двумя  гигантскими
копьями. Под навесом стоял диван  с  шелковыми  подушками,  рядом  с  ним  -
мавританский столик, инкрустированный золотом и перламутром. Резную  решетку
у противоположного парапета  обвивала  роскошная  вьющаяся  роза,  усыпанная
кроваво-красными цветами, но в этот  вечерний  час  их  краски  сливались  в
сплошное серое пятно.
   Лайонел и Розамунда посмотрели друг на друга. Их лица призрачно белели  в
сгустившейся тьме. Нубийцы, как каменные статуи, застыли у лестницы.
   Молодой человек застонал и в отчаянии стиснул руки.  Ему  вернули  колет,
сорванный на базаре,  наскоро  починив  его  куском  веревки  из  пальмового
волокна. Но сам обладатель колета был ужасающе грязен. Тем  не  менее  мысли
его - если первые произнесенные им слова можно считать  таковыми  -  были  о
Розамунде и о том положении, в котором она оказалась.
   - О Боже! - воскликнул он. -  И  вам  пришлось  вынести  все  это!  Какое
унижение! Какая варварская жестокость!
   И он закрыл свое изможденное лицо руками.
   Розамунда ласково дотронулась до его руки.
   - Не стоит вспоминать о  том,  что  я  пережила,  -  проговорила  она  на
удивление ровным и спокойным голосом.
   Не говорил ли  я,  что  эти  Годолфины  были  неробкого  десятка!  Многие
считали, что в их роду даже женщины отличаются истинно мужским характером. И
едва ли кто усомнится, что в эти минуты Розамунда являла  собой  достаточное
тому свидетельство.
   - Не жалейте меня, Лайонел.  Мои  страдания  кончились  или  очень  скоро
кончатся. - И она улыбнулась той экзальтированной улыбкой,  какой  улыбаются
мученики в судный час.
   - Что вы хотите сказать? - изумился Лайонел.
   - Что? - повторила она. - Разве не в  наших  руках  возможность  сбросить
бремя жизни,  когда  оно  становится  слишком  тяжелым?  Тяжелее  того,  что
повелевает нам нести Господь.
   Лайонел только застонал в ответ. С  тех  пор  как  их  принесли  на  борт
каракки, он  только  и  делал,  что  стонал.  Если  бы  состояние  Розамунды
располагало к размышлениям, она бы поняла, какую  слабость  и  беспомощность
проявил он в час испытаний, когда по-настоящему достойный человек непременно
постарался бы - пусть безуспешно - поддержать и ободрить ее, а не оплакивать
собственные невзгоды.
   Невольники внесли  четыре  огромных  пылающих  факела  и  вставили  их  в
железные крепления,  выступавшие  из  стены  дома.  По  террасе  задвигались
мрачные красноватые блики. Невольники ушли, и вскоре в черной дыре  дверного
проема между неподвижными нубийцами выросла  третья  фигура.  Это  был  Сакр
аль-Бар.
   Он задержался в дверях и пристально посмотрел на  Лайонела  и  Розамунду.
Поза его дышала высокомерием, лицо было совершенно бесстрастно.  Наконец  он
медленно направился в их сторону. На нем был короткий - до колен  -  кафтан,
перепоясанный блестящим золотым кушаком, мерцавшим в  свете  факелов  и  при
каждом шаге вспыхивавшим снопами огня. Ноги корсара, обутые в красные, шитые
золотом турецкие туфли,  были  обнажены  до  колен,  руки  также  оставались
обнаженными до локтя. Его голову покрывал  белый  тюрбан,  украшенный  пером
цапли и пряжкой, усыпанной драгоценными каменьями.
   Сакр аль-Бар подал знак  нубийцам,  и  те  молча  скрылись,  оставив  его
наедине с пленниками. Корсар поклонился Розамунде.
   - Отныне, сударыня, - сказал он, - это ваши владения, где  с  вами  будут
обращаться скорее как с супругой, нежели как с невольницей. Ведь в  Берберии
крыши домов отведены женам мусульман. Надеюсь, вам здесь понравится.
   Не в силах отвести  взгляда  от  Оливера,  бледный  как  смерть,  Лайонел
отшатнулся от сводного брата, который, казалось, в эту минуту не обращал  на
него ни малейшего внимания. Нечистая совесть заставляла его опасаться самого
худшего, воображение рисовало тысячи казней, страх сдавливал горло,  вызывая
отвратительное чувство тошноты.
