овом,  заискрились  в  ослепительных  лучах
солнца. Сэр Оливер приказал подать коня и по скрипящему под  копытами  снегу
выехал из Пенарроу. Он быстро закончил дела и уже в полдень был  на  пути  к
дому, как вдруг заметил, что его конь потерял подкову. Он спрыгнул с коня и,
взяв его под уздцы, пошел через залитую солнцем долину между  Пенденнисом  и
Арвенаком, напевая на ходу. Так он дошел до кузницы в Смитике. Около кузницы
собралось несколько рыбаков и крестьян, так как  за  отсутствием  поблизости
таверны кузница служила местом встреч окрестных жителей.  Кроме  крестьян  и
странствующего купца с груженными товарами  лошадьми  здесь  же  стояли  сэр
Эндрю Флэк, пастор из Пенрина, и мастер Грегори Бейн - судья из  Труро.  Сэр
Оливер хорошо знал их обоих и, ожидая, пока подкуют его коня, вступил с ними
в дружескую беседу. В тот день  все,  начиная  с  потери  подковы  и  кончая
встречей с названными джентльменами, складывалось крайне неудачно, так как в
то самое время, когда сэр Оливер стоял около кузницы, на дороге, ведущей  из
Арвенака, показался мастер Годолфин.
   Как рассказывали впоследствии сэр Эндрю и мастер  Бейн,  по  виду  Питепа
можно было заключить, что он возвращался с попойки - так  раскраснелось  его
лицо, так ярко горели глаза, так глухо звучал голос, так дико и  глупо  было
все, что он говорил. Вероятно, они не ошибались в  этом  предположении,  ибо
мастер Годолфин,  как,  впрочем,  и  сэр  Джон  Киллигрю,  имел  слабость  к
канарскому. Питер был из тех людей, что во хмелю особенно  скандальны,  или,
выражаясь иначе, пропустив несколько бокалов и отпустив вожжи, он становился
совершенно неуправляем. Стоило молодому человеку увидеть сэра  Оливера,  как
его природный норов взыграл и пришел в то состояние, о  котором  я  говорил,
причем не исключено, что присутствие пастора и судьи еще больше  раззадорило
его. Вполне возможно, в затуманенном сознании Питера всплыло воспоминание  о
том, как он ударил сэра Оливера, а тот посмеялся над ним и заявил, что этому
никто не поверит.
   Подскакав к стоявшей около кузницы  группе,  мастер  Годолфин  так  резко
осадил коня, что бедное животное почти  село  на  задние  ноги,  однако  сам
наездник удержался в седле. Затем по снегу, превратившемуся около кузницы  в
сплошное месиво, он подъехал к дверям и злобно посмотрел на сэра Оливера.
   - Я возвращаюсь из Арвенака, - без всякой  на  то  необходимости  сообщил
Питер. - Мы говорили о вас.
   - Более достойный предмет для беседы  вы,  конечно,  не  могли  найти,  -
улыбаясь,  заметил  сэр  Оливер,  но  в  его   суровом   взгляде   мелькнуло
беспокойство, хотя опасался он отнюдь не за себя.
   -  Вы  правы,  черт  побери!  Вы  и  ваш  распутный  родитель  -   весьма
захватывающая тема.
   - Сэр, - заметил сэр Оливер, - в свое время я уже выразил вам сожаление в
связи  с  отсутствием  у  вашей  матушки  того,   что   называется   женской
порядочностью.
   Эти слова вырвались у сэра Оливера в  порыве  гнева  от  нанесенного  ему
неслыханного  оскорбления,  под  воздействием   слепой   ярости,   мгновенно
охватившей его при виде раскрасневшегося и ухмыляющегося Питера.  Ответ  еще
не успел слететь с его губ, как он уже раскаялся в нем, и раскаяние его было
тем более сильнее, чем громче звучал хохот, которым крестьяне встретили  его
тираду. В эту минуту Оливер отдал бы половину  состояния,  лишь  бы  вернуть
свои слова назад.
