ешив, что
Привилегия  опять  поднимает  свою  мерзкую, алчную голову. Готовился
заговор   с  целью  взять  парижан  измором. Следствием  явился  так
называемый   поход   менад-поход   на   Версаль  парижских  торговок,
возглавляемых  Мари. Итак, в  начале  октября  Тюильрийский  Дворец
очистили  от  наводнявших  его  паразитов, человеческих  и прочих, и
освободили место для короля.
   Королю  пришлось  приехать и поселиться среди своего народа. Его
любящие  подданные  хотели, чтобы  он  жил  среди них - как залог их
собственной  безопасности. Раз нм суждено голодать - что ж, пускай и
он голодает вместе с ними.
   Андре-Луи  размышлял, чем же все это кончится. Ему казалось, что
разумно  поступили  только те аристократы, которые уехали за Гранину,
не  дожидаясь, пока  горячие  головы, составлявшие  большинство  их
партии, погубят  весь  свой  класс. Между  тем  академии  Андре-Луи
процветала, и он уже подумывал о том. чтобы занять первый этаж дома No
13  и  взять  третьего  помощника. Его  останавливало лишь нежелание
галантерейщика, жившего   на  этом  этаже, расстаться  с  выгодной
клиентурой, которой были для него ученики академии фехтования.
   Остальная часть дома No 13 теперь принадлежала Андре-Луи. Недавно
он  приобрел второй этаж, который переделал в удобное жилище для себя
и помощников. Он нанял экономку и мальчика-слугу.
   Теперь, когда Национальное собрание заседало в Париже, он часто
видел  Ле  Шапелье, с которым сблизился. Обычно они вместе обедали в
Пале-Рояле  или где-нибудь еще, и через Ле Шапелье Андре-Луи приобрел
несколько  новых  друзей. Однако  он  избегал салоны, куда его часто
приглашали, -  салоны, в которых царил утонченный республиканский и
философский дух.
   Пришла  весна, и  как-то  вечером Андре-Луи отправился в Комеди
Франсез, где давали "Карла IX" Шенье, разрешенного не без борьбы.
   Это  был  бурный  вечер. Намеки со сцены подхватывались залом, и
ими   перебрасывались   сторонники  враждующих  политических  партий,
приверженцы  старого  и  нового  режимов. Упорное нежелание некоторых
мужчин  в  партере снять шляпу накалило страсти докрасна. Дело в том,
что  в  Комеди  Франсез  была королевская ложа. и согласно неписаному
закону  полагалось  обнажать  голову  в  знак почтения к королевскому
семейству, даже если ложа была пуста.
   Мужчины, решившие   остаться  в  шляпе, сделали  это  в  знак
республиканского  протеста  против  бессмысленной  традиции. Однако,
когда  их  разоблачили  и  поднялся  такой шум, что не было слышно ни
слова  со  сцены, они поспешно отказались от своего республиканского
высокомерия-правда, за  одним  исключением. Один  человек упрямо не
желал снять шляпу и, повернув крупную львиную голову к тем, кто этого
требовал, смеялся над ними. Его мощный голос гремел на весь театр:
   -  Неужели  вы  воображаете, что  сможете  заставить меня снять
шляпу?
   Это  было  последней  каплей. В  лицо ему полетели угрозы, а он
выпрямился  и  бесстрашно стоял перед ними, демонстрируя атлетическое
сложение, обнаженную  шею  Геркулеса и на редкость безобразное лицо.
Смеясь прямо в лицо противникам, он надвинул шляпу на брови.
   - Тверже, чем шляпа Сервандони*! - издевался он над ними.
   Андре-Луи  рассмеялся. В  этом  огромном  человеке, бесстрашно
смеявшемся над врагами среди нарастающего гама, было что-то нелепое и
одновременно  величественно-героическое. Дело могло плохо кончиться,
не  вмешайся  полиция, которая арестовала и увела этого человека. Он
явно был не из тех, кто сдается.
   -  Кто он? - спросил Андре-Луи соседа, когда зрители снова стали
рассаживаться, успокаиваясь.
   -  Не  знаю, - ответил тот. - Говорят, что его фамилия Дантон* и
он  председатель  клуба  кордельеров*. Конечно, он плохо кончит: это
сумасшедший и большой оригинал.
   На  следующий  день  об этом происшествии говорил весь Париж, на
минуту  позабыв о более серьезных делах. В академии фехтования только
и  разговору было, что о Комеди Франсез и ссоре между Тальма и Ноде*.
