гивали артиллерию
перед  зданием, где  заседали  депутаты. Но депутаты даже не думали
пугаться  и  упорно  не замечали пушки и иностранную форму наемников.
Они  не  желали  замечать  ничего, кроме цели, ради которой их собрал
вместе королевский указ.
   Так продолжалось до 10 июня, когда великий мыслитель и метафизик
аббат Сийес* дал сигнал. "Пора кончать", - сказал он.
   По   его   предложению   первое  и  второе  сословия  официально
приглашались присоединиться к третьему.
   Но привилегированные, ослепленные жадностью и глупым упрямством,
верили  в  один  верховный  закон  -  силу  и, полагаясь  на пушки и
иностранные   полки, отказывались   согласиться   с   разумными   и
справедливыми требованиями третьего сословия.
   "Говорят, что  одно  третье  сословие  не  может  сформировать
Генеральные  штаты, -  писал  Сийес. -  Ну  что же, тем лучше - оно
сформирует Национальное собрание".
   Теперь   он   призвал   осуществить   это, и  третье  сословие,
представлявшее  девяносто шесть процентов нации, взялось за дело. Для
начала было объявлено, что только собрание третьего сословия является
правомочным представителем всей нации.
   Привилегированные  сами  на это напросились и теперь получили по
заслугам.
   OEil de Boeuf очень позабавили действия третьего сословия. Ответ
был   предельно  прост: закрыли  зал  "малых  забав", где  заседало
Учредительное  собрание. Должно быть, Боги до слез смеялись над этими
беспечными  остряками! Во  всяком  случае, Андре-Луи смеется, когда
пишет следующее:
   "Вновь  грубая  сила  против  идей. Опять  стиль Латур д'Азира.
Несомненно. Учредительное  собрание*  обладало  слишком опасным даром
красноречия. Однако  как  можно  было  надеяться, что, закрыв зал,
помешают  работе  Учредительного собрания! Разве нет других залов, а
за неимением залов - широкого купола небес? "
   Очевидно, именно  таков  был ход мыслей представителей третьего
сословия, ибо, обнаружив, что двери заперты и входы охраняет стража,
отказавшаяся  их пустить, они под дождем направились в зал для игры в
мяч, совершенно    пустой, и   провозгласили   там   (с   целью
продемонстрировать двору всю тщетность мер, направленных против них),
что, где  бы  они  ни  находились, там  находится  и  Национальное
Учредительное  собрание, После  этого  они  дали  грозную  клятву не
расходиться  до  тех  пор, пока  не  выполнят задачу, для которой их
созвали, -  дать  Франции  конституцию. Свою клятву они очень удачно
завершили криками: "Да здравствует король! "
   Таким   образом, торжественное  заявление  о  верности  королю
сочеталось  с  решимостью  дать  бой  порочной  и прогнившей системе,
злополучным центром которой был сам монарх.
   Ле  Шапелье в тот день лучше всех выразил чувства Учредительного
собрания  и нации в целом, увязав преданность трону с долгом граждан,
когда  предложил, "чтобы  его  величеству сообщили, что враги страны
взяли  в  кольцо трон и что их советы стремятся поставить монархию во
главе партии".
   Однако      привилегированные, начисто     лишенные     как
изобретательности, так и дара предвидения, применили прежнюю тактику.
Граф д'Артуа* заявил, что утром намерен играть в мяч, и в понедельник
22  июня  представители третьего сословия обнаружили, что их изгоняют
из  зала  для  игры  в  мяч так же, как раньше изгнали из зала "малых
забав". На  этот  раз  многострадальному  бродячему  Учредительному
собранию, которое  первым делом должно дать хлеб голодающей Франции,
придется  отложить  свое  начинание  для того, чтобы господин д'Артуа
сыграл  в  мяч. Однако  граф, страдавший, подобно многим в то время,
близорукостью, не  видел зловещей стороны своего поступка. Quos Deus
vult  perdere... Как и в прошлый раз, терпеливое Собрание удалилось и
теперь нашло прибежище в церкви Святого Людовика*.