   Что же касается Розамунды, то она встретила Оливера, выпрямившись во весь
свой великолепный рост. И  хоть  лицо  ее  побледнело,  оно  было  столь  же
спокойно и невозмутимо, как его; хоть грудь  ее  часто  вздымалась,  выдавая
внутреннее волнение, во взгляде ее горело презрение и вызов,  когда  ровным,
твердым голосом она ответила ему вопросом на вопрос:
   - Каковы ваши намерения относительно меня?
   - Мои намерения? - повторил корсар, и его губы  искривила  едва  заметная
усмешка.
   Как ни был он уверен в том, что ненавидит Розамунду и стремится причинить
ей боль, унизить, уничтожить ее,  он  не  мог  подавить  в  себе  восхищение
стойкостью, с которой она встретила страшный час.
   Из-за холмов выглянул краешек луны, похожий на полированный медный серп.
   - Не вам спрашивать о моих намерениях, - ответил  корсар.  -  Когда-то  в
целом мире у вас не было более преданного раба, чем я,  Розамунда.  Вы  сами
своей бессердечностью и недоверием порвали золотые путы  моего  рабства.  Те
оковы, что я теперь налагаю на вас, разбить будет куда сложнее.
   Розамунда презрительно улыбнулась, давая понять, что на этот счет  у  нее
нет никаких сомнений. Оливер почти вплотную подошел к ней.
   - Вы моя невольница, понимаете? Невольница, которую я  купил  на  базаре,
как козу, мула или верблюда. Ваши душа и тело  принадлежат  мне.  Вы  -  моя
собственность, моя вещь, мое имущество,  которым  я  могу  пользоваться  или
выбросить, беречь его или уничтожить. У вас  нет  воли,  помимо  моей  воли.
Самая жизнь ваша отныне зависит от моей прихоти.
   Глухая ярость, клокотавшая в этих словах,  злобная  насмешка,  исказившая
смуглое бородатое лицо, заставили Розамунду отступить на шаг.
   - Вы чудовище! - с трудом проговорила она.
   - Итак, вы понимаете, на какое бремя променяли  узы,  расторгнутые  вашим
непостоянством.
   - Да простит вас Господь, - задыхаясь, ответила Розамунда.
   - Благодарю за молитву. Да простит он также и вас.
   При этих словах из темноты раздалось сдавленное злобное рыдание Лайонела.
   Сакр аль-Бар медленно повернулся на этот нечленораздельный звук. Он молча
посмотрел на Лайонела и вдруг рассмеялся.
   - Ба! Мой бывший брат. Славный малый, как Бог свят! Не так ли? Посмотрите
на  него  внимательно,  Розамунда.  Посмотрите,  как   доблестно   переносит
несчастье сей столп мужественности, вокруг которого вы собирались  обвиться,
сей могучий супруг, избранный вами. Взгляните на него! Взгляните на дорогого
моего брата!
   Язвительные слова корсара подействовали на Лайонела, словно удар  хлыста,
и в его душе, где только что не было  места  иным  чувствам,  кроме  страха,
зажглась злоба.
   - Вы не брат мне, - свирепо бросил он. - Ваша мать была распутницей.  Она
изменяла моему отцу.
   Сакр аль-Бар вздрогнул, но тут же взял себя в руки.
   - Если я еще раз услышу,  как  твой  гнусный  язык  произносит  имя  моей
матери, то велю с корнем вырвать его. Ее  память,  благодарение  Богу,  выше
оскорблений такой ничтожной твари, как ты. Тем не менее остерегись  говорить
о единственной женщине, чье имя я почитаю.
   Тут Лайонел изловчился и, как крыса, бросился на Сакр  аль-Бара,  пытаясь
вцепиться в горло. Но корсар  схватил  его  за  плечи,  пригнул  к  земле  и
заставил воющего от бессильной злобы молодого человека опуститься на колени.
   - Ты находишь, что я силен, не так ли? - усмехнулся он. - Стоит ли  этому
удивляться? Подумай о тех шести бесконечных месяцах,  которые  я  провел  на
галерной скамье, денно и нощно склоняясь над веслом, и ты поймешь,  что  это
они превратили мое тело в железо и заставили забыть о душе.
   Сакр аль-Бар отшвырнул Лайонела, тот отлетел в сторону  и,  ударившись  о
парапет, с грохотом сломал резную решетку и вьющийся по ней розовый куст.