из-за  которой  заварилась вся каша. Однако вскоре внимание Андре-Луи
отвлекли совсем другие дела: в полдень к нему явился Ле Шапелье.
   -  У  меня  есть  новости, Андре-Луи. Ваш крестный в Медоне. Он
приехал туда два дня тому назад. Вы слышали об этом?
   -  Конечно, нет. Откуда я мог узнать? А почему он в Медоне? - Он
почувствовал легкое необъяснимое волнение.
   -  Не  знаю. В Бретани опять беспорядки. Может быть, господин де
Керкадью поэтому и уехал.
   - Итак, он приехал к брату, ища убежища? - спросил Андре-Луи.
   -  Не  к  брату, а в дом брата. Да где же вы живете, Андре, если
никогда  не знаете новостей? Этьенн де Гаврийяк эмигрировал несколько
месяцев назад. Он - приближенный господина д'Артуа и уехал за границу
вместе  с  ним. Теперь они, несомненно, в Германии и готовят заговор
против  Франции-ведь именно этим занимаются эмигранты. Эта австриячка
в Тюильри в конце концов погубит монархию.
   -  Да-да, -  нетерпеливо  ответил  Андре-Луи. В  то  утро  его
совершенно не интересовала политика. - Ну так как же Гаврийяк?
   - Как, разве я не сказал, что Гаврийяк в Медоне, в доме, который
покинул  его  брат? Черт возьми! Вы что, не слышите меня? Я полагаю,
что  Гаврийяк  остался  на  попечении Рабуйе, управляющего. Узнав эту
новость, я тотчас же поехал к вам, подумав, что, наверно, вы захотите
в Медон.
   -  О, конечно. Я сразу же поеду - как только смогу. Сегодня не
получится, завтра  -  тоже. Я  слишком занят. - Он взмахнул рукой в
сторону  зала, откуда доносились звон клинков, быстрое шарканье ног и
голос учителя Ледюка.
   -  Как  хотите, дело  ваше. Я  ухожу - не хочу мешать. Давайте
пообедаем вместе в кафе де Фуа сегодня вечером. Будет Керсен.
   -  Минутку! -  остановил  его  на  пороге  голос  Андре-Луи. -
Мадемуазель де Керкадью приехала вместе с дядей?
   -  Откуда я знаю? Поезжайте и узнайте сами! Он ушел, а Андре-Луи
застыл  на  месте, погруженный  в размышления. Затем он повернулся и
пошел продолжать занятия со своим учеником - виконтом де Вилленьором.
Он  показывал  ему  полуцентр  Дане, демонстрируя  с  помощью рапиры
преимущества этого приема.
   Андре-Луи  фехтовал с виконтом, который в то время, пожалуй, был
самым  способным  из  его  учеников, а  все мысли его были в Медоне.
Попутно он вспоминал, какие уроки у него сегодня днем и завтра утром,
прикидывая, которые  из  них можно отложить без ущерба для академии.
Уколов  виконта  три  раза  подряд, Андре-Луи вернулся в настоящее и
поразился  точности, которой  можно  достичь чисто автоматически. Он
совершенно  не  думал  о  том, что  делает, а запястье, рука, колени
работали, как  точная  машина, в  которую  их превратила постоянная
практика в течение года с лишним.
   Только  в  воскресенье  смог  Андре-Луи  сделать  то, к чему так
страстно  стремился, -  за  это время нетерпение его еще возросло. И
вот, одетый  еще более тщательно, чем обычно, и причесанный одним из
парикмахеров  эмигрировавших  аристократов, оставшимся без работы, он
сел в нанятый экипаж и поехал в Медон.
   Между  домами  младшего  Керкадью  и старшего было столь же мало
сходства, как и между самими братьями. Младший брат был придворным, а
старший   -   человеком   сельским. Этьенн   де  Керкадью  построил
величественный  дом  для себя и своей семьи на холме в Медоне. Вокруг
дома   был  миниатюрный  парк. Жилище  приближенного  графа  д'Артуа
располагалось  на полпути между Версалем и Парижем. Господин д'Артуа,
любитель  игры  в  мяч, эмигрировал одним из первых. Вместе с Конде,
Конти*, Полиньяками и другими приближенными королевы, а также вместе
с  маршалом  де Бройлем и принцем де Ламбеском, понимавшими, что сами
их имена стали ненавистными народу, он покинул Францию сразу же после
падения  Бастилии. Он уехал за границу играть в мяч и завершать дело
крушения  французской монархии, которым вместе с другими занимался во
Франции. С  графом  д'Артуа  уехал  и Этьенн де Керкадью, захватив с
собой жену и четверых детей. Таким образом, случилось так, что сеньор
де  Гаврийяк, сбежавший  из Бретани, охваченной волнениями, - в этой
провинции аристократы оказались самыми несговорчивыми во всей Франции
- в отсутствие брата расположился в его великолепном доме в Медоне.