   А  между  тем  остряки  из  OEil  de  Boeuf, сами себя обрекшие,
готовятся   довести   дело   до   кровопролития. Раз   Национальное
Учредительное  собрание  не  понимает  намеков, надо  объяснить  ему
попроще. Напрасно  пытается  Неккер  построить мост через пропасть -
король, несчастный  пленник  привилегированных, и слышать об этом не
хочет. Он  настаивает  - как, вероятно, от него требуют, - чтобы три
сословия  остались раздельными. Если же они хотят воссоединиться - ну
что  же, он  не  возражает, пусть они соберутся вместе, но только по
этому  случаю  и только для рассмотрения общих вопросов, к каковым не
относятся  права  трех  сословий, состав будущих Генеральных штатов,
феодальная   и   сеньориальная   собственность, экономические   или
юридические  привилегии  -  короче говоря, исключалось все, что могло
иметь отношение к изменению существующего режима, все, что составляло
цель, вдохновлявшую  третье сословие. Эта наглая насмешка наконец-то
ясно  показала, что созыв Генеральных штатов королем - всего-навсего
уловка, которая должна была ввести в заблуждение народ.
   Третье  сословие, получив  извещение, направляется в зал "малых
забав", чтобы   встретиться  с  остальными  сословиями  и  услышать
королевскую декларацию. Господин Неккер отсутствует; ходят слухи, что
он   уходит   в   отставку. Поскольку  привилегированные  не  желают
воспользоваться  его  мостом, он, разумеется, не  собирается здесь
оставаться, а  то  еще  решат, что  он одобряет декларацию, которую
должны  зачитать. Как он может ее одобрять, раз она ничего не меняет?
В  ней говорится, что король санкционирует равенство налогообложения,
если  дворянство  и  духовенство  откажутся  от  своих  экономических
привилегий; что  собственность  следует  уважать, особенно церковную
десятину  и  феодальные  нрава  и  поборы; что  по вопросу о свободе
личности  Генеральным  штатам предлагается изыскать способ, с помощью
которого  можно  будет  примирить  отмену тайных приказов об аресте с
мерами, необходимыми для защиты фамильной чести и подавления мятежей;
что  на  требование  равных  возможностей  для  всех  при  приеме  на
государственную  службу  король  вынужден  дать  отказ - особенно это
касается  армии, в  которой  он не желает никаких изменений, - а это
означает, что, как  и  прежде, военная карьера остается дворянской
привилегией  и  что  ни  одному  человеку незнатного происхождения не
достичь звания выше чина младшего офицера.
   А  чтобы у представителей девяноста шести процентов нации, и без
того  уже  достаточно  разочарованных, не  осталось и тени сомнения,
медлительный флегматичный монарх бросает вызов:
   "Если  вы  покидаете меня в таком прекрасном предприятии, я один
позабочусь  о  благе  моего  народа; я  буду считать себя одного его
истинным представителем".
   И после этого он распускает их:
   "Я  приказываю  вам, господа, немедленно разойтись. Завтра утром
вы   отправитесь  в  палаты, предназначенные  для  каждого  сословия
соответственно, и возобновите свои заседания".
   И  его  величество  удаляется, а за ним - привилегированные, то
есть  дворянство  и  духовенство. Он  возвращается  в замок, где его
встречают  одобрительные возгласы ОЕil de Boeuf. Королева же, сияющая
и  торжествующая, заявляет, что  доверяет знати судьбу своего сына,
дофина*. Однако король не разделяет ликования, охватившего дворец. Он
мрачен  и  неразговорчив. Ледяное  молчание народа произвело на него
неприятное  впечатление. Он не привык к такому молчанию. Теперь он не
очень-то позволит тем, кто давал ему дурные советы, подталкивать себя
по роковому пути, на который сегодня ступил.
   Перчатку, брошенную королем в Собрании, подняло третье сословие.
Когда  появляется  королевский обер-церемониймейстер, чтобы напомнить
Байи*, председателю   Национального   собрания, что  король  велел
представителям третьего сословия расходиться, ему отвечают:
   "Мне кажется, что собравшейся нации нельзя приказывать".
   И  тогда  великий  человек Мирабо* - гигантского роста и гения -
громовым  голосом отсылает обер-церемониймейстера: "Мы слышали слова,
которые внушили королю, и не вам, сударь, не имеющему здесь ни места,
ни голоса, ни права говорить, напоминать нам о них. Пойдите и скажите
вашему господину, что мы здесь - по воле народа и оставим наши места,
только уступая силе штыков".
