ерживать  порядок  и,  возможно,  выявлять
сочувствующих преступникам, если таковые объявятся, навряд ли проявили бы  к
ней  интерес,  если  бы   не   одно,   на   первый   взгляд   незначительное
обстоятельство. Разглядывая человека,  из-за  которого  разгорелся  скандал,
один из них заметил, что он  вооружен:  с  пояса  у  него  свисали  шпага  и
кинжал. Ношение оружия в  городе  во  время  проведения  аутодафе  считалось
серьезным нарушением законов инквизиции,  каравшимся  тюремным  заключением.
Служители посовещались и решили, что следует принять меры.
     Они потребовали очистить проход, и каким-то чудом  проход  образовался.
Благоговейный ужас, внушаемый людям одним лишь видом инквизиторов,  был  так
силен, что они  предпочли  быть  насмерть  задавленными,  нежели  ослушаться
приказа.  Рослые  инквизиторы  в  черном  по  двое  продвигались  по  живому
коридору и наконец подошли к Джервасу. Безжалостно раздавая удары направо  и
налево, на что никогда не решились бы солдаты  в  такой  густой  толпе,  они
освободили небольшое пространство перед  выступом.  Пострадавшие  лишь  тихо
роптали.  Инквизиторы  были  надежно   защищены   и   от   упреков,   и   от
сопротивления: их доспехами была власть инквизиции над душами людей.
     Главарь четверки,  дородный  смуглый  парень  с  синеватыми  от  бритья
щеками, с презрительной наглостью окликнул  Джерваса.  Тот  с  акцентом,  от
которого у инквизитора  округлились  глаза,  сообщил,  что  он,  королевский
гонец, привез  письмо  короля  Испании  Генеральному  инквизитору  и  должен
доставить его немедленно.
     Инквизитор  презрительно  ухмыльнулся,  и  его   спутники   последовали
примеру.
     - Ты, ей-богу, и впрямь смахиваешь на королевского гонца! - с  издевкой
произнес инквизитор.
     Усмехавшиеся  спутники  засмеялись,  и  несколько  ротозеев,   стоявших
рядом, угодливо хихикнули. Когда  начальство  снисходит  до  шутки,  как  бы
глупа она ни была, каждый шут, услыхавший ее, польстит ему хихиканьем.
     Джервас сунул насмешнику запечатанный пакет и  охранное  свидетельство.
У того сразу вытянулось лицо. Он даже позабыл, что Джервас был  при  оружии.
Инквизитор отбросил капюшон и почесал голову,  желая,  очевидно,  оживить  в
себе способность к умственной  деятельности.  Потом  он  обернулся  к  своим
спутникам и, посовещавшись с ними, принял решение.
     - Процессия началась полчаса  тому  назад.  Она  следует  от  замка,  -
сообщил он Джервасу.  -  Его  высокопреосвященство  -  во  главе  процессии.
Обратиться к нему сейчас невозможно. В любом случае вам придется  подождать,
пока он вернется в замок. Тогда мы проводим вас к нему.
     Джервас, обезумевший от горя,  крикнул,  что  у  него  дело  неотложной
важности. Письмо касается аутодафе.  Служитель  инквизиции  выслушал  его  с
флегматичным видом человека, стремящегося защитить  себя  от  безрассудства.
Потом заявил, что он - парень весьма сообразительный, но  не  всемогущий.  А
для  того,  чтобы  обратиться  к  его  высокопреосвященству  сейчас  или  до
завершения  аутодафе,  надо  быть  всемогущим.  Только   инквизитор   смолк,
раздался многоголосый крик из гущи  толпы,  и  по  людскому  морю  пробежало
волнение, точно рябь по воде.
     Инквизитор, а следом за ним и Джервас, посмотрели в ту сторону  длинной
улицы, откуда ждали  процессию.  Вдали  в  свете  солнца  сверкали  топорики
алебард. Вокруг кричали:  "Они  идут!  Они  идут!",  и  Джервас  понял,  что
показалась головная часть страшной процессии.
     Он забросал служителя инквизиции  вопросами  о  помосте  на  площади  и
сооружениях  на  нем.  Джервас  невольно  выдал  себя,  спросив,  будут   ли
осужденные казнены  на  эшафоте.  Инквизитор  улыбнулся  и  в  свою  очередь
поинтересовался, откуда королевский гонец  родом,  почему  незнает  азбучных
истин. Тем не менее Джервас добился от него ответа:  место  казни  находится
за городом, на помосте  же  публично  осуждают  прегрешения,  служат  мессу,
читают  проповедь.  Как  он  мог  подумать,  что  это  эшафот,  ведь  святая
инквизиция не проливает крови.
