за.
   Дадал раззадоривал турка:
   - Неужели ты отступишь перед каким-то израильтянином?  Неужели  эту  деву
придется  отдать  извратителю  Завета,   обреченному   геенне,   тому,   чьи
соплеменники не пожертвуют ближнему и финиковой косточки? Не  позор  ли  это
для правоверного?
   Подзадоренный дадалом турок с явной неохотой прибавил еще пять филипиков.
Однако еврей, нисколько не смутясь, - он был торговцем, и ему десятки раз на
дню приходилось выслушивать нечто подобное, - вытащил из-за пояса кошелек.
   - Здесь сто филипиков, - заявил он. - Это слишком много, но я плачу.
   Не дожидаясь, когда благочестивый  дадал  вновь  примется  искушать  его,
турок махнул рукой и сел.
   - Я уступаю ему удовольствие купить ее, - твердо сказал он.
   - Итак, она твоя, о Абрахам, за сто филипиков.
   Израильтянин отдал кошелек помощникам дадала  и  шагнул  к  девушке.  Она
по-прежнему безуспешно пыталась вырваться, но корсары с силой толкнули ее  к
старику, и тот на мгновение обхватил ее стан руками.
   - Ты дорого обошлась мне, дочь Испании, - прошипел он, - но я  не  сетую.
Пойдем.
   И он попытался увести ее.
   Но испанка со свирепостью тигрицы впилась ногтями в его  лицо.  Вскрикнув
от боли, старик выпустил ее. В ту же секунду она молниеносно выхватила из-за
пояса еврея кинжал.
   - Valga de Dios! <Да поможет мне Господь! (исп.)> -  воскликнула  она  и,
прежде чем ее успели остановить, вонзила лезвие в свою прекрасную  грудь  и,
задыхаясь, упала к ногам Абрахама. Тело ее сотрясли предсмертные конвульсии.
Абрахам с яростью и смятением смотрел  на  умирающую.  Весь  базар  замер  в
благоговейном молчании.
   Розамунда встала, ее бледное лицо порозовело,  в  глазах  зажегся  слабый
огонек. Бог указал ей путь, и  когда  наступит  ее  черед,  Бог  даст  ей  и
средство. Она вдруг почувствовала прилив силы и мужества. Смерть - простой и
быстрый конец, открытая дверь, за которой она избавится от позора. Розамунда
знала, что Господь в милосердии своем простит самоубийство, совершенное  при
таких обстоятельствах.
   После короткого оцепенения Абрахам пришел наконец в себя.
   - Она мертва, - прогнусавил он. - Меня обманули. Верни мне мое золото.
   - Разве мы должны возвращать плату  за  каждого  умершего  невольника?  -
спросил дадал.
   - Но ее еще не передали мне! -  бушевал  еврей.  -  Мои  руки  не  успели
коснуться ее!
   - Ты лжешь, собачий сын, - последовал  бесстрастный  ответ.  -  Она  была
твоя. Я объявил об этом. И раз она принадлежит тебе, убери ее отсюда.
   Лицо еврея побагровело.
   - Что? - Он задыхался. - Мне придется потерять сто филипиков?
   - Что записано, то записано, - ответил дадал.
   Глаза Абрахама налились кровью, на губах выступила пена.
   - Нигде не записано, что...
   - Успокойся, - заметил дадал. - Ничего  бы  не  случилось,  не  будь  это
предначертано в Книге Судеб.
   В толпе поднялся ропот.
   - Верни мои сто филипиков, - не унимался еврей.
   Глухой гул толпы тем временем перешел в рев.
   - Ты слышишь? - спросил дадал. - Да простит тебя  Аллах  за  то,  что  ты
нарушаешь мир на базаре. Ступай отсюда, пока с тобой не случилось несчастья.
   - Убирайся! Убирайся! - ревела толпа.
   Несколько человек угрожающе приблизились к несчастному Абрахаму:
   - Вон отсюда, извратитель Завета! Мразь! Собака! Прочь!
   Весь базар пришел в волнение. Абрахама окружили злобные лица,  к  нему  с
угрозой тянулись кулаки, и наконец страх заставил его забыть о деньгах.
   - Я ухожу, ухожу, - в испуге пробормотал он и поспешил к выходу.
   Но дадал вернул его.
   - Забери свое имущество, - приказал он, указывая на труп.
   Вынужденный  проглотить  новое  издевательство,  Абрахам   позвал   своих
невольников и  велел  унести  безжизненное  тело,  за  которое  он  заплатил
кругленькую сумму в звонкой монете. И все же у ворот он остановился.
   - Я пожалуюсь паше, - пригрозил он. - Асад ад-Дин справедлив  и  заставит
вернуть мне деньги.
   - Конечно, - ответил дадал, -  но  не  раньше,  чем  ты  сумеешь  оживить
покойницу.