   Однако у нас нет никаких оснований предполагать, что господин де
Керкадью  был  там счастлив. Человек, привыкший к спартанскому образу
жизни  и  простой  пище, чувствовал  себя  не в своей тарелке в этой
сибаритской  обстановке, среди  мягких  ковров, обилия  позолоты  и
батальона  прилизанных  слуг  с  неслышной  походкой. Дни, которые в
Гаврийяке  у  господина  де  Керкадью  были  поглощены хозяйственными
заботами, в  Медоне  тянулись страшно медленно. Он очень много спал,
чтобы  убить  время, и  если  бы  не Алина, которая даже не пыталась
скрыть  восторг  от  того, что  они совсем рядом с Парижем - центром
событий, возможно, почти сразу же удрал бы из непривычной обстановки.
Не  исключено, что  постепенно он привык и смирился бы с бездельем в
роскоши, но  пока  что  оно  угнетало его. Поэтому, когда в июньское
воскресенье  около полудня Андре-Луи появился в Медоне, его провели к
брюзгливому и заспанному господину де Керкадью.




Глава V. В МЕДОНЕ



   Его  ввели без доклада, как было прияято в Гаврийяке, ибо Бенуа,
старый  сенешаль  господина де Керкадью, сопровождал своего сеньора и
был   назначен   дворецким   в   Медоне  -  к  бесконечному  и  почти
нескрываемому веселью нахальной челяди Этьенна.
   От  восторга  Бенуа  приветствовал  господина  Андре  совершенно
нечленораздельно. Он разве что не прыгал вокруг него, как верный нес,
провожая в гостиную к сеньору де Гаврийяку, который - по словам Бенуа
- счастлив будет вновь увидеть господина Андре.
   -  Сеньор! Сеньор! -  воскликнул он дрожащим голосом, опередив
посетителя на пару шагов. - Это господин Андре... Господин Андре, ваш
крестник, который  спешит  поцеловать  вам  руку. Он здесь... Такой
нарядный, что  вы  его  и  не узнаете. Он здесь, сударь! Разве он не
красавчик?
   И  старый  слуга  потирал  руки от удовольствия, убежденный, что
принес господину самую радостную весть.
   Андре-Луи  переступил порог огромного зала, устланного коврами я
ослеплявшего   великолепием. Очень   высокий   потолок, украшенный
гирляндами, колонны с каннелюрами и позолоченными капителями. Дверь,
в  которую он вошел, и окна, выходившие в сад, были необычайно высоки
-  почти  такой  же  высоты, как  сама  комната. Это была гостиная с
богатой  позолотой и обилием украшений из золоченой бронзы на мебели,
которая  ничем  не  отличалась  от  гостиных людей богатых и знатных.
Никогда еще не употреблялось столько золота в декоративных целях, как
в  эту  эпоху, когда из-за острой нехватки золотых монет в обращение
были  пущены  бумажные деньги. Андре-Луи острил, что, если бы удалось
заставить  людей  оклеивать  стены бумагой, а золото класть в карман,
финансы королевства скоро были бы в гораздо лучшем состоянии.
   Сеньор  -  принаряженный, в  кружевных  гофрированных манжетах,
чтобы    соответствовать   обстановке, -   поднялся, ошеломленный
неожиданным  вторжением  и  многословием  Бенуа, который с приезда в
Медон был в таком же унынии, как он сам.
   - Что такое? А? - Его бесцветные близорукие глаза вглядывались в
посетителя. -  Андре! - произнес он удивленно и сурово, и на большом
розовом лице выступил румянец.
   Бенуа, стоявший   спиной  к  хозяину, ободряюще  подмигнул  и
усмехнулся  Андре-Луи, чтобы  тот  не  пугался явной неприветливости
крестного. Затем умный старик стушевался.
   - Что тебе здесь нужно? - проворчал господин де Керкадью.
   -  Поцеловать  вам  руку, как  сказал  Бенуа, и  ничего более,
крестный, - смиренно ответил Андре-Луи, склонив гладкую черноволосую
голову.
   - Ты прекрасно жил два года, не целуя ее.
   -  Не  упрекайте меня моим несчастьем, сударь. Маленький человек
стоял  очень прямо, откинув назад непропорционально большую голову, и
его бесцветные выпуклые глаза смотрели очень сурово.
