пухлые губы. - Надеемся почаще видеть вас при дворе. Ваша врожденная
грация не оставляет сомнений, что тут ваше законное место.
   Мадмуазель  ответила  реверансом,  пролепетала "Монсеньор" и  собралась
было  удалиться,  но  ее  задержали.  Его  высочество в  своем  неизреченном
тщеславии мнил себя  в некотором смысле поэтом, и решил, что это  подходящий
случай продемонстрировать свой дар метафориста.
   - Как допустили небеса, - пожелал  узнать высокородный куртуазье, - что
столь прекрасный  бутон  из цветника французского  дворянства до сих пор  не
пересажен в сад, покровительствуемый короной?
   Алина с похвальной скромностью отвечала, что пять лет назад провела три
месяца в Версале под опекой своего дядюшки Этьена де Керкадью.
   Его  высочество  горячо выразил  досаду  на  себя  и  скупую в милостях
судьбу,  позволившую  ему  остаться в  неведении  об этом факте.  Призвав  в
свидетели  небеса, принц  недоумевал,  как  он мог обойти вниманием подобное
событие?  Потом  монсеньор  помянул дядюшку  Этьена, которого глубоко чтил и
кончину  которого не  перестает  оплакивать по  сей день. Эта часть его речи
была  довольно  искренней.  Слабый характер заставлял принца искать  в своем
окружении какую-нибудь  сильную личность, на  которую он мог  бы  опереться.
Такой  сильный  человек становился его советчиком,  другом, фаворитом и  был
столь же необходим графу Прованскому, сколь и любовница. Одно время эту роль
при  нем  играл  Этьен  де Керкадью.  Будь  он  жив, он, наверное,  и сейчас
продолжал  бы  ее играть,  ибо у монсеньора имелись и добродетели,  к  числу
которых следует отнести верность и постоянство в дружбе.
   Его высочество  что-то слишком уж  долго занимал мадмуазель де Керкадью
галантным разговором.  Приближенные, зная за принцем обыкновение прятать под
маской  любезности низменные помыслы и  цели, сейчас не  видели в нем ничего
занятного и изнывали в ожидании парижских новостей.
   Ее высочество принцесса с кислой улыбкой прошептала что-то на ухо своей
чтице,  пожилой  госпоже  де  Собрийон. Графиня  де  Бальби тоже улыбнулась,
правда,  не кисло, а  снисходительно  и добродушно:  она, конечно, не питала
иллюзий, но и в злобной ревности не видела проку.
   Сеньор де  Гаврийяк  стоял чуть позади Алины и,  заложив руки за спину,
терпеливо ожидал своей очереди. Он согласно кивал большой  головой, и на его
рябом, отмеченном оспой лице, было написано удовольствие от сознания великой
чести, которой  удостоила  его  племянницу высокая особа. Мрачный Андре-Луи,
стоявший  рядом с ним, мысленно проклинал наглость графа, его  самодовольную
ухмылку и плотоядные взгляды, в открытую бросаемые на Алину. Только выкормыш
королевской семьи, подумал он, способен позволить себе наплевать на скандал,
который может вызвать своим поведением.
   Сеньор де Гаврийяк дождался представления, и  принц  наконец-то пожелал
услышать последние новости из столицы. Собеседник обратился к его высочеству
с  просьбой переадресовать свое  пожелание к  молодому  человеку,  крестнику
господина де Керкадью. Принц милостиво согласился и обратил взор на молодого
человека.  Возможно,  тут сыграло  свою  роль  негодование,  кипевшее в душе
Андре-Луи,  но  его  холодность  и невозмутимость  показались присутствующим
настолько вызывающими, что едва не привели их в смятение.
   Поклон  молодого  человека  в  ответ  на  кивок  монсеньора  был  почти
небрежен.  Выпрямившись,  Анре-Луи  бесцветным   голосом,  не   приукрашивая
картины, бесстрастно поведал о чудовищных парижских событиях.