   Лицо мастера Годолфина мгновенно изменилось, будто с него спала маска. Из
пунцового оно сделалось мертвенно-серым; глаза Питера сверкали,  рот  нервно
подергивался.  Какое-то  время  он  пожирал  своего  врага  взглядом,  затем
приподнялся на стременах и взмахнул хлыстом.
   - Собака! - прорычал он. - Собака!
   И его хлыст прорезал на смуглом лице сэра Оливера ярко-красную борозду.
   С криками ужаса и гнева все, кто присутствовал при  этой  сцене,  включая
пастора и  судью,  бросились  между  ними.  На  сэра  Оливера  было  страшно
смотреть, а во всей округе не было человека, не знавшего, что  задевать  его
опасно.
   - Стыдитесь, мастер Годолфин! - воскликнул пастор. -  Если  ваш  поступок
приведет к беде, я  расскажу  о  вашем  возмутительном  нападении.  Ступайте
прочь!
   - Идите вы к черту, сэр, - глухим голосом ответил мастер Годолфин. - Я не
позволю этому  ублюдку  порочить  имя  моей  матери.  Клянусь  Богом,  я  не
остановлюсь на этом. Или он пришлет ко мне  своих  секундантов,  или  я  при
каждой встрече буду награждать его ударом  хлыста,  как  норовистую  лошадь.
Слышите, сэр Оливер?
   Сэр Оливер не ответил.
   - Вы слышите? - проревел Питер. - На этот раз здесь нет сэра Джона, и вам
не на кого свалить нашу ссору.  Приезжайте  прямо  ко  мне,  и  удар  хлыста
воздаст вам по заслугам: тот, что вы  только  что  получили,  -  всего  лишь
задаток.
   И, глухо рассмеявшись, он с такой яростью вонзил шпоры, что его конь чуть
не опрокинул судью и пастора.
   - Эй вы, пьяный дурак, - крикнул ему вдогонку  сэр  Оливер,  -  подождите
меня, и вам уже не придется сидеть в седле!
   В ярости сэр Оливер  приказал  вывести  коня  и  поспешил  отделаться  от
пастора и мастера Бейна, пытавшихся удержать и успокоить его. Он  вскочил  в
седло и пустился в погоню за Питером.
   Пастор взглянул на судью, но тот лишь плотно сжал губы и пожал плечами.
   - Юнец пьян, - покачав седой головой, произнес сэр Эндрю, - он не  в  том
состоянии, чтобы предстать пред Создателем.
   - Но, по-видимому, весьма стремится  к  этому,  -  ответил  мастер  Бейн,
судья. - Едва ли я еще услышу про эту историю.
   Судья заглянул в кузницу.  Мехи  стояли  без  дела,  а  кузнец,  покрытый
копотью и облаченный в кожаный передник, прислонясь к косяку, слушал рассказ
крестьян о случившемся.
   - Клянусь  честью!  -  произнес  мастер  Бейн,  очевидно  бывший  большим
охотником до аналогий. - Место выбрано на  редкость  удачно.  Сегодня  здесь
выковали шпагу, чтобы закалить ее - понадобится кровь.

Глава 4

ПОСРЕДНИК

   Пастор выказал намерение отправиться за сэром Оливером и предложил  судье
присоединиться к нему. Но судья, посмотрев на кончик своего  длинного  носа,
заметил, что, по его мнению, подобный шаг ни к чему  не  приведет,  что  все
Тресиллианы крайне необузданны и кровожадны и что под  горячую  руку  любого
представителя этого семейства лучше не попадаться.  Сэр  Эндрю,  который  не
отличался излишней отвагой, нашел, что слова судьи не лишены известной  доли
здравого смысла, и, вспомнив, что ему хватает  и  собственных  неприятностей
из-за  сварливости  его  супруги,  решил  не  усложнять  себе  жизнь  чужими
заботами. Мастер Годолфин и сэр Оливер, заявил судья, сами затеяли эту свару
и, Бога ради, пусть сами ее и улаживают, а если, выясняя свои отношения, они
случайно перережут друг другу глотки, то округа избавится от пары не в  меру
буйных  забияк.  Торговец  объявил  их  безумцами,  чьи  повадки  недоступны
пониманию здравомыслящего горожанина. Остальным - рыбакам и крестьянам -  не
на чем было пускаться в погоню, даже если бы у них и возникло такое желание.