   - Знаешь ли ты, как невыносима жизнь галерного раба? Как ужасно сидеть на
скамье день и ночь напролет нагим, прикованным  цепью  к  веслу,  нечесаным,
обмываемым лишь редкими дождями;  как  ужасно  непрерывно  вдыхать  смрадные
испарения тел твоих товарищей по несчастью,  сгорать  под  палящим  солнцем,
нестерпимо  страдать  от  гнойных  ран  и,  наконец   свалившись   от   этой
непрерывной,  нескончаемой  жестокой  пытки,  чувствовать,  как  твое   тело
истязает плеть боцмана, оставляя на нем незаживающие рубцы? Знаком  ли  тебе
весь этот ужас? - Голос корсара, дрожавший от сдерживаемой ярости, перешел в
рев. - Так ты узнаешь его, потому что ад, в котором благодаря тебе я  провел
шесть месяцев, станет твоим до самой твоей смерти.
   Сакр аль-Бар замолчал, но Лайонел не воспользовался предоставившейся  ему
возможностью. Мужество, неожиданно загоревшееся в  нем,  так  же  неожиданно
угасло, и он остался лежать там, куда отбросила его мощная рука корсара.
   - Однако, - сказал Сакр аль-Бар, - надо покончить  с  тем,  ради  чего  я
приказал привести вас сюда. Вам показалось  недостаточным  обвинить  меня  в
убийстве, лишить доброго имени, имущества и толкнуть  на  дорогу  в  ад;  вы
решили пойти дальше и занять мое место в лживом сердце  женщины,  которую  я
любил. Вот этой женщины.
   Надеюсь, -  задумчиво  продолжал  он,  -  вы  тоже  любите  ее,  Лайонел,
насколько способно любить такое ничтожество, как вы. А значит, к мукам  тела
прибавятся муки вашей вероломной души. Лишь осужденные на  вечное  проклятье
знают, какая это пытка. Затем-то я и привел вас  к  себе,  дабы  вы  поняли,
какая участь уготована этой женщине в моем доме, и  ушли  отсюда  с  мыслью,
которая принесет вашей душе более  жестокие  страдания,  чем  плеть  боцмана
вашему изнеженному телу.
   - Вы дьявол, - прорычал Лайонел. - О, вы само исчадие ада!
   - Если вы, братец-жаба, намерены плодить дьяволов, то когда встретитесь с
ними в следующий раз, не укоряйте их за принадлежность  к  этому  достойному
племени.
   - Не обращайте на него  внимания,  Лайонел,  -  сказала  Розамунда.  -  Я
докажу, что он такой же хвастун, как  и  негодяй,  о  чем  говорят  все  его
поступки. Уверяю вас, ему не удастся осуществить свой гнусный план.
   - Давая подобное обещание, вы  сами  грешите  излишней  хвастливостью,  -
заметил Сакр аль-Бар. - Что касается остального,  то  я  лишь  то,  чем  вы,
сговорившись друг с другом, сделали меня.
   - Разве мы сделали вас лжецом и трусом, ибо кем же еще прикажете  считать
вас? - возразила Розамунда.
   - Трусом? - В голосе корсара  звучало  неподдельное  изумление.  -  Здесь
кроется очередная ложь, которую он поведал вам среди  прочих  измышлений.  В
чем, позвольте спросить, я проявил себя трусом?
   - В чем? Да  в  том,  чем  вы  сейчас  занимаетесь,  подвергая  пыткам  и
издевательствам беззащитных людей, которые находятся в вашей власти.
   - Я говорю не о том, что я есть, - отвечал он. - Ведь я уже сказал вам: я
- лишь то, чем вы меня сделали. Сейчас я говорю о том, чем я был. Я говорю о
прошлом.
   - Так вы говорите о прошлом? - тихо переспросила она. - О  прошлом..,  со
мной? И вы осмеливаетесь?
   - Именно для того я и завез вас так далеко от Англии, чтобы поговорить  с
вами о прошлом; чтобы наконец сказать вам то, что я по собственной  глупости
утаил от вас пять лет назад; чтобы продолжить разговор, который вы прервали,
указав мне на дверь.
   - О да, я была чудовищно несправедлива к вам, - проговорила  Розамунда  с
Горькой иронией. - Конечно, я была  недостаточно  предупредительна.  Мне  бы
более приличествовало улыбаться и любезничать с убийцей своего брата.
   - Но ведь тогда я поклялся вам, что не убивал его, - напомнил  корсар,  и
голос его дрогнул.
   - И я вам ответила, что вы лжете.
   - Да, и попросили меня уйти - ведь слово человека,  которого  вы  любили,
человека, с которым вы обещали связать свою судьбу, оказалось для вас пустым
звуком.
   - Я обещала стать вашей женой, как следует  не  зная  вас,  и  упрямо  не
желала прислушиваться к тому, что все говорили про вас и ваши дикие повадки.
За свое слепое упрямство я была наказана, как, вероятно, того и заслуживала!