   - Неделю  назад, десятого, население города,  приведенное  в  бешенство
манифестом  герцога  Брауншвейгского,  повергнутое  в отчаяние  известием  о
вторжении  чужеземных  войск, обратило свой  гнев  против соотечественников,
приветствовавших  интервенцию. Толпа  штурмовала дворец Тюильри  и  в слепой
ярости загнанного  в угол  зверя  перебила швейцарских гвардейцев  и дворян,
оставшихся защищать его величество.
   Крик  ужаса прервал  рассказ  Андре-Луи. Монсеньор  тяжело  поднялся из
кресла. Щеки принца в значительной мере потеряли присущий им яркий румянец.
   - А... король? - с дрожью в голосе спросил он.
   - Его величество с семьей взяла под свою защиту Национальная ассамблея.
   Воцарившееся испуганное молчание прервал нетерпеливый окрик монсеньора:
   - Дальше! Что еще, сударь?
   - В настоящее  время городские власти  Парижа оказались,  по  существу,
хозяевами  государства.  Крайне сомнительно,  что Национальная  ассамблея  в
силах им противостоять. Они манипулируют населением, направляя ярость народа
в желательную для себя сторону.
   - И это все, что вам известно, сударь? Все, что вы можете нам сказать?
   - Все, монсеньор.
   Большие выпученные глаза графа Прованского продолжали сверлить молодого
человека, хотя и без враждебности, но и без симпатии.
   - Кто вы, сударь? Ваше имя?
   - Моро, ваше высочество. Андре-Луи Моро.
   Плебейское  имя  не   вызвало   отклика   в   сознании  легкомысленного
благородного общества, обладавшего, на свою беду, короткой памятью.
   - Ваше положение, титул?
   Керкадью,  Алина  и  г-жа де  Плугастель  затаили  дыхание. Что  стоило
Андре-Луи дать уклончивый ответ, не  раскрываться до конца! Но  он  презирал
увертки.
   -  До  недавнего  времени я представлял в Национальной ассамблее третье
сословие Ансени.
   Андре  понимал, какой переполох вызовут  его слова.  Он почти физически
почувствовал  ужас,   охвативший  присутствующих.  Те,  кто  стоял  поближе,
отшатнулись и застыли в немой позе монашки на экскурсии в турецких банях.
   -  Патриот! - первым опомнился его  высочество. Он выплюнул это слово с
омерзением англичанина,  которому сообщили, что он только что отведал паштет
из лягушачьих лапок.
   Господин де Керкадью, ни жив ни мертв, поспешил на помощь крестнику.
   -  Да,  монсеньор, но  патриот,  осознавший  ошибочность  своего  пути.
Патриот, объявленный своими  бывшими сотоварищами вне закона. Он отверг их и
пожертвовал всем  своим имуществом ради  долга  передо мной, своим  крестным
отцом, и избавил нас с  графиней де Плугастель  и моей племянницей от ужасов
кровавой бойни.
   Принц посмотрел исподлобья на графиню, потом на Алину. Он  заметил, что
взгляд мадмуазель де Керкадью исполнен горячей  мольбы, и решил сменить гнев
на милость.
   -  Мадмуазель,   вы,  кажется,  хотите  что-то  добавить?  -  вкрадчиво
осведомился граф Прованский.
   Алина, не сразу подобрав слова, ответила:
   - Пожалуй...  Пожалуй, только то,  что я  надеюсь  на снисходительность
вашего высочества к господину Моро, когда вы вспомните о его жертве и о том,
что теперь он не может вернуться во Францию.
   Монсеньор  склонил  голову  набок,  отчего  жировые  отложения  на  его
короткой шее собрались в солидные складки.
   - Что  ж,  мы  вспомним  об этом. Мы даже только это и  будем  помнить,
только то, что мы перед ним в долгу. А уж, как мы рассчитаемся, когда вскоре
наступят лучшие времена, будет зависеть от самого господина Моро.