   И он повернулся к толстяку Аюбу, который дергал его за рукав. Чтобы лучше
расслышать шепот подручного Фензиле, дадал наклонил голову. Затем, повинуясь
ему, приказал привести Розамунду.
   Она безропотно покинула свое место и медленно подошла к водоему. Движения
ее были безжизненны, как у сомнамбулы или у человека, одурманенного каким-то
зельем. Она остановилась посреди базара, залитого жгучими лучами  солнца,  и
дадал  принялся  многословно  расписывать  ее  достоинства.  Он  говорил  на
лингва-франка  -  языке,  понятном  всем  посетителям  базара,  к  какой  бы
национальности они  ни  принадлежали.  Чем  больше  разливался  красноречием
дадал, тем больший ужас и стыд охватывали Розамунду: она понимала смысл  его
речей благодаря знанию французского, который выучила во Франции.
   Первым желание купить Розамунду изъявил мавр, неудачно  торговавший  двух
нубийцев. Он поднялся со ступеней водоема и  внимательно  осмотрел  девушку.
Должно быть, осмотр вполне удовлетворил его, поскольку предложенная им  цена
была весьма значительна и заявлена с высокомерной уверенностью, что  у  него
не окажется конкурентов.
   - Сто филипиков за молочноликую девушку!
   - Это слишком мало. Разве  ты  не  видишь  прелесть  ее  лица,  подобного
сияющей луне? - возразил дадал и двинулся вокруг водоема. - Чигил поставляет
нам прекрасных женщин, но ни одна из женщин Чигила  и  наполовину  не  столь
прекрасна, как эта жемчужина.
   - Сто пятьдесят! - крикнул левантийский турок, щелкнув пальцами.
   - И этого недостаточно. Посмотри, каким царственным ростом в благоволении
своем наделил ее  Аллах.  Взгляни,  как  благородна  ее  осанка,  как  дивно
сверкают ее чудные глаза!  Клянусь  Аллахом,  она  достойна  украсить  гарем
самого султана.
   Покупатели не могли не признать, что в словах  дадала  нет  ни  малейшего
преувеличения, и  в  их  обычно  чинно-бесстрастных  рядах  возникло  легкое
волнение. Тагаринский мавр по имени Юсуф предложил сразу двести филипиков.
   Но дадал, будто не слыша его, продолжал восхвалять достоинства  пленницы.
Он поднял ее руку, чтобы покупатели лучше рассмотрели ее. Розамунда опустила
глаза и покорно повиновалась; ее чувства  выдавал  только  румянец,  который
медленно залил ее лицо и тут же погас.
   - Посмотрите на эти руки! Они нежнее аравийских шелков и  белее  слоновой
кости. Сейчас цена двести филипиков! А сколько предложишь ты, о Хамет?
   Хамет, не скрывая злости от того, что предложенная  им  цена  так  быстро
удвоилась, сказал:
   - Клянусь Аллахом, я купил трех крепких девушек из Суса за меньшую сумму!
   - Уж не собираешься  ли  ты  сравнивать  грубую  девку  из  Суса  с  этим
благоуханным нарциссом, с этим образцом женственности?
   - Ладно, двести десять филипиков, - снизошел Хамет.
   Бдительный Тсамани счел, что настало время исполнить поручение  и  купить
девушку для своего господина.
   - Триста, - внушительно сказал он, чтобы разом покончить с этим делом.
   - Четыреста! - тут же взвизгнул резкий голос за его спиной.
   Изумленный Тсамани круто повернулся и увидел хитрое лицо Аюба.  По  рядам
покупателей пробежал шепот; люди вытягивали  шеи,  чтобы  узнать,  кто  этот
щедрый безумец.
   Тагаринец Юсуф, вне себя от гнева, поднялся со ступеней  и  объявил,  что
отныне пыль алжирского базара не осквернит его подошв и он не купит здесь ни
одного невольника.
   - Клянусь источником Зем-Зем <Зем-Зем - источник, расположенный в  ограде
храма в  Мекке.  Этот  источник  забил  по  повелению  Иеговы  для  Агари  и
Измаила.>, - бушевал он, - здесь  все  околдованы!  Четыреста  филипиков  за
какую-то франкскую девчонку! Да умножит Аллах ваше  богатство,  ибо  истинно
говорю - оно вам пригодится.
   В сильнейшем негодовании он гордо прошествовал  к  воротам  и,  растолкав
толпу локтями, покинул базар.
   Однако прежде чем шум торгов смолк за спиной мавра,  цена  на  невольницу
вновь  поднялась.  Пока  Тсамани   оправлялся   от   изумления,   вызванного
неожиданным появлением соперника, дадал соблазнил  турка  поднять  цену  еще
выше.
   - Это безумие, - сокрушался турок, - но она услаждает мой  взор,  и  если
Аллаху будет угодно наставить ее