   Вот   так  была  поднята  перчатка. Говорят, что  господин  де
Брезе-молодой  обер-церемониймейстер - был настолько потрясен словами
Мирабо, его  величием, величием  двенадцати  сотен депутатов, молча
смотревших  на  него, что  вышел, пятясь, как  в  присутствии особ
королевской крови.
   Толпа  на  улице, узнав  о  ходе  событий, в ярости движется к
королевскому  дворцу. Шесть тысяч человек заполняют внутренние дворы,
штурмуют  сады  и  террасы. Веселость  королевы  внезапно омрачается
страхом. Такое  случается с ней в первый, но не в последний раз, ибо
она  не прислушается к грозному предостережению. Ей предстоит познать
страх  еще не раз, но это ее ничему не научит. Однако сейчас королева
в панике умоляет короля поскорее исправить то, что натворили она и ее
друзья, и  призвать  волшебника  Неккера  -  ведь  он один может все
уладить.
   К  счастью, швейцарский  банкир  еще не уехал, он под рукой. Он
спускается во внутренний двор и успокаивает народ.
   "Да-да, дети мои, успокойтесь. Я остаюсь! Остаюсь! "
   Они  целуют ему руку, а он ходит среди них, растроганный до слез
проявлением веры в него. Прикрывая своей репутацией честного человека
вопиющую глупость придворной камарильи, он дает двору отсрочку.
   Так  развивались  события  23  нюня. Вести о случившемся быстро
долетели   до   Парижа. Означало   ли  это, гадал  Андре-Луи, что
Национальное  собрание  добилось  реформ, которых  с каждым днем все
отчаяннее   не  хватало? Он  надеялся  на  это, так  как  в  Париже
становилось  беспокойно, а  голод  все усиливался. Длинные очереди у
булочных   росли   с   каждым   днем, а   хлеба  было  все  меньше.
Распространялись  опасные  слухи о спекуляции зерном, которые в любой
момент могли вызвать серьезные волнения.
   В  течение  двух  дней  не произошло ничего нозого. Перемирие не
было  подтверждено, королевскую декларацию не отменили. Похоже было,
что  двор  стоит  на своем. И тут вмешались выборщики Парижа, которые
ранее  договорились  постоянно  собираться  на совет, чтобы завершить
наказы   своим   депутатам. Сейчас   они   предложили  сформировать
гражданскую  гвардию, организовать ежегодно переизбираемую коммуну и
обратиться  к королю с петицией о выводе войск из Версаля и об отмене
королевской  декларации  от  двадцать  третьего числа. 13 тот же день
солдаты  французской  гвардии  вышли  из  казарм и пошли и Пале-Рояль
брататься  с  народом, клянясь не повиноваться приказам, направленным
против Национального собрания. За это их полковник господин дю Шателе
посадил под арест одиннадцать солдат.
   Между  тем  петиция  выборщиков  попала  к  королю. Мало  того,
небольшая  группа дворян во главе с изнеженным своекорыстным герцогом
Орлеанским*, к великой радости Парижа, присоединилась к Национальному
собранию.
   Король, которого  господин  Пеккер  призывал  к  благоразумию,
решился  на  воссоединение  сословий, которого требовало Национальное
собрание. В  Версале  ликовали, так как это означало заключение мира
между  привилегированными  и  народом. Если бы это было действительно
так, все могло бы обойтись. Однако для привилегированных урок прошел
даром, и  они  так  ничему  и  не  научились, пока. не стало слишком
поздно. Воссоединение   было   обманом, насмешкой   со   стороны
аристократов, которые только тякули время и выжидали удобного случая,
чтобы  прибегнуть  к  силе  -  единственному  средству, в которое они
верили.
   И вскоре такой случай представился. В самом начале июля господин
де  Шателе  -  суровый, заносчивый  служака  -  предложил  перевести
одиннадцать  солдат  французской  гвардии, посаженных  под арест, из
военной  тюрьмы  Аббеи  в  грязную тюрьму Бисетр, куда сажали воров и
уголовников  самого низкого пошиба. Услышав об этом, народ наконец-то
ответил  насилием на насилие. Толпа в четыре тысячи человек ворвалась
в  Аббеи  и  вызволила  оттуда не только одиннадцать гвардейцев, но и
всех   заключенных, кроме   одного, оказавшегося  вором, которого
водворили обратно.