   Анре-Луи  промолчал. Придворным,  враждебно глядевшим на  него  со всех
сторон,  показалось  оскорбительным  такое  невозмутимое спокойствие. Однако
пара  глаз  разглядывала  его с  интересом  и  без  негодования.  Глаза  эти
принадлежали сухопарому человеку среднего  роста,  одетому  в простой костюм
без мишуры украшений. Судя по внешности, ему было не  больше тридцати. Глаза
смотрели  из-под насупленных  бровей, длинный нос нависал над  саркастически
искривленными губами, выпяченный подбородок имел воинственный вид...
   Вскоре придворные разбрелись и собрались отдельными группками,  обсудая
страшные  вести.  Андре-Луи,  предоставленный  самому  себе, встал в оконной
нише. Длинноносый  подошел к  нему.  Левая рука подошедшего  лежала на эфесе
узкой шпаги, в правой он держал треуголку с белой кокардой.
   - Господин Моро! Или правильнее "гражданин Моро"?
   - Как вам будет угодно, сударь, - настороженно ответил Андре-Луи.
   - "Господин" в этом обществе  как-то привычнее. - Незнакомец  говорил с
небольшим  акцентом  и слегка  шепелявил,  как  испанец,  что  выдавало  его
гасконское  происхождение. - Если  память  мне  не изменяет,  одно  вас чаще
называли "паладином третьего сословия", не правда ли?
   Андре-Луи не смутился.
   - Это было в восемьдесят девятом году, во время spadassinicides[3].
   -  О! - Гасконец улыбнулся. - Ваше признание  подтверждает впечатление,
которое у меня  сложилось  о вас. Я  принадлежу  к  людям, которых восхищает
храбрость, кто бы ее ни проявлял. К смелым врагам я питаю слабость ничуть не
меньшую, чем презрение к трусливым друзьям.
   - А еще вы питаете слабость к парадоксам.
   - Ну, если вы так утверждаете... Вы вынуждаете меня пожалеть о том, что
я  не  был членом  Национальной ассамблеи. Будь  я им,  мне представилась бы
возможность  скрестить с  вами клинки, когда вы  столь  воинственно защищали
третье сословие.
   -   Вы  устали  от  жизни?  -   полюбопытствовал  Андре-Луи,   начавший
подозревать незнакомца в отнюдь не безобидных намерениях.
   -  Напротив,  приятель. Я люблю  ее так неистово,  что  мне  необходимо
ощущать  всю ее  остроту. А  это достижимо лишь тогда, когда ставишь  ее  на
карту.  А  иначе... - Он пожал плечами. - Иначе  можно было с тем же успехом
родиться и прожить мулом.
   Это сравнение, подумал Андре-Луи, превосходно сочетается с акцентом.
   - Вы из Гаскони, сударь, - заметил он.
   -  Cap de Diou![4] -  собеседник, изобразив гротескно-свирепую гримасу,
словно не желая оставлять никаких сомнений в своем происхождении. - Я  слышу
в вашем замечании скрытый намек.
   - Да. Я всегда рад услужить и готов помочь вам в ваших исканиях.
   - В моих исканиях? Помилуй Бог, но в каких?
   - В поисках жизни, полной тревог и волнений, каковая, по вашему мнению,
невозможна, если не подвергать ее риску.