     Это было новостью для сэра Джерваса, и  он  позволил  себе  усомниться,
так ли это на самом  деле.  Служитель  инквизиции  снизошел  до  чужеземного
варвара и просветил его. Здесь, на  площади,  святая  инквизиция  наказывает
людей,  совершивших  простительные  прегрешения  против  веры,  и   публично
отлучает от церкви тех, кто не покаялись в  своих  грехах,  тех,  кто  снова
впали в ересь, встав было  на  путь  истины,  и  потому  не  могут  получить
прощения.  Отлучая  их  от  церкви,  инквизиция  передает  еретиков  мирским
властям, чей долг  по  отношению  к  вере  обязывает  их  покарать  еретиков
смертью. Но этим  занимаются  мирские  власти,  а  не  инквизиция,  повторил
служитель,  глупо  даже  предположить  такое,  ибо  святая   инквизиция   не
проливает крови.
     Конечно, по прошествии долгого времени и  в  другом  месте  можно  было
улыбнуться, вспомнив это  объяснение,  но  нынешняя  мрачная  обстановка  не
располагала к улыбкам. Джервас в отчаянии смотрел по  сторонам,  на  балконы
дома, под  которыми  стоял,  словно  искал  чудодейственный  способ  побега,
возможности  пробиться  к  Генеральному  инквизитору.  Взглянув  наверх,  он
встретил взгляд девушки, стоявшей на балконе  с  чугунной  решеткой;  с  нее
свисал в знак траура черный бархат с серебряной  каймой.  Она  стояла  среди
других женщин, ждавших зрелища, тоненькая, смуглокожая, с  яркими  губами  и
блестящими черными глазами. Надо полагать,  она  с  одобрением  смотрела  на
высокого англичанина с непокрытой каштановой  головой.  С  балкона  не  было
видно, что он чумазый и небритый. А по тому, как обходились с ним  служители
инквизиции, можно было заключить, что он - важная птица.
     Когда их взгляды встретились, девушка, будто невзначай,  уронила  розу.
Она скользнула по щеке незнакомца, но, к великому огорчению  красавицы,  так
и упала незамеченной: мысли Джерваса были заняты другим.
     Тем  временем  процессия  медленно  и  чинно  продвигалась  к  площади.
Впереди маршировали солдаты веры - полк копьеносцев в  черных  мундирах,  на
фоне которых еще ярче сверкали металлические шлемы с  шишками  на  острие  и
топорики алебард. Сурово глядя прямо перед собой, они  прошли  к  помосту  и
выстроились внизу.
     За  ними  шла  дюжина  церковных   хористов,   произносивших   нараспев
"Мизерере"*. Далее, выдерживая некоторую дистанцию, шествовал доминиканец  с
черным знаменем инквизиции; зеленый крест меж оливковой ветвью и  обнаженным
мечом символизировал  милосердие  и  справедливость.  Слева  от  доминиканца
выступал  архиепископ  ордена,  справа   -   настоятель   храма   Богородицы
Алькантара. Каждого из них сопровождал  эскорт  из  трех  монахов.  За  ними
следовал отряд третьего мирского ордена святого Доминика, далее - по двое  в
ряд - члены братства  святого  великомученика  Петра  с  вышитым  серебряным
крестом святого Доминика на накидках. За ними - верхом  и  тоже  по  двое  в
ряд - ехали человек пятьдесят знатных сеньоров  Кастилии,  придавая  мирскую
пышность процессии. Их кони были покрыты черными бархатными  попонами,  сами
они были в черном, но их наряд оживлялся блеском золотых цепей и  сверканием
драгоценностей. Они двигались так медленно и  торжественно  и  восседали  на
своих конях так прямо и неподвижно, что казались группой конных статуй.
     ______________
     * "Помилуй мя, Боже", мизерере (лат.).

     Толпа замерла в благоговейном молчании, слышалось лишь цоканье копыт  в
такт скорбному размеренному речитативу  хористов.  И  все  звуки  перекрывал
погребальный звон колокола.