   Это  было  открытое  восстание, а  привилегированные знали, как
справиться  с восстанием. Они задушат непокорный Париж железной рукой
иностранных  наемников. О мерах быстро договорились. Старый маршал де
Бройль*, ветеран  Семилетней  войны*, полный солдатского презрения к
штатским  и  полагавший, что  нх  можно напугать одним видом военной
формы, взял управление в свои руки. Его заместителем был Безенваль. В
окрестностях   Парижа  стояли  иностранные  полки, названия  которых
действовали на парижан, как красное на быка: полки Рейсбаха, Дисбаха,
Нассау, Эстергази и Ремера. Швейцарцы были посланы для подкрепления к
Бастилии, в бойницах которой уже е 30 июня виднелись угрожающие жерла
заряженных пушек.
   10  июля  выборщики  вновь обратились к королю с просьбой убрать
войска. На  следующий  день им ответили, что войска нужны для защиты
прав  Национального  собрания! А  еще  через  день, в  воскресенье,
филантроп  доктор  Гильотен*, чье  приспособление для безболезненной
смерти  вскоре  найдет  столько  работы, явился  из Собрания, членом
которого  был, чтобы  заверить  парижских  выборщиков, что, вопреки
видимости, все  идет  хорошо, так как Неккер еще тверже, чем всегда,
держится  в  седле. Гильотен  не знал, что в этот самый момент столь
часто удаляемый и призываемый господин Неккер снова изгнан камарильей
королевы. Привилегированные жаждали финала - и доигрались, дождавшись
финала для самих себя.
   В  это  время  другой  филантроп, также  доктор, некий Жан-Ноль
Марат*, итальянского  происхождения, -  публицист, который  провел
несколько  лет  в  Англии  и  опубликовал там ряд работ по социальным
вопросам, писал:
   "Будьте осторожны! Помните о фатальных последствиях мятежа. Если
вы  безрассудно прибегнете к нему, с вами поступят как с восставшими,
и потечет кровь".
   В то воскресное утро, когда новость об отставке Неккер а вызвала
смятение и ярость, Андре-Луи был в саду Пале-Рояля - этого средоточия
лавок  и  кукольных театров, игорных домов, кафе и борделей - в саду,
где все назначали свидания.
   Он увидел, как худощавый молодой человек с лицом, изрытым оспой,
который  был бы уродлив, если бы не чулесные глаза, вскочил на столик
перед  кафе  де  Фуа, размахивая  обнаженной  шпагой и восклицая: "К
оружию! "  Народ  в  изумлении  замолчал, и молодой человек, заикаясь,
произнес  весьма  красноречивую  речь, подстрекавшую  к действию. Он
говорил, что  немцы, которые стоят на Марсовом поле*, сегодня ночью
войдут в Париж, чтобы перебить его жителей.
   -  Давайте  наденем  кокарду! - воскликнул он и сорвал с дерева
листок - зеленую кокарду надежды.
   Волнение   охватило   толпу. Это   была  разношерстная  толпа,
состоявшая  из  мужчин  и  женщин всех слоев общества - от бродяги до
аристократа, от потаскушки до светской дамы. С деревьев оборвали все
листья, и головы украсились зелеными кокардами.
   -   Вы   -   между  двух  огней, -  неистовствовал  заикающийся
подстрекатель. -  Между  немцами  нa  Mарсовом  поле и швейцарцами в
Бастилии. К оружию! К оружию!
   Волнение   бурлило   и  перекипало. Из  Музея  восковых  фигур,
находившегося  поблизости, принесли бюст Неккера, а затем бюст этого
комедианта, герцога  Орлеанского, у  которого  была  своя  партия и
который, как  любой  многообещающий  оппортунист тех дней, готов был
воспользоваться  моментом  для  собственного  блага. Бюст Неккера был
задрапирован крепом.
   Андре-Луи, наблюдавший эту сцену, испугался. Дело в том, что па
него  произвел  впечатление  памфлет Марата, где была выражена мысль,
которую  он сам более полугода назад высказал перед толпой в Рене. Он
чувствовал, что  этих  людей  надо  остановить. Этот  заика  к ночи
взбунтует весь город, если ему не помешать. Молодой человек - адвокат
но  имени  Камнль Демулен*, который позже стал знаменитым, - спрыгнул
со  стола, все  еще  размахивая шпагой и крича: "К оружию! За мной! "
Андре-Луи   стал   пробираться  к  импровизированной  трибуне, чтобы
загладить впечатление от опасной речи предыдущего оратора. Пробившись
сквозь  толпу, он вдруг липом к липу столкнулся с высоким, прекрасно
одетым человеком, на красивом липе которого было суровое выражение, а
в больших темных глазах - гнев.