   Итак, все разошлись, чтобы разнести весть о бурной ссоре и пророчество  о
неминуемом кровопролитии. Подобное предсказание  основывалось  исключительно
на том, что свидетели ссоры слишком хорошо знали, как скор на  расправу  сэр
Оливер. Но в этом-то они как раз и ошибались.
   Пустив коня в галоп, сэр Оливер поскакал по дороге вдоль  реки  Пенрин  и
вслед за мастером Годолфином промчался через мост, ведущий в городок того же
названия. В сердце сэра Оливера горела  жажда  кровавого  мщения.  Все,  кто
видел его  бешеную  скачку  и  успел  разглядеть  бледное  от  ярости  лицо,
изуродованное красным шрамом,  говорили,  что  его  можно  было  принять  за
дьявола.
   Он въехал  в  Пенрин,  когда  солнце  уже  зашло  и  сумерки,  постепенно
сгущаясь, переходили в ночь. По-видимому, колючий морозный воздух  несколько
охладил сэра Оливера, поскольку, оказавшись на противоположном берегу  реки,
он придержал неистовый бег коня  и  постарался  привести  в  порядок  сумбур
гневных мыслей, мелькавших в его голове. Он  вспомнил  клятву,  которую  три
месяца назад дал Розамунде. Это подействовало на сэра Оливера словно удар  в
грудь и заставило изменить прежнее намерение, в результате чего конь, несший
нашего джентльмена, перешел с галопа на иноходь. Сэр  Оливер  похолодел  при
одной мысли о том, насколько близко он оказался к крушению всех своих надежд
на счастье. Что значит удар хлыста какого-то мальчишки, если ответ  на  него
может разбить всю жизнь? Даже если его назовут трусом, уклонившимся от мести
обидчику, какое это имеет значение? Более того - тот, кто осмелится на такое
обвинение, на себе самом сможет убедиться в его лживости.
   Сэр Оливер поднял глаза к  темно-сапфировому  куполу  небес,  на  которых
морозным блеском сияла одинокая звезда, и всем сердцем возблагодарил Бога за
то, что ему не удалось нагнать Питера Годолфина в тот момент, когда душа его
была одержима безумием.
   Примерно в миле от Пенрина он свернул на дорогу, что начиналась у  речной
переправы и, взбегая вверх, огибала уступ холма, и направился к  Дому,  едва
касаясь поводьев. Оливер редко выбирал эту  дорогу.  Обычно  он  предпочитал
кружной путь через Трефузис-Пойнт, чтобы  хоть  издали  взглянуть  на  стены
дома, где обитала Розамунда, и бросить взгляд на ее окно. Однако в тот вечер
он решил избрать самый короткий и, следовательно, наиболее безопасный  путь.
Проезжая мимо Годолфин-Корта, он мог снова встретить  Питера,  а  памятуя  о
своем недавнем гневе,  сэр  Оливер  видел  в  нем  достаточно  красноречивое
предупреждение не только не стремиться к таким  встречам,  но  во  избежание
худших бед всеми силами уклоняться от них. И  предупреждение  это  было  так
убедительно, а  страх  перед  собственной  необузданностью,  доказательством
которой служили недавние  события,  так  велик,  что  сэр  Оливер  решил  на
следующий же день уехать из Пенарроу. Все равно куда, но уехать. Можно  было
поехать в Лондон и даже отправиться в плавание - хотя не  так  давно,  после
настойчивых просьб Розамунды,  ему  пришлось  навсегда  отказаться  от  этой
мысли. И все же он должен уехать, должен - на то время,  пока  Розамунда  не
станет его женой, - как можно больше увеличить расстояние, отделяющее его от
Питера Годолфина. Девять месяцев изгнания!  Ну  что  же,  ничего  страшного.