   - Так  вы решили, что  я  добиваюсь  именно этого?  -  Гасконец коротко
хохотнул и начал обмахиваться  шляпой. -  Вы едва  не вывели меня  из  себя,
сударь. - Он улыбнулся. - Я понял ход вашей мысли: лагерь недругов, всеобщая
враждебность,  которую не  умеряет  даже  ваш  великодушный поступок...  Да,
благородство при дворе не  в чести. Любому остолопу,  как только  его  глаза
попривыкнут  к  блеску,  это сразу станет ясно. Вероятно, вы  уже  пришли  к
выводу,  что я  не из придворных. К этому  позвольте  добавить, что  я также
никоим образом не задира на побегушках у какой-нибудь партии. Мне захотелось
познакомиться  с вами, сударь, только и всего. Я монархист до  мозга костей,
мне отвратительны ваши  республиканские  взгляды,  и  все-таки  я восхищаюсь
вашим  заступничеством  за  третье  сословие гораздо  больше,  чем  ненавижу
причины этого заступничества.  Парадокс, как вы выразились? Пусть так. Но вы
держитесь так, как на вашем  месте желал бы держаться и я. В чем же  тут,  к
дьяволу, парадокс?
   Андре-Луи рассмеялся.
   - Вы слишком снисходительно отнеслись к моей глупости, сударь.
   Гасконец фыркнул.
   -  Это  не  снисходительность. Просто  я  хотел  познакомиться  с  вами
поближе.  Мое имя де Бац, полковник Жан  де Бац,  барон д'Армантью, что близ
Гонтца  в Гаскони, вы верно угадали. Хотя, черт возьми, один Бог  знает, как
вы угадали.
   К  собеседникам  не  спеша  приближался  господин  де  Керкадью.  Барон
поклонился.
   - Сударь!
   - К вашим услугам! - с ответным поклоном произнес Андре-Луи.



Глава III. Полковник де Бац

   Андре-Луи злился;  нет,  не кипел от  злости  - это вообще было ему  не
свойственно,  -  но  пребывал  в  состоянии холодной,  горькой  ярости. Если
принять  во внимание,  кем были  его  слушатели, то  вряд ли  можно  назвать
тактичными выражения в которых он дал выход своей ярости.
   - Чем больше я наблюдаю дворянство, тем  сильнее сочувствую плебсу; чем
ближе узнаю королевское окружение, тем больше восхищаюсь чернью.
   Андре-Луи, Алина и господин де Керкадью сидели в длинной узкой комнате,
захваченной сеньором де Гаврийяком  на первом этаже гостиницы  "Три Короны".
На  вид  комната  была  типично саксонской:  вощеные полы без  ковра; стены,
обшитые  полированной   сосной  стены,  украшенные  охотничьими  трофеями  -
полудюжиной оленьих  голов с ветвистыми рогами и меланхоличными  стеклянными
глазами, маской, изображавшей медведя с огромными клыками, охотничьим рогом,
устаревшим  охотничьим ружьем и еще несколькими  предметами того же рода. На
дубовом   столе,   с  которого  недавно   унесли  остатки  завтрака,  стояла
хрустальная ваза с большой охапкой роз, перемежающихся несколькими лилиями.
   Эти  цветы  и  были  одной из  причин,  повергших  Андре-Луи  в  дурное
расположение духа. Час назад их принес  из  Шенборнлуста  очень  элегантный,
завитый и напомаженный господин, который представился господином Жокуром. Он
вручил букет мадемуазель де Керкадью с выражениями почтения от Мосье Принца.
В записке  его высочества  выражалась  надежда,  что цветы оживят обстановку
комнаты, которую  украшала своим присутствием мадемуазель, а тем временем ей
подыщут другое,  более достойное ее  положения жилище.  Вторая записка, тоже
принесенная господином де Жокуром, объясняла, на какое жилище намекал Мосье.
Она  явилась  второй  причиной раздражения  Андре-Луи.  В  этой  записке  ее
высочество  объявляла, что  мадемуазель  де  Керкадью  назначена  фрейлиной.
Радостное  оживление,  охватившее  Алину  при  известии о  такой  высокой  и
неожиданной чести, послужило третьим источником досады Андре-Луи.
   В течение всего визита господина де Жокура молодой человек с вызывающей
неучтивостью простоял у  окна спиной к обществу. Он смотрел на пелену дождя,
на пенящуюся грязь Кобленца, и не потрудился  повернуться, когда господин де
Жокур, церемонно откланявшись, объявил о своем уходе.