   Так они долго стояли, глядя в глаза друг другу и не замечая, как
мимо течет толпа. Затем Андре-Луи рассмеялся.
   -  У  этого  малого тоже очень опасный дар красноречия, господин
маркиз, - сказал он. - Сегодня во Франции много таких. Они вырастают
на почве, которую вы и подобные вам оросили кровью мучеников свободы.
Возможно, скоро настанет черед пролиться вашей крови: почва пересохла
и жаждет ее.
   - Висельник! - ответил маркиз. - Вами займется полиция. Я сообщу
начальнику полиции, что вы находитесь в Париже.
   -  Боже  мой! -  воскликнул  Андре-Луи. - Неужели вы никогда пе
образумитесь! Как  вы  можете  рассуждать о полиции, когда сам Париж
вот-вот  обрушится вам на голову или загорится под ногами? Ну что же,
господин  маркиз, кричите громче. Разоблачите меня здесь, перед этими
людьми, - и вы сделаете из меня героя. А может быть, мне разоблачить
вас? Пожалуй, так я п сделаю. Мне кажется, пора вам наконец получить
по заслугам. Эп, послушайте! Разрешите представить вам...
   Но  тут  людской поток увлек его за собой, разлучив с господином
де  Латур  д'Лзиром. Тщетно  пытался  он выбраться из толпы. Маркиз,
которого  завертел  водоворот, остался стоять на месте, и последнее,
что  увидел  Андре-Луи, -  улыбка  иа плотно сжатых губах, уродливая
улыбка.
   Между  тем  сад  опустел, так как все ушли за смутьяном-заикой с
зеленой кокардой.
   Человеческий   поток   влился   в  улицу  Ришелье, и  Андре-Луи
волей-неволей  пришлось отдаться его течению, по крайней мере пока не
дошли  до  улицы  Случая. Там ему удалось отделиться от толпы, и, не
имея  ни  малейшего  желания  быть  раздавленным насмерть или принять
участие  в  затевавшихся безумствах, он скользнул в эту улицу и пошел
домой  в  пустую  академию. Учеников сегодня не было, и даже господни
дез Ами вышел, чтобы узнать новости о событиях в Версале.
   Такое  затишье  было необычным для академии Бертрама дез Ами. На
фоне общего застоя в делах Парижа академия фехтования процветала, как
никогда  прежде. Учитель и его помощник были заняты с утра до вечера,
и  теперь  Андре-Луи  платили  за  уроки, которые  он  давал, причем
половину   оплаты   удерживал  учитель  -  надо  сказать, что  такая
договоренность  устраивала  Андре-Луи. По  воскресеньям  занятия шли
только  полдня. В  это  воскресенье  тревога  и возбуждение в городе
достигли  такого  накала, что, когда  к  одиннадцати часам никто не
появился, дез Ами и Андре-Луи ушли. Они беззаботно простились друг с
другом - отношения у них были самые дружеские, - - и ни одному даже в
голову не пришло, что им не суждено больше свидеться в этом мире.
   В  тот  день  в  Париже  пролилась  кровь, На Вандомской площади
толпу, из  которой  выскользнул  Андре-Луи, поджидал  отряд драгун.
Всадники  врезались  в  нее, разогнали  народ, разбили восковом бюст
господина  Неккера  и  убили  одного человека. Им оказался несчастный
солдат  французской гвардии, который не отступил. Это было началом, а
затем  Безенваль  привел своих швейцарцев с Марсова поля и выстроил в
боевом  порядке  на  Елисейских  полях. При  них было четыре орудия.
Драгуны Безенваля заняли позиции на площади Людовика XV.
   Вечером  огромная  толпа, двигавшаяся  по  Елисейским  полям  и
Тюильрийскому  саду*, тревожно следила за военными приготовлениями. В
адрес  иностранных наемников выкрикнули какие-то оскорбления, и в них
было брошено несколько камней. Безенваль, потеряв голову, а возможно,
действуя  по приказу, послал за своими драгунами и в