Лучше изгнание,  чем  постоянная  угроза  быть  вовлеченным  в  какую-нибудь
историю, исход которой может обречь его на вечную разлуку с  Розамундой.  Он
напишет ей письмо, и она, узнав о сегодняшних событиях, поймет и одобрит его
выбор.
   Когда сэр Оливер подъезжал к Пенарроу, он уже окончательно  утвердился  в
своем решении. От этого, равно как и от  уверенности  в  том,  что  подобные
действия  послужат  надежной  гарантией  будущего  счастья,  настроение  его
значительно улучшилось.
   Сэр Оливер сам отвел коня в стойло. У него было два конюха, но одного  он
отпустил на Рождество к родителям  в  Девон,  второму  же  приказал  лечь  в
постель. Малый простудился, а сэр Оливер всегда заботился о своих слугах.
   Войдя в столовую, сэр Оливер увидел, что стол уже накрыт  к  ужину,  а  в
огромном камине ярко  горит  огонь,  наполняя  просторную  комнату  приятным
теплом и отбрасывая красноватые отсветы  на  трофейное  оружие,  гобелены  и
портреты усопших Тресиллианов, украшавшие стены.  Услышав  шаги  хозяина,  в
комнату вошел старый Николас и поставил на стол высокий канделябр.
   - Вы задержались, сэр Оливер, - сказал слуга, - да и мастера Лайонела нет
дома.
   Что-то ворча и хмурясь, сэр Оливер пытался разбить ногой полено в камине,
и оно шипело под его влажным каблуком. Вспомнив Малпас и про себя  проклиная
легкомыслие Лайонела, он молча снял плащ и кинул его  на  дубовый  сундук  у
стены, на котором уже лежала шляпа. Затем он сел на стул, и Николас принялся
стягивать с него сапоги. Когда с  этим  делом  было  покончено,  сэр  Оливер
приказал подавать ужин.
   - Мастер Лайонел скоро вернется, - сказал он, - принесите мне  что-нибудь
выпить. Сейчас мне это нужнее всего.
   - Я сварил глинтвейн из канарского, - объявил Николас, - в такой морозный
вечер, как сегодня, сэр Оливер, для ужина лучшего и пожелать нельзя.
   Слуга удалился и вскоре вернулся, неся кружку из просмоленной  кожи,  над
которой клубился ароматный пар. Хозяин сидел в той же позе и хмуро смотрел в
огонь. Все еще думая о брате и Малпасе,  он  был  настолько  поглощен  этими
мыслями, что на какое-то время забыл о своих собственных делах. Кому, как не
ему, следовало бы вмешаться и постараться вразумить брата, размышлял он, это
его долг. Наконец он встал  и  направился  к  столу.  Здесь  он  вспомнил  о
заболевшем конюхе и спросил о нем Николаса. Узнав, что больному не лучше, он
взял чашку и налил в нее дымящегося глинтвейна.
   - Отнесите ему, - сказал он. - Это лучшее лекарство при его болезни.
   Со двора донесся стук копыт.
   - Вот наконец и мастер Лайонел, - сказал слуга.
   - Да, это, без сомнения, он, - согласился сэр Оливер. - Вы  можете  идти.
Здесь есть все, что ему понадобится.
   Сэр Оливер хотел удалить Николаса  из  столовой  до  того,  как  появится
Лайонел, поскольку был твердо намерен отчитать брата за его глупые  выходки.
