личало  своеволие, и ей нельзя было ни в чем отказать. Господин де
Плугастель  находился  в  Германии, но собирался скоро вернуться. Из
этого   неосторожного  признания  легко  можно  было  заключить, что
господин  де  Плугастель  -  один  из  тех  эмиссаров, которые, ведя
интригу, сновали  между  королевой  Франции и ее братом, австрийским
императором.
   Экипаж   остановился   перед  красивым  особняком  в  предместье
Сен-Дени, на  углу улицы Рая. Вылощенный лакей провел их в маленький
будуар, весь  в  позолоте  и  парче, который выходил на террасу над
садом, представлявшим  собой  парк  в  миниатюре. Здесь  их ожидала
госпожа  де  Плугастель. Она встала, отпуская молодую особу, читавшую
ей  вслух, и пошла им навстречу. Она протянула обе руки, приветствуя
кузена Керкадью:
   -  Я  опасалась, что вы не сдержите слово, так как не надеялась,
что вам удастся привезти его. - Улыбаясь, она приветливо взглянула на
Андре-Луи.
   Молодой человек галантно ответил:
   -  Память  о  вас, сударыня, столь глубоко запечатлелась в моем
сердце, что уговоры были бы излишни.
   -  О, льстец! -  произнесла  госпожа  де  Плугастель  и жестом
остановила его. - Нам надо немного побеседовать, Андре-Луи, - сказала
она с серьезностью, слегка встревожившей его.
   Они  сели, и некоторое время разговор вращался вокруг общих тем,
которые, впрочем, в  основном  касались  Андре-Луи, его  занятий и
воззрений. И  все  это время хозяйка изучала его добрыми, печальными
глазами, пока  он  снова  не  почувствовал  беспокойство. Интуиция
подсказывала  Андре-Луи, что его привезли сюда с какой-то иной целью,
нежели та, о которой сообщили.
   Наконец, как  будто  об  этом  заранее сговорились - а неловкий
сеньор де Гаврийяк был совершенно не способен притворяться, - крестный
встал  и  под  предлогом, что хочет осмотреть сад, вышел на террасу,
белую  каменную  балюстраду  которой  обвивала  герань, горевшая алым
огнем. Спустившись вниз, он исчез среди листвы.
   - Теперь мы можем поговорить более откровенно, - сказала госпожа
де  Плугастель. -  Идите  сюда, сядьте рядом со мной. - Она указала
место на канапе.
   Андре-Луи подошел, правда с чувством некоторой неловкости.
   -  Вы  знаете, - сказала она мягко, положив на его руку свою, -
что  очень  дурно  себя  вели  и  ваш  крестный  имеет  все основания
гневаться?
   -  Сударыня, будь  это  так, я был бы самым несчастным из всех
смертных. -  И  он  объяснился так же, как в воскресенье перед своим
крестным. -  Мой  поступок  был  вызван  тем, что  в  стране, где
парализовано  правосудие, это был единственный способ объявить войну
подлому негодяю, убившему моего лучшего друга. Это жестокое, зверское
убийство невозможно было наказать законным путем. Но мало того, позже
-  простите  за  откровенность, сударыня, - он обольстил женщину, на
которой я собирался жениться.
   - Ах, Боже мой! - воскликнула она.
   - Простите. Я знаю, что это ужасно. Наверно, вы ГЕОНИ маете, что
я  пережил. Последняя  история, в  ко-горой  я замешан, - скандал в
Театре  Фейдо, вызвавший  беспорядки  в Нанте, - была спровоцирована
именно этим.
   -  Кем  она была, эта девушка? Как это похоже на женщин, подумал
он. Их всегда интересует несущественное.
   - Эта бедная дурочка была актрисой. Ее имя - мадемуазель Бине. Я
не жалею о ней. В то время я был актером в труппе ее отца, куда попал
после  того  случая в Рене. Я вынужден был скрываться от правосудия -
ведь  во  Франции  оно  обращено против несчастных, которые незнатны.
Итак, у  меня было достаточно причин, чтобы спровоцировать скандал в
театре.
   -  Бедный мальчик, - нежно сказала она. - Только. женское сердце
способно понять, сколько вы выстрадали. Поэтому я легко могу простить
вам все. Но теперь...
   -  Ах, сударыня, вы  не  поняли. Если бы сегодня я думал, что
только  личные  мотивы  заставляют  меня  участвовать  в  святом деле
ликвидации  привилегий, я, наверно, покончил бы с собой. Мое истинное
оправдание   -  в  неискренности  тех, кто  хотел  превратить  созыв
Генеральных штатов в фарс.
   - А может быть, в таком вопросе разумно быть неискренним?
   - Разве может неискренность быть разумной?
   - О да, может, поверьте мне! Я вдвое старше вас и знаю жизнь.
   -  Я  бы  сказал, сударыня, что  неразумно  то, что осложняет
существование, а ничто так не осложняет его, как неискренность.
   -  Но  я  уверена, Андре-Луи, что  у  вас  не столь превратные
представления, чтобы  не  понимать  необходимость правящего класса в
любой стране?
   -  Ну  конечно. Но  власть необязательно должна передаваться по
наследству.
   - А каким же иным способом?
   Он ответил ей сентенцией:
   -   Человека, сударыня, создает  его  работа, и  пусть  права
наследуются  только  от  такого родителя. В таком случае всегда будет
преобладать  лучшая  часть  нации, и  государство  достигнет великих
успехов.
   - Значит, вы не придаете происхождению никакого значения?
   - Никакого, сударыня, - иначе меня огорчило бы мое собственное.
   На  лице  ее выступил яркий румянец, и он испугался, не оскорбил
ли  ее бестактностью. Но вопреки его ожиданиям упрека не последовало.
Госпожа де Плугастель только спросила:
   - А оно вас не огорчает? И никогда не огорчало, Андре?
   - Никогда, сударыня. Я доволен.
   - И вы никогда... никогда не сожалели, что не знали родительской
любви?
   Он рассмеялся, не принимая ее жалость, в которой не нуждался.
   -  Напротив, сударыня, я содрогаюсь при одной мысли, что бы они
из меня сделали, и благодарен судьбе за то, что сам себя сформировал.
   Она с минуту грустно смотрела на него, потом улыбнулась и кротко
покачала головой.
   -  Вам  не  откажешь  в самоуверенности. Однако мне хотелось бы,
чтобы вы взглянули на вещи под иным углом. Сейчас открываются великие
возможности  для  молодого человека с умом и талантом. Я могла бы вам
помочь, и  если  бы вы согласились, то с моей помощью могли бы пойти
очень далеко.
   "О да, вы бы помогли мне попасть на виселицу, отправив в Австрию
с  такой  же  предательской  миссией  от  имени королевы, с какой там
находится  господин  де  Плугастель, -  подумал он. - Конечно, таким
образом я достиг бы весьма высокого положения".
   Вслух он ответил так, как требовала вежливость:
   -  Я  благодарен  вам, сударыня. Видите ли, поскольку я - за те
идеалы, которые   вам   изложил, то  не  смог  бы  служить  делу,
препятствующему их воплощению в жизнь.
   -   Вас  вводят  в  заблуждение  предрассудки  и  личные  обиды,
Андре-Луи. Неужели вы позволите им встать на пути вашей карьеры?
   -   Даже   если   бы   то, что  я  называю  идеалами, было  бы
предрассудками, разве  честно  с  моей стороны идти против них, в то
время как я их придерживаюсь?
   -  Ах, если бы я могла убедить вас, что вы заблуждаетесь! Я могу
сделать  так  много  для  того, чтобы  ваши  таланты нашли достойное
применение! На  службе  короля  вы  бы скоро преуспели. Подумайте об
этом, Андре-Луи, а затем как-нибудь еще побеседуем.
   Он ответил с холодной вежливостью:
   -  Боюсь, сударыня, что это ничего бы не изменило. Тем не менее
благодарю вас за весьма лестное для меня участие. К своему несчастью,
я ужасно упрям.
   - А кто же кривит душой сейчас?
   -  О, сударыня, неискренность  такого  рода никого не вводит в
заблуждение.
   И  тут из сада вновь появился господин де Керкадью и с некоторой
нервозностью  заявил, что ему пора возвращаться в Медон и но пути он
завезет своего крестника на улицу Случая.
   - Вы должны снова привезти его, Кантен, - сказала графиня, когда
они прощались.
   - Возможно, как-нибудь, - туманно ответил господин де Керкадью и
увлек за собой крестника.
   В  карете  он напрямик спросил Андре-Луи, о чем говорила госпожа
де Плугастель.
   -  Она  была  очень  добра - славная женщина, - задумчиво сказал
Андре-Луи.
   -  Черт побери, я же не спрашиваю, какое у тебя сложилось мнение
о ней. Я спросил, что она тебе сказала.
   -  Она старалась внушить мне, что мои взгляды ошибочны. Говорила
о  великих  делах, которые  я мог бы совершить, и любезно предложила
помощь, если  я  возьмусь  за ум. Но поскольку чудес не бывает, я не
стал ее обнадеживать.
   -  Понятно. А не говорила ли она что-нибудь еще? Крестный сказал
это таким повелительным тоном, что Андре-Луи повернулся и взглянул на
него.
   - А вы ожидали, что она скажет что-нибудь еще?
   - О нет.
   -  В  таком  случае она оправдала ваши надежды. - Как? О, тысяча
чертей! Почему ты не можешь говорить по-человечески, чтобы тебя можно
было понять, не ломая голову?
   Господин  де Керкадью ворчал всю дорогу до улицы Случая, или, во
всяком  случае, так  показалось  Андре-Луи. Наконец он умолк и сидел
теперь в угрюмой задумчивости.
   -  Ты можешь вскоре заехать к нам в Медон, - сказал он Андре-Луи
при  расставании. - Но запомни, пожалуйста: если ты хочешь, чтобы мы
остались друзьями, - никакой революционной политики!





Глава VII. ПОЛИТИКИ




   Как-то утром, в августе, Ле Шапелье появился в академии на улице
Случая   в   сопровождении   человека  с  необычной  внешностью. Его
исполинское  телосложение  и обезображенное лицо показались Андре-Луи
знакомыми. Этому человеку было слегка за тридцать. Глаза у него были
небольшие  и  ясные, скулы  широкие, нос кривой, как будто сломанный
ударом, а  рот  почти бесформенный из-за шрама (в детстве бык боднул
его  в лицо). Как будто этого было мало, чтобы сделать его наружность
отталкивающей, лицо носило следы оспы. Одет он был небрежно: длинный
алый  камзол, доходивший  почти  до  лодыжек, грязные  панталоны из
оленьей  кожи  и  сапоги  с  отворотами. Ворот  рубашки, не особенно
чистой, распахнут, галстук  полуразвязан, мускулистая шея полностью
раскрыта и высится на мощных плечах как столб. В левой руке - трость,
скорее  походившая  на  дубину, к  конусообразной  шляпе прикреплена
кокарда. У  незнакомца  был  властный  вид, крупная голова откинута
назад, как будто он постоянно бросал вызов.
   Ле Шапелье представил его Андре-Луи с большой серьезностью:
   -  Это  господин Дантон, наш коллега-адвокат, председатель Клуба
кордельеров, о котором вы, вероятно, слышали.
   Разумеется, Андре-Луи  о  нем слышал. Да и кто же в то время не
слышал? К  тому же он вспомнил, где видел Дантона: это был тот самый
человек, который  отказался  снять  шляпу  в Комеди Франсез во время
представления "Карла IX", проходившего столь бурно.
   С  интересом рассматривая его теперь, Андре-Луи размышлял о том,
отчего  так  получается, что  все  или  почти  все  ярые  сторонники
нововведений  переболели  оспой. Мирабо, журналист Демулен, филантроп
Марат, маленький  адвокат из Арраса Робеспьер, этот ужасный Дантон -
все они носили на лице следы оспы. А нет ли здесь связи? - пришло ему
в  голову. Не  вызывает  ли заболевание оспой последствия морального
порядка, приводящие к подобным взглядам?
   Андре-Луи  стряхнул  праздные  размышления, точнее, их спугнул
громовой голос Дантона:
   -  Этот... Шапелье  рассказал  мне  о вас. Он говорит, что вы -
... патриот.
   Андре-Луи  поразил топ, но еще больше - непристойности, которыми
гигант, не  моргнув глазом, пересыпал свою речь, впервые обращаясь к
незнакомому человеку. Он рассмеялся, ибо не оставалось ничего иного.
   -   Если   он   вам   так  сказал, то  немного  преувеличил. Я
действительно  патриот, но  что  до остального, скромность вынуждает
меня отрицать это.
   - Да вы, кажется, шутник, - загремел гость, однако рассмеялся, и
от смеха задрожали стекла. - Не обижайтесь на меня. Уж таков я.
   -  Очень  жаль, -  ответил  Андре-Луи. Ответ обескуражил короля
рынков.
   - Что? Что такое, Шапелье? Он задирает нос, этот твой друг?!
   Щеголеватый  бретонец, который рядом со своим спутником выглядел
настоящим франтом, своей прямотой не уступал грубости Дантона, хотя и
обходился без сквернословия. Он пожал плечами, отвечая Дантону:
   -  Просто ему не нравятся ваши манеры, что вовсе ие удивительно:
они ужасны.
   -  Ах, вот как! Все вы одинаковы... бретонцы! Однако перейдем к
делу. Вы уже слышали, что произошло в Собрании вчера? Нет? Боже мой!
Где же вы живете? Л вы не слышали, что этот негодяй, который называет
себя  королем  Франции, на днях позволил пройти по французской земле
австрийским  войскам, шедшим уничтожить тех, кто борется за свободу в
Бельгии? Вы случайно не слышали об этом?
   - Да, - холодно ответил Андре-Луи, с трудом скрывая раздражение,
возникшее из-за вызывающего поведения Дантона. - Я слышал об этом.
   -  О! И что же вы думаете по этому поводу? - Гигант стоял перед
ним подбоченясь.
   Андре-Луи обернулся к Ле Шапелье:
   -  Я  не  совсем  понимаю. Вы привели этого господина, чтобы он
устраивал мне экзамен?
   -  Черт  подери! Да  он  колючий, как дикобраз! - запротестовал
Дантон.
   -  Нет-нет, -  примирительно  ответил Шапелье, пытаясь смягчить
неприятное впечатление, произведенное его спутником. - Мы нуждаемся в
вашей  помощи, Андре. Дантон считает, что вы - тот человек, который
нам нужен. Послушайте...
   -  Да  скажите  ему  все  сами, - согласился Дантон. - Вы с ним
говорите на одном жеманном... языке. Может быть, вас он поймет.
   Ле  Шапелье  продолжал, не  обращая  внимания  на  то, что его
перебили.
   -  Таким  образом, король  нарушил  неоспоримые  права  страны,
занятой  созданием  конституции, которая  сделает  ее свободной. Это
вдребезги  разбило  все  филантропические иллюзии, которые мы все еще
питали. Некоторые  заходят  так  далеко, что объявляют короля врагом
Франции. Но, конечно, это уж слишком.
   -  Кто так говорит? - закипел Дантон и ужасающе выругался в знак
полного несогласия.
   Ле Шапелье отмахнулся от него и продолжал:
   -  Во  всяком случае, все это, вместе взятое, снова взбудоражило
Собрание. Между  третьим  сословием  и привилегированными - открытая
война.
   - А разве когда-нибудь было иначе?
   -  Пожалуй, нет, но теперь эта война приобрела новый характер.
Вероятно, вы слышали о дуэли между Ламетом и герцогом де Кастри?
   - Пустячное дело.
   -  По  своим  результатам. Однако  все  могло окончиться совсем
иначе. Мирабо задирают и оскорбляют теперь на каждом заседании. Но он
хладнокровно  занимается своим делом. Другие не столь осмотрительны и
отвечают  оскорблением  на  оскорбление, ударом на удар, и на дуэлях
проливается  кровь. Фехтовалыцики-аристрократы  превратили  дуэли  в
систему.
   Андре-Луи кивнул. Он думал о Филиппе де Вильморене.
   -  Да, -  сказал он, - узнаю их старый трюк, такой же простой и
прямой, как  они  сами. Я удивляюсь только, что они не додумались до
этой  системы раньше. В первые дни Генеральных штатов, в Версале, она
могла  бы  произвести  более сильное впечатление, а теперь они немого
опоздали.
   -  Но  они  хотят  наверстать упущенное время - тысяча чертей! -
заорал  Дантон. - Эти задиры-фехтовальщики, эти дуэлянты-убийцы так и
сыплют  вызовами  в  бедняг адвокатов, которые умеют фехтовать только
гусиными  перьями. Это  настоящее убийство. А вот если бы я проломил
своей палкой одну-две аристократические башки и свернул несколько шей
этими  самыми пальцами, закон послал бы меня болтаться на виселице. И
это  страна, которая борется за свободу! Да будь я проклят! Мне даже
не разрешают в театре оставаться в шляпе! А они-эти!..
   -  Он  прав, -  сказал Ле Шапелье. - Такое положение становится
невыносимым. Два дня назад господин д'Амбли пригрозил Мирабо тростью
перед  всем  Собранием. Вчера  господин де Фоссен обратился к своему
сословию, призывая  к  убийству. "Почему  бы нам не напасть на этих
мерзавцев  со  шпагой  в руке? " - спросил он. Да, он выразился именно
так!
   - Это гораздо проще, чем создавать законы, - сказал Андре-Луи.
   -  Лагрон, депутат  от  Ансени  на  Лауре, ответил ему - мы не
расслышали, что именно. Когда он покидал Манеж, один из забияк грубо
оскорбил  его. Лагрон всего-навсего проложил себе дорогу локтями, но
какой-то молодчик крикнул, что его ударили, и вызвал Лагрона. Сегодня
рано  утром  они дрались на Елисейских полях*, и Лагрон был убит: ему
спокойно, не спеша воткнули шпагу в живот. Его противник дрался, как
учитель   фехтования, а  у  бедного  Лагрона  даже  не  было  своей
собственной шпаги - пришлось одолжить, чтобы пойти на дуэль.
   Андре-Луи, думавшего о Вильморене, история которого повторялась
вплоть до мельчайших подробностей, охватило волнение. Он сжал кулаки,
стиснул  зубы. Маленькие  глазки  Дантона следили за ним пристальным
взглядом.
   -  Итак, что вы думаете? Положение обязывает? Дело в том, что мы
тоже  должны  обязать  их, этих... Мы  должны  отплатить  им той же
монетой, уничтожить их. Надо столкнуть этих убийц в бездну небытия их
же средствами.
   - Но как?
   - Как? Черт подери! Разве я не сказал?
   - Для этого-то нам и нужна ваша помощь, - вставил Ле Шапелье.
   -  У  вас, вероятно, есть способные ученики, а среди них - те,
которые  питают  патриотические  чувства. Идея Дантона заключается в
том, чтобы небольшая группа этих учеников во главе с вами хорошенько
проучила задир.
   Андре-Луи нахмурился.
   -  А  каким  именно образом, полагает господин Дантон, это можно
осуществить? Господин Дантон неистово высказался сам:
   -  А  так: мы  проведем  вас  в  Манеж  в час, когда в Собрании
оканчивается  заседание, и  покажем  шесть  главных кровопускателей.
Тогда  вы  сможете  их  оскорбить  раньше, чем  они успеют оскорбить
кого-то   из   представителей. А   на   следующее   утро   самим...
кровопускателям   пустят  кровь  secundum  artem  [по  всем  правилам
искусства  (лат. )], тогда и остальным будет над чем призадуматься. В
случае  необходимости  лечение  можно  повторить  вплоть  до  полного
выздоровления. Если же вы убьете этих... тем лучше.
   Он  остановился, на  желтоватом  лице  выступила краска: он был
взволнован  своей  идеей. Андре-Луи с непроницаемым видом пристально
смотрел на него.
   - Ну, что вы на это скажете?
   - Придумано весьма хорошо. - И Андре-Луи отвернулся и взглянул в
окно.
   - И это все, что вы можете сказать?
   -  Я  не  скажу вам, что еще думаю по этому поводу, поскольку вы
меня, вероятно, не  поймете. Вас, господин Дантон, в какой-то мере
извиняет  то, что вы меня не знаете. Но как могли вы, Изаак, привести
сюда этого господина с подобным предложением?
   Ле Шапелье смутился.
   -  Признаюсь, я  колебался, -  начал  он  оправдываться. - Но
господин Дантон не поверил мне на слово, что вам может прийтись не по
вкусу такое предложение.
   -  Не  поверил! -  завопил  Дантон, перебивая  его. Он  резко
повернулся  к  Ле  Шапелье, размахивая большими руками. - Вы сказали
мне, что  ваш  приятель  -  патриот. Патриотизм  не знает угрызений
совести. И вы называете этого жеманного учителя танцев патриотом?
   - А вы бы, сударь, согласились ради патриотизма стать убийцей?
   - Конечно, согласился бы - разве вы не слышали? Я же сказал, что
с удовольствием давил бы их своей дубинкой, как... блох!
   - Что же вам мешает?
   - Что мне мешает? Да то, что меня повесят. Я же говорил!
   -  Ну  и  что с того? Вы же патриот! Почему бы вам не прыгнуть в
пропасть, подобно  Курцию*, раз вы верите, что ваша смерть принесет
пользу вашей стране?
   Господин Дантон начал проявлять признаки раздражения:
   - Потому что моей стране принесет больше пользы моя жизнь.
   - Позвольте же и мне, сударь, тешить себя аналогичной тщеславной
мыслью.
   -  А  что  же вам угрожает? Вы бы сделали свое дело, прикрываясь
дуэлью, - как поступают они.
   -  А  вам не приходило в голову, сударь, что закон вряд ли будет
считать   обычным   дуэлянтом  учителя  фехтования, убившего  своего
противника, -  особенно  если  будет  доказано, что этот учитель сам
спровоцировал дуэль?
   - Ах, вот оно что! Тысяча чертей! - Господин Дантон надул щеки и
произнес  с  испепеляющим презрением: - Так вот в чем дело! Вы просто
боитесь!
   -  Можете  считать, если угодно, что я боюсь сделать тайком то,
чт