     Андалузское солнце сияло на прозрачных и ярких, словно  голубая  эмаль,
небесах. Его отражали белые стены домов, на  фоне  которых  происходила  эта
черная фантасмагория. В какой-то момент Джервасу все  вокруг  показалось  не
только невероятным, но и нереальным.  Не  существовало  ничего  -  даже  его
собственного слабого изможденного тела, прислонившегося к стене.  Оставалось
лишь сознание, в которое  он  привнес  абсурдное  представление  о  каких-то
самостоятельных сущностях воображаемой формы, свойств и телосложения.  Никто
из стоявших рядом реально не существовал - все они были лишь  идеями,  коими
он населил собственный сон.
     Но мгновенное помрачение  рассудка  прошло.  Джерваса  привело  в  себя
внезапное движение в толпе. Так колеблется  пшеничное  поле  под  дуновением
ветра. Справа от Джерваса женщины и мужчины - один за другим -  валились  на
колени. Это непрерывное движение создавало странный эффект, словно каждый  в
толпе, падая на колени, тянул за собой соседа, а тот - своего.
     К  ним  приближался   некто   величественный   в   пурпурном   одеянии,
восседавший на молочно-белом муле;  его  алая,  отороченная  золотом  попона
волочилась по земле. После унылого  похоронного  однообразия  предшествующих
участников процессии он производил потрясающее впечатление. Если не  считать
фиолетовой    накидки    с    капюшоном,    Генеральный    инквизитор    был
огненно-красный - от  бархатных  туфель  до  тульи  широкополой  шляпы.  Его
сопровождала многочисленная  свита  и  алебардщики.  Генеральный  инквизитор
держался  очень  прямо,  строго  и  тремя  перстами  поднятой  правой   руки
благословлял народ.
     Так Джервас увидел сравнительно близко от себя человека, которому  было
адресовано  письмо,  -  кардинала-архиепископа  Толедо,   испанского   Папу,
Председателя Высшего церковного собора, Генерального инквизитора Кастилии.
     Он проехал, и  началось  обратное  движение:  толпа,  коленопреклоненно
приветствовавшая кардинала-архиепископа, поднималась.
     Когда  Джервасу  сказали,  кто  был  всадник  в  красном,  он  заклинал
служителей инквизиции расчистить ему  путь,  чтобы  незамедлительно  вручить
генеральному инквизитору королевское послание.
     - Терпение! - ответили ему. - Пока идет процессия,  это  невозможно.  -
Потом - посмотрим.
     Вдруг толпа взорвалась криками, проклятиями, бранью.  Шум  волнообразно
нарастал, возбуждая стоявших у площади:  в  конце  улицы  показались  первые
жертвы.  Сбоку  двигалась  стража  с  пиками,  каждую   жертву   сопровождал
доминиканец с распятием. Их было человек пятьдесят -  босых,  простоволосых,
почти голых под покаянным мешком из грубой желтой саржи  с  крестом  святого
Андрея. Каждый нес в руке незажженную свечу из желтого воска. Ее  предстояло
зажечь у алтаря при отпущении грехов. В процессии осужденных были старики  и
старухи, рослые парни и плачущие девушки, и все они брели в своих  покаянных
мешках, понурив головы,  опустив  глаза,  согнувшись  под  тяжестью  позора,
испуганные бранью, обрушившейся на них.
     Запавшие глаза Джерваса скользили по их рядам. Не разбираясь  в  знаках
на  покаянных  мешках,  Джервас  не  понимал,  что  этих  людей  осудили  за
сравнительно легкие преступления, и после наложения епитимьи разной  степени
тяжести они будут прощены. Вдруг в  глаза  ему  бросилось  знакомое  лицо  -
узкое, благородное, с черной бородкой клинышком и красивыми глазами.  Сейчас
он глядел прямо перед собой, и глаза отражали страшную душевную муку.
     У Джерваса перехватило дыхание. Он уже не видел  процессии.  Перед  его
мысленным взором возникла беседка в розарии и элегантный насмешливый  сеньор
с лютней на колене -  лютней,  которую  Джервас  швырнул  оземь.  Он  слышал
ровный насмешливый голос:
     - Вы не любите музыку, сэр Джервас?
     Эта сцена тотчас  сменилась  другой.  Газон,  затененный  густой  живой
изгородью, близ которой стояла золотоволосая девушка.  И  тот  же  сеньор  с
издевательской вежливостью протягивает ему эфес рапиры. И  тот  же  красивый
голос произносит:
     - На сегодня хватит.  Завтра  я  покажу  вам  новый  прием  и  как  его
отражать.