По зрелом размышлении сэр Оливер пришел к заключению о необходимости  такого
выговора, тем более настоятельной в связи с его скорым отъездом из Пенарроу.
Старший брат решил не щадить младшего для его же блага.
   Сэр Оливер залпом выпил глинтвейн, и, когда он  ставил  кружку  на  стол,
снаружи послышались шаги  Лайонела.  Затем  дверь  распахнулась,  и  Лайонел
остановился на пороге, в смятении глядя на брата.
   - Итак... - начал сэр Оливер, оборачиваясь к  брату,  и  тут  же  замолк.
Картина, представшая его взору,  остановила  готовые  сорваться  с  его  губ
упреки; более того - он мгновенно забыл о них.
   - Лайонел! - задыхаясь, крикнул сэр Оливер, вскакивая. Лайонел,  шатаясь,
вошел в комнату, закрыл за собой дверь и задвинул  один  из  болтов.  Потом,
прислонясь к двери спиной, обратил к брату лицо. Он был смертельно бледен, и
под глазами у него расплылись большие темные круги. Правую руку без перчатки
он прижимал к боку; рука была залита  кровью,  которая  просачивалась  между
пальцами, капала на пол. На правой стороне желтого колета расползлось темное
пятно, происхождение которого не представляло загадки для сэра Оливера.
   - Боже мой! - воскликнул он, подбегая к брату. - Что случилось, Лал?  Кто
это сделал?
   - Питер Годолфин, - со странной усмешкой ответил Лайонел.
   Ни слова не произнес на это сэр Оливер, лишь заскрежетал зубами и с такой
силой сжал кулаки, что ногти вонзились в ладони. Затем, обняв юношу, который
после Розамунды был самым дорогим для него существом, помог  ему  подойти  к
огню. Лайонел упал на стул, где только что сидел сэр Оливер.
   - Какая у вас рана, мой мальчик? Клинок вошел глубоко? - почти  с  ужасом
спросил он.
   - Пустяки, рана поверхностная. Но я потерял очень много крови. Думал, что
истеку кровью, прежде чем доберусь до дому.
   С поспешностью, выдававшей его страх, Оливер  выхватил  кинжал,  разрезал
колет и рубашку и обнажил белое тело юноши. Быстро осмотрев его, сэр  Оливер
вздохнул свободней.
   - Вы - сущий ребенок, Лал, - с  облегчением  сказал  он.  -  Разве  можно
продолжать путь, даже не подумав остановить кровь, и  из-за  пустячной  раны
так много ее потерять - даром что это испорченная кровь  Тресиллианов.  -  И
после пережитого ужаса облегчение его было столь велико, что он  рассмеялся.
- Посидите здесь, пока я позову Николаса помочь мне перевязать вашу рану.
   - Нет! Нет! - с испугом воскликнул юноша и схватил брата за рукав. -  Ник
не должен ничего знать. Никто не должен знать, иначе я погиб.
   Сэр Оливер с изумлением посмотрел  на  брата.  На  губах  Лайонела  вновь
появилась странная судорожная усмешка, и на этот раз  в  ней  читался  явный
испуг.
   - Я с лихвой отплатил за то, что получил. К этому  часу  мастер  Годолфин
стал таким же холодным, как снег, на котором я его оставил.
   Увидев внезапно застывший взгляд  и  на  глазах  бледнеющее  лицо  брата,
Лайонел почувствовал, что ему становится не по  себе.  Почти  бессознательно
разглядывал он темно-розовый  шрам,  разгоравшийся  тем  ярче,  чем  бледнее
становилось лицо сэра Оливера. Но, будучи слишком занят собой,  он  даже  не
подумал выяснить, откуда взялся этот шрам.
   - Что вы хотите сказать? - наконец глухо спросил сэр Оливер.
   Взгляд сэра Оливера становился все страшнее; и Лайонел,  не  в  состоянии
более выдержать его, опустил глаза.