   И,  только  когда  посыльный дворянин  удалился,  Андре-Луи  соизволил,
наконец,  заговорить.  Беспокойно  меряя  шагами  унылую, сырую  и  холодную
комнату,  он  вдруг перебил восторженную болтовню Алины своим нелицеприятным
заявлением.
   Девушка вздрогнула, пораженная его тоном. Ее дядя тоже был шокирован. В
былые дни он пришел бы в ярость от куда более безобидных слов, набросился бы
на  крестника с  упреками и попросту выгнал бы за порог. Но  путешествие  из
Парижа подействовало на сеньора де  Гаврийяка  угнетающе: временами  он  как
будто впадал в летаргию, его неукротимый дух был подавлен.  Страшные события
десятидневной  давности  внезапно  состарили  господина  де Керкадью. Тем не
менее он вскинул большую голову и в меру сил  дал отпор чудовищному попранию
сословной гордости:
   -  Ты находишься под защитой этого самого дворянства, так  будь любезен
воздерживаться от своих республиканских дерзостей. - Голос дядюшки звенел от
гнева.
   Алина, нахмурившись, окинула возлюбленного внимательным взглядом.
   - Что с тобой, Андре? Ты чем-то расстроен?
   Она сидела за столом, и, посмотрев на ее свежее,  невинное  лицо, такое
прекрасное  в обрамлении высокой прически с выбившимся  из  нее и упавшим на
белую  щечку густым  локоном, Андре-Луи почувствовал,  что  его  негодование
остывает, уступая место благоговейному восторгу.
   -  Я боюсь всякого,  кто  приближается  к вам,  не  сознавая,  по какой
священной земле он ступает.
   -  А, ветер переменился!  Теперь нас  будут потчевать Песнью песней,  -
поддел крестника господин де Керкадью. В  глазах Алины засветилась нежность,
а ее дядя  продолжал добродушно подшучивать  над Андре-Луи.  - Ты полагаешь,
что  господину де Жокуру,  перед тем,  как он вошел в эту святыню, следовало
снять башмаки?
   - Я бы  предпочел, чтобы он просто держался подальше. Господин де Жокур
- возлюбленный госпожи  де Бальби,  любовницы монсеньора. Не  совсем ясно, в
каких отношениях состоят эти два господина, но, думаю, их рога не затерялись
бы среди  этих  великолепных  трофеев. -  Андре-Луи махнул  рукой в  сторону
оленьих голов со стеклянными глазами.
   Сеньор де Гаврийяк переменил положение в кресле.
   -  Я  был  бы весьма тебе признателен, если  бы  ты  относился  к  моей
племяннице хотя  бы  в  половину  той  почтительности, которой  требуешь  от
других. - И сурово добавил: - Ты опустился до скандальных сплетен!
   - Опустился?  Нет, этот скандал  такой громкий, что хоть уши затыкай. А
заодно и нос.
   Невинная  Алина,  не понявшая предыдущий намек,  внезапно покраснела  и
отвела взгляд.  Андре-Луи, не обратив  на это внимания, продолжал  развивать
тему:
   -  Госпожа де Бальби, между прочим,  фрейлина  ее высочества. А теперь,
сударь, эту честь оказали вашей племяннице и моей будущей жене.
   -  Боже! -  воскликнул господин  де  Керкадью. -  На что  вы намекаете?
Чудовищно!
   - Согласен с вами, сударь. Это  чудовищно. Вам остается только спросить
себя,  можно ли  считать  порочное  подобие  королевского  двора  подходящим
местопребыванием для вашей племянницы.
   - Было бы нельзя, если бы я тебе поверил.
   - Вы мне  не  верите?  -  Андре-Луи удивился. - А собственным  глазам и
ушам? Вспомните, как эти люди приняли вчера наши новости.  Известия, которые
должны были  вызвать бурю,  подняли только легкую р