   - Ложь! Все ложь! - взорвался он. - Мои повадки! Бог свидетель - в них не
было ничего дикого. Кроме того, полюбив вас, я отказался от  них.  С  первых
дней творенья не было на земле человека, более  просветленного,  освященного
любовью, чем я!
   - Избавьте меня хоть от этого! - воскликнула она с отвращением.
   - Избавить? От чего же мне вас избавить?
   - От стыда за все, о чем вы говорите. От стыда, который  охватывает  меня
при одной мысли о том времени, когда я думала, что люблю вас.
   - Если вы еще не забыли, что такое стыд, - усмехнулся Сакр аль-Бар, -  то
он сокрушит вас прежде, чем я закончу,  ибо  вам  придется  выслушать  меня.
Здесь некому прервать нас, некому перечить моей  воле,  здесь  повелеваю  я.
Итак, подумайте, вспомните. Вспомните, как вы гордились переменами,  которые
произвели во мне. Моя податливость  льстила  вашему  тщеславию  -  как  дань
всемогуществу вашей красоты. И вот на основании ничтожнейшей улики вы  вдруг
сочли меня убийцей вашего брата.
   - Ничтожнейшей улики? - невольно воскликнула Розамунда.
   - Настолько ничтожнейшей, что судьи в Труро даже не возбудили дела против
меня.
   - Потому что они полагали, - перебила она, - что  вас  вынудили  на  этот
поступок; вы поклялись им, как и мне, что никакие  выходки  моего  брата  не
заставят вас  поднять  на  него  руку;  они  не  знали,  что  вы  -  лжец  и
клятвопреступник.
   С минуту Сакр аль-Бар пристально смотрел на Розамунду, затем прошелся  по
террасе. Он совсем забыл о Лайонеле, и тот  по-прежнему  лежал  под  розовым
кустом.
   - Да пошлет мне Господь терпение, - наконец проговорил корсар. - Оно  мне
необходимо, поскольку я желаю, чтобы сегодня вы  многое  поняли.  Я  намерен
показать вам, как справедливо мое возмущение  и  как  заслуженно  наказание,
которое вас ждет за то, что вы сделали с моей жизнью  и,  возможно,  с  моей
бессмертной душой. Судья Бейн и тот, другой, кто  уже  умер,  знали,  что  я
невиновен.
   - Знали, что  вы  невиновны?  -  с  насмешливым  изумлением  переспросила
Розамунда. - Разве они не были  свидетелями  вашей  ссоры  с  Питером  и  не
слышали, как вы поклялись убить его?
   - То была клятва в пылу гнева. Успокоясь, я сразу вспомнил,  что  он  ваш
брат.
   - Сразу? - усмехнулась она. - Сразу после того, как убили его?
   - Повторяю, - сдержанно ответил Оливер, - я не убивал его.
   - А я повторяю: вы лжете.
   Довольно долго смотрел он на Розамунду и наконец рассмеялся.
   - Вы хоть раз встречали человека, который лгал бы без причины? Люди  лгут
ради выгоды, из трусости, злобы или из обыкновенного тщеславия.  Я  не  знаю
других причин лжи, разве что - ах, да! - он бросил  взгляд  на  Лайонела,  -
разве  что  самопожертвование  ради  спасения  ближнего.  Вот  вам   и   все
побуждения, толкающие человека на путь лжи. Хоть одно из всего относится  ко
мне в моем нынешнем положении? Подумайте! Спросите себя,  зачем  мне  сейчас
лгать вам? Подумайте и о том, что я возненавидел вас за измену; что  у  меня
нет более страстного желания, чем желание  наказать  вас  за  нее  и  за  те
страшные последствия, которые она повлекла за собой; что я привез вас  сюда,
дабы вы сполна, до последнего фартинга, расплатились со мной. Так  зачем  же
мне лгать?
   - Даже если это и так, то зачем вам говорить правду? С какой целью?
   - Чтобы  заставить  вас  понять  всю  глубину  вашей  несправедливости  и
убедиться в том зле, за которое я призвал вас к ответу; сорвать  присвоенный
вами венец мученицы и заставить вас осознать - как  это  ни  горько,  -  что
происходящее с вами - неизбежное следствие вашего собственного коварства.
   - Сэр Оливер, вы считаете меня дурой?
   - Да, мадам, более чем.