   - Он  это  заслужил,  -  почти  огрызнулся  Лайонел  в  ответ  на  упрек,
читавшийся в каждом мускуле статной фигуры сэра Оливера.  -  Я  предупреждал
его не попадаться мне  на  дороге.  Но  нынче  вечером...  Мне  кажется,  им
овладело безумие. Он  оскорбил  меня,  Нол.  Он  говорил  такое,  что  не  в
человеческих силах было стерпеть, и... - Он пожал плечами и замолчал.
   - Ну, полно, - тихо сказал сэр Оливер.  -  Прежде  всего  займемся  вашей
раной.
   - Не зовите Ника, - быстро проговорил Лайонел с мольбой в голосе.  -  Как
вы не понимаете, Нол? - И в ответ на вопросительный взгляд брата объяснил:
   - Неужели вы не поняли, что мы дрались  почти  в  полной  темноте  и  без
свидетелей? Это... - он глотнул воздуха, - это назовут убийством, хотя у нас
был поединок. Если узнают, что именно я... -  Он  задрожал,  в  его  глазах,
обращенных на брата, появилось что-то дикое, рот подергивался.
   - Понимаю, - произнес сэр Оливер, которому  наконец  все  стало  ясно,  и
горько добавил:
   - Вы безумец!
   - У меня не было выбора, - с жаром возразил Лайонел. - Он пошел на меня с
обнаженной шпагой. Право, мне кажется, он был пьян. Я предупредил  его,  что
ждет того из нас, кто останется в живых, но он заявил, чтобы я  не  утруждал
себя опасениями на его счет. Он наговорил столько гнусностей обо мне, о  вас
и обо всех, кто когда-либо носил наше имя... Он ударил меня шпагой плашмя  и
пригрозил заколоть на месте, если я не стану защищаться. Разве  у  меня  был
какой-нибудь выбор? Я не хотел убивать его! Бог  мне  свидетель,  не  хотел,
Нол!
   Не говоря ни слова, сэр Оливер подошел к столику, на котором стоял таз  с
кувшином, налил воды и так же молча вернулся к брату, чтобы  перевязать  ему
рану.
   После истории, рассказанной Лайонелом, никто не мог  бы  обвинить  его  в
случившемся, тем более сэр Оливер. Чтобы понять  это,  ему  достаточно  было
воскресить в памяти свое собственное состояние во время погони  за  Питером,
вспомнить, что только ради Розамунды - точнее, ради своего будущего  счастья
- он обуздал тогда свой яростный порыв.
   Промыв рану брата, сэр Оливер достал из шкафа чистую скатерть и  кинжалом
разрезал ее на несколько полос. Он расщипал одну из них и, чтобы  остановить
кровотечение, крестом наложил корпию на рану - шпага  прошла  через  грудные
мускулы, едва задев ребра. Затем он приступил к перевязке, проявляя  в  этом
деле ловкость и искусство, приобретенные в морских походах.
   Закончив, сэр Оливер открыл окно и выплеснул  в  него  розовую  от  крови
воду, после чего собрал куски скатерти, которыми промахивал рану, и вместе с
прочими свидетельствами только что проведенной операции бросил их  в  огонь.
Он ясно  видел  серьезность  положения  и  считал,  что  даже  Николас,  чья
преданность не вызывала у него сомнений, не должен  ничего  знать.  Малейший
риск  был  недопустим.  Лайонел  прав  в  своих  опасениях:   поединок   без
свидетелей,  каким  бы  честным  он  ни  был,  рассматривается  законом  как
убийство.
   Наказав Лайонелу завернуться в плащ, сэр Оливер отодвинул засов  и  пошел
наверх, чтобы найти для  брата  свежую  рубашку  и  колет.  На  площадке  он
встретил Николаса, спускавшегося по лестнице, и задержал  его  разговором  о
больном груме, проя