     Джервас вернулся  к  реальности,  в  Толедо.  Человек  из  воспоминаний
теперь поравнялся с ним. Джервас вытянул шею,  увидел  истерзанное  душевной
болью лицо и представил,  каково  сейчас  гордому  аристократу  выступать  в
шутовском облачении. Он даже пожалел испанца, полагая, что  тот  обречен  на
смерть.
     За осужденными снова шли солдаты веры.
     За ними несли на длинных зеленых шестах  с  полдюжины  чучел,  глумливо
имитирующих людей в полный рост: руки и ноги у них то  болтались,  словно  в
дурацком  танце,  то  судорожно  подергивались,  как   у   повешенных.   Эти
соломенные чучела обрядили в желтые покаянные мешки,  разрисованные  языками
адского пламени, жуткими дьяволами  и  драконами;  на  головах  у  них  были
коросы - желтые шутовские митры  осужденных.  На  вощеных  лицах  намалеваны
глаза и красные идиотские губы. Страшные  соломенные  уроды  проплыли  мимо.
Это были  изображения  скрывающихся  от  суда  инквизиции  преступников,  их
сжигали на костре в ожидании поимки самих преступников, а  также  тех,  кого
обвинили в ереси после смерти. За изображениями  следовали  бренные  останки
еретиков. Носильщики сгибались под  тяжестью  выкопанных  из  могил  гробов,
которые предстояло сжечь вместе с чучелами.
     Рев толпы, стихший было после прохождения  осужденных,  возобновился  с
удвоенной  яростью.  Потом  женщины  принялись  креститься,  а  мужчины  еще
сильнее вытягивали шеи.
     - Los relapsos*! - кричали вокруг, Джервас не понимал, что это значит.
     ______________
     * Впавшие в ересь (исп.).

     И вот показались горемыки,  повторно  впавшие  в  ересь,  коим  церковь
отказала в прощении, равно как и упорствующим в ереси. Их  было  шестеро,  и
все они были приговорены к сожжению на  костре.  Они  шли  один  за  другим,
каждый  -  в  сопровождении  двух  доминиканцев,  все  еще  призывавших   их
покаяться и заслужить милосердие - удавку перед казнью. В противном  случае,
говорили они, костер будет лишь началом вечного горения в адском пламени.
     Но  толпа  была  не  столь  жалостлива,   вернее,   она   была   просто
безжалостна, и в своей фанатической преданности самой  недостойной  из  всех
религий,  заходилась  в  крике,  остервенело  поносила   несчастных,   подло
издевалась над измученными страдальцами, которым предстояло  заживо  сгореть
в огне.
     Первым шел рослый  пожилой  еврей;  заблудший  бедняга,  он,  вероятно,
временной  корысти  ради,  желая  преодолеть   препоны,   столь   расчетливо
воздвигнутые продвижению в этом мире сынов израилевых, или  заслужить  право
остаться в стране, где его  предки  прожили  столетия  до  распятия  Христа,
принял крещение и стал христианином. Но потом в глубине  души  он  ужаснулся
при мысли о своей измене закону Моисея  и  снова  стал  тайком  исповедовать
иудаизм. Разоблаченный, он предстал пред страшным трибуналом веры,  сознался
под пыткой  и  был  приговорен  к  костру.  Он  еле  волочил  ноги  в  своем
безобразном  позорном  облачении,  желтом  покаянном  мешке,   разрисованном
языками адского пламени,  дьяволами,  и  желтой  шутовской  митре.  Железная
скоба вокруг шеи затыкала ему  рот  деревянным  кляпом.  Но  его  сверкающие
глаза красноречивее  слов  выражали  презрение  к  ревущей  озверелой  толпе
христиан.
     За ним  следовало  еще  более  жалкое  существо.  Мавританская  девушка
удивительной красоты шла легкой, грациозной, почти  танцующей  походкой.  Ее
длинные черные волосы мантильей ниспадали на плечи из-под желтой  митры.  По
пути она то и дело останавливалась  и,  положив  руку  на  плечо  сухощавому
доминиканцу,  откинув  голову,  заливалась  неудержимым  бесстыдным  смехом,
будто пьяная. Бедняжка тронулась умом.
     Два стража волокли юношу, который не мог придти в  себя  от  ужаса,  за
ними плелась женщина в полуобморочном состоянии, потом двое мужчин  среднего
возраста. Они были так надломлены пытками, что с трудом передвигали ноги.
     За смертниками шли монахи, и замыкали шествие копьеносцы, как  те,  что
шли во главе процессии. Но Джервас уже не  замечал  этих  деталей.  До  него
вдруг дошло, что среди осужденных нет Маргарет.  Облегчение  и  одновременно
тревога за судьбу Маргарет заслонили все вокруг.