   - Иначе и быть не может, - презрительно  согласилась  Розамунда,  -  коли
даже теперь вы попусту тратите свое красноречие, пытаясь убедить  меня,  что
черное - это белое. Но слова не в силах перечеркнуть факты. Даже если вы  не
умолкнете до дня Страшного суда, то и тогда ваши слова не  очистят  снег  от
кровавого следа, который тянулся к дверям вашего дома; не  сотрут  память  о
взаимной ненависти и вашей угрозе убить Питера; притупят они и  воспоминаний
о том, что многие требовали наказать вас. И вы еще смеете говорить со мной в
подобном тоне? Вы смеете стоять здесь и под всевидящим оком самого небесного
Судии  лгать  мне,  пытаясь  пустыми  словами  сгладить   гнусность   своего
последнего деяния. Вот для чего вы лжете - таков мой ответ на ваш вопрос.  И
что же могло убедить меня, что ваши руки чисты, и заставить меня сдержать  -
да смилуется надо мной Господь! - данное вам обещание?
   - Мое слово! - ответил он звонким от волнения голосом.
   - Слово лжеца, - поправила она.
   - Не думайте, - возразил  он,  -  что  при  необходимости  я  не  мог  бы
подкрепить свое слово доказательствами.
   - Доказательствами?  -  Розамунда  взглянула  на  него  широко  открытыми
глазами, и ее губы искривились в насмешливой  улыбке.  -  Из-за  них-то  вы,
вероятно,  и  бежали,  как  только  услышали  о  скором  прибытии  посланцев
королевы, направленных ею в ответ на многочисленные требования наказать вас.
   Сакр аль-Бар застыл в изумлении, не сводя глаз с Розамунды.
   - Бежал? - наконец проговорил он. - Что за небылица?
   - Теперь вы скажете, что вовсе  не  пытались  скрыться  и  это  очередное
ложное обвинение?
   - Так значит, - медленно проговорил он, - меня сочли беглецом!
   И вдруг он словно прозрел, и этот свет ослепил и ошеломил  его.  Мысль  о
том, что только так и можно было объяснить его неожиданное исчезновение, при
всей ее дьявольской простоте, ни разу не приходила ему  в  голову!  В  любое
другое время его  исчезновение  неизбежно  вызвало  бы  различные  толки,  а
возможно, и расследование. Но при тогдашних обстоятельствах такое объяснение
напрашивалось само собой, оно безоговорочно подтверждало в общем мнении  его
вину и намного упрощало задачу  Лайонела.  Сакр  аль-Бар  уронил  голову  на
грудь. Что он наделал! Мог ли он по-прежнему винить Розамунду за то, что она
поверила столь неопровержимой улике? Мог ли  осуждать  ее  за  то,  что  она
сожгла  нераспечатанным  письмо,  которое  он  передал  ей  через  Питта?  И
действительно, что оставалось предполагать о его исчезновении,  как  не  то,
что он попросту бежал? А раз так, то бегство  со  всей  очевидностью  должно
было заклеймить его как убийцу, каковым он и был по убеждению многих. Как же
он мог обвинять Розамунду, если она в конце концов позволила убедить себя на
основании единственно разумного и оправданного предположения!
   Неожиданно его захлестнуло чувство вины.
   - Боже мой! - простонал он. - Боже мой!
   Он посмотрел на Розамунду, но тут же отвел взор, не выдержав бесстрашного
взгляда ее измученных, обведенных темными кругами глаз.
   - В самом деле, чему же еще могли вы поверить! - пробормотал  он,  словно
отвечая на собственные мысли.
   - Ничему, кроме правды, как бы она ни была ужасна!
   Гневные слова Розамунды больно  задели  Оливера.  Минутную  слабость  как
рукой сняло; в его душе вновь пробудились  раздражение  и  жажда  мести.  Он
подумал, что она слишком быстро поверила возведенному на него обвинению.
   - Правды? - переспросил корсар, смело  взглянув  на  Розамунду.  -  А  вы
способны узнать правду, если вам ее покажут?  Способны  отличить  правду  от
лжи? Что ж, проверим! Ибо, как Бог свят, сейчас вам откроется вся правда,  и
вы увидите, что она гораздо страшнее всех ваших фантазий.
   По твердому голосу и властному тону корсара Розамунда почувствовала,  что
надвигается нечто ужасное. Она ощутила волнение: быть может,  ей  передались
отзвуки бури, бушевавшей в его душе.
   - Ваш брат, - начал он, - пал от руки трусливого ничтожества,  которое  я
любил и по отношению к которому на мне лежал святой долг. Он бросился искать
убежища и защиты в моем доме.  Кровь  из  раны,  полученной  им  в  схватке,
отметила его путь.
   Сакр аль-Бар немного помолчал. Когда он снова заговорил, голос его звучал
ровно, как будто он спокойно предавался рас