   -  Ты считаешь, что загладил свою вину, исчезнув так бессердечно
и не подавая о себе вестей?
   -  Сначала я не мог открыть, где нахожусь, - это было опасно для
моей  жизни. Затем некоторое время я нуждался, оставшись без средств,
и  гордость не позволила мне после всего обратиться к вам за помощью.
Позже...
   - Нуждался? - перебил сеньор. Губы его задрожали, потом, овладев
собой, он  нахмурился  еще  сильнее. Он  рассматривал  элегантного
крестника, который  так  изменился, и отметил богатый, но неброский
наряд, стразовые пряжки на туфлях и красные каблуки, шпагу с эфесом,
отделанным  серебром  с  перламутром, тщательно  причесанные волосы,
которые  раньше  свисали прядями. - По крайней мере сейчас незаметно,
чтобы ты нуждался, - съязвил он.
   - Нет, теперь я преуспеваю, сударь. Этим я отличаюсь от обычного
блудного  сына, который возвращается только тогда, когда нуждается в
помощи. Я же возвращаюсь единственно потому, что люблю вас, сударь, и
возвращаюсь, чтобы сказать вам это. Я помчался к вам в тот самый миг,
как  узнал, что вы здесь. - Он приблизился. - Крестный! - сказал он и
протянул руку.
   Но  господин  де  Керкадью  был  непреклонен, отгородившись  от
крестника щитом холодного достоинства и обиды.
   -  Какие  бы  несчастья  ты  ни перенес, они намного меньше тех,
которые  ты  заслужил  своим  постыдным  поведением, -  к  тому же я
заметил, что  они ничуть не умерили твою дерзость. Ты полагаешь, что
достаточно  явиться  сюда  и  сказать: "Крестный" - и все сразу будет
прощено  и  забыто. Ты  ошибаешься. Ты  наделал  слишком много зла:
оскорбил все, за что я стою, и меня лично, предав мое доверие к тебе.
Ты - один из гнусных негодяев, которые ответственны за эту революцию.
   -  Увы, сударь, я вижу, что вы разделяете общее заблуждение. Эти
гнусные  негодяи  лишь  требовали  конституцию, которую им обещали с
трона. Откуда  им  было знать, что обещание было неискренним или что
его  выполнению  будут мешать привилегированные сословия. Сударь, эту
революцию вызвали дворяне и прелаты.
   -  И  у  тебя  хватает дерзости - да еще в такое время! - стоять
здесь  и  произносить эту гнусную ложь! Как ты смеешь утверждать, что
революцию  сделали  дворяне, когда  многие  из  них, следуя примеру
герцога  д'Эгийона*, бросили  все  свои  личные  феодальные права на
алтарь отечества. Или, может быть, ты станешь это отрицать?
   -  О нет. Они сами подожгли свой дом, а теперь пытаются потушить
пожар водой и, когда это не удается, валят всю вину на пламя.
   - Я вижу, ты явился сюда, чтобы побеседовать о политике.
   -  Нет, вовсе  не  за  тем. Я  пришел, чтобы, по возможности,
объясниться. Понять  всегда  значит  простить. Это великое изречение
Монтеня*. Если бы мне удалось сделать так, чтобы вы поняли...
   -  И  не  надейся. Я  никогда не смогу понять, как тебе удалось
приобрести такую дурную славу в Бретани.
   - Ах нет, сударь, вовсе не дурную!
   - А я повторяю - дурную среди людей достойных. Говорят даже, что
ты - Omnes Omnibus, но я не могу, не хочу в это поверить.
   - Однако это так.
   Господин де Керкадью захлебнулся.
   - И ты сознаешься? Ты смеешь в этом сознаваться?
   - Человек должен иметь мужество сознаваться в том, что осмелился
сделать, - иначе он трус.
   -  А ты, конечно, храбрец - ты, каждый раз удирающий после того,
как совершил зло. Ты стал комедиантом, чтобы укрыться, и натворил бед
в  обличье  комедианта. Спровоцировав мятеж в Нанте, ты снова удрал и
стал  теперь  Бог  знает  чем - судя по твоему процветающему виду, ты
занимаешься  чем-то бесчестным. Боже мой! Говорю тебе, что два года я
надеялся, что тебя нет в живых, и теперь глубоко разочарован, что это
не  так. -  Он  хлопнул в ладоши и, повысив и без того резкий голос,
позвал: -  Бенуа! -  Затем  господин де Керкадью подошел к камину и
встал  там, с  багровым лицом, весь трясясь от волнения, до которого
сам себя довел. - Мертвого я мог бы тебя простить, поскольку тогда ты
заплатил бы за все зло и безрассудство, но живого - никогда! Ты зашел
слишком  далеко. Бог  знает, чем  это  кончится. Бенуа, проводите
господина Андре-Луи Моро до двери.
   По  тону  было  ясно, что  решение  это бесповоротно. Бледный и
сдержанный, Андре-Луи  выслушал приказ удалиться, испытывая странную
боль  в  сердце, и увидел побелевшее, перепуганное лицо и трясущиеся
руки Бенуа. И тут раздался звонкий мальчишеский голос:
   -  Дядя! - В голосе звучало безмерное негодование и удивление. -
Андре! - Теперь в голосе слышались радость и радушие.
   Оба  обернулись  и  увидели  Алину, входившую из сада, - Алину в
чепце  молочницы  по  последней  моде, но  без  трехцветной кокарды,
которая обычно прикреплялась к таким чепцам.
   Тонкие  губы  большого  рта Андре сложились в странную улыбку. В
памяти  его  мелькнула  сцена  их  последней встречи. Он увидел себя,
исполненного  негодования, когда, стоя  на тротуаре Нанта, провожал
взглядом карету Алины, отъезжавшую по Авеню Жиган.
   Сейчас  она шла к нему протянув руки, на щеках Горел румянец, на
губах  была  приветливая  улыбка. Андре-Луи низко поклонился и молча
поцеловал ей руку.
   Затем  она  жестом  приказала  Бенуа  удалиться  и с присущей ей
властностью  встала  на  защиту Андре, которого выгоняли столь резким
тоном.
   -  Дядя, - сказала она, оставив Андре и направляясь к господину
де  Керкадью, -  мне  стыдно  за  вас! Как, позволить, чтобы чувство
раздражения заглушило вашу привязанность к Андре!
   -  У меня нет к нему привязанности. Была когда-то, но он пожелал
убить  ее. Пусть он убирается ко всем чертям. И заметьте, пожалуйста,
что я не позволял вам вмешиваться.
   - А если он признает, что поступил дурно...
   - Он не признает ничего подобного. Он явился сюда, чтобы спорить
об  этих  проклятых  правах  человека. Он  заявил, что  и не думает
раскаиваться. Он с гордостью объявил, что он, как говорит Бретань, -
тот негодяй, который скрылся под прозвищем Omnes Omnibus. Должен ли я
это простить?
   Она   повернулась, чтобы  взглянуть  на  Андре  через  большое
расстояние, разделявшее их.
   -  Это действительно так? Разве вы не раскаиваетесь, Андре, даже
теперь, когда видите, какой вред причинен?
   Она  явно  уговаривала  его  сказать, что  он  раскаивается, и
помириться с крестным. На какую-то минуту Андре-Луи почувствовал себя
растроганным, но затем счел такую увертку недостойной себя и ответил
правдиво, хотя в голосе его звучала боль.
   -  Раскаяться  означает  признаться в чудовищном преступлении, -
медленно  произнес он. - Как вы этого не видите? О сударь, наберитесь
терпения  и  позвольте  мне  объясниться. Вы говорите, что в какой-то
мере  я  отвечаю  за  то, что  произошло. Говорят, что мои призывы к
народу в Рене и Нанте внесли свой вклад в нынешние события. Возможно,
и  так. Не  в  моей  власти  отрицать  это с полной определенностью.
Разразилась  революция, пролилась  кровь. Возможно, прольется еще.
Раскаяться  - значит признать, что я поступил дурно. Но как же я могу
признать, что  поступил  дурно, и  таким образом взять на себя долю
ответственности   за   все   кровопролитие? Буду  с  вами  до  конца
откровенен, чтобы  показать, насколько далек от раскаяния. То, что я
совершил   в  то  время, я  фактически  сделал  вопреки  всем  своим
убеждениям. Поскольку  во  Франции  не  было  справедливости, чтобы
наказать  убийцу  Филиппа  де  Вильморена, я действовал единственным
способом, которым, как мне казалось, можно было обратить совершенное
зло  против виновного и против тех, у кого была власть, но не хватало
духа  его  наказать. С  тех пор я понял, что заблуждался, а прав был
Филипп  де Вильморен и его единомышленники. У освобожденного человека
не может быть несправедливого правительства. Я воображал, что, какому
бы классу ни дали власть, он будет ею злоупотреблять. Теперь я понял,
что   единственная   гарантия   против   злоупотребления   власть