     Когда он вспомнил о помосте,  Генеральный  инквизитор  уже  стоял  там.
Осужденных разместили на скамьях справа, причем соломенные чучела  болтались
на шестах впереди; благородные сеньоры и духовенство  расселись  на  скамьях
слева. Доминиканец, обращаясь к осужденным, что-то проповедовал с кафедры.
     Последующую  часть  церемонии  Джервас   вспоминал   потом,   как   ряд
отрывочных сновидений: ритуал мессы, речитатив хористов, облачка ладана  над
алтарем  с  его  величественным  зеленым  крестом,  нотариус  с  развернутым
свитком  пергамента  -  Джервас  не  слышал,  что  он  зачитывал;   передача
осужденных губернатору и его солдатам - мирской  карающей  руке  служителями
инквизиции у подножия помоста, где осужденных сажали на ослов и увозили  под
стражей  в  сопровождении  доминиканцев;  негодующий  рев  толпы,  проклятия
еретикам и наконец торжественный обратный ход процессии.
     Когда она  прошла,  толпа  снесла  дамбу  в  центре  улицы,  так  долго
сдерживавшую ее; не охранявшиеся  более  заграждения  разметали,  и  людская
масса,  разделенная  ранее  по  обеим  сторонам  улицы,  слилась  в   единый
человеческий поток.
     Служитель инквизиции тронул Джерваса за плечо.
     - Пошли, - сказал он.


ГЛАВА XXIV

ПРИЗНАНИЕ

     Аутодафе завершилось. Прощенных отправили в монастырь, где назавтра  на
каждого будет наложена епитимья согласно приговору. Приговоренных  к  смерти
поспешно вывезли за городские стены, на луг возле реки. Тут в ля  Дехеса  на
берегу бурного Тагуса, в чудесном  мирном  уголке  близ  реки,  замкнутом  с
другой стороны горами, был поднят огромный белый крест,  символ  милосердия.
Вокруг него  располагались  столбы,  к  которым  привязывали  осужденных  на
сожжение, с заготовленными  возле  них  вязанками  хвороста.  Здесь  Christi
nomine invocato* завершалось в дыму и пепле  Дело  Веры.  Толпа  последовала
сюда за осужденными, чтобы поглазеть на замечательное зрелище,  и  ее  снова
удерживали за ограждением, охранявшимся солдатами. Но большинство  тех,  кто
принимал  активное  участие  в  аутодафе,  вернулось   с   помилованными   в
монастырь.
     ______________
     * Именем Христа (лат.).

     Кардинал-архиепископ уже снимал облачение у себя во дворце. Он  наконец
был  спокоен  за  племянника:  Фрей  Хуан  де  Арренсуэло  все   же   принял
предложенный им план действий: дону  Педро  вынесли  приговор  на  основании
показаний Фрея Луиса. Приговор требовал уплаты штрафа  в  тысячу  дукатов  в
казну инквизиции и ежедневного в течение месяца  посещения  мессы  в  соборе
Толедо. Дону Педро полагалось присутствовать там босым, в одной рубашке и  с
веревкой на шее. По истечении этого срока вина будет искуплена,  он  получит
отпущение грехов и восстановление в правах.
     Дело о  колдовстве  должно  расследоваться  согласно  долгу  и  законам
инквизиции,  и  будь  подсудимая  колдуньей   или   просто   еретичкой,   ее
обязательно сожгут на костре на следующем аутодафе. Само  же  по  себе  дело
столь  ординарно,  думал  кардинал,  что  не   потребует   его   дальнейшего
вмешательства.
     Но  он  поторопился  с  этим  заключением.  Через  полчаса  после   его
возвращения в замок к нему явился взволнованный Фрей Хуан Арренсуэло.
     Он принес известие, что  Фрей  Луис  Сальседо  уже  открыто  протестует
против  порядка  судопроизводства  и  осуждает  его  как  нарушение  закона.
Приговор, вынесенный дону Педро, по утверждению Фрея Луиса, основывается  на
показаниях, которые являются предположительными,  пока  не  будет  доказано,
что подсудимая - колдунья. Фрей Хуан спрашивал -  и  весьма  настоятельно  -
какие принимать меры, если пыткой не удастся вырвать у женщины  признание  в
чародействе.
     Арренсуэло пытался унять доносчика напоминанием, что не следует  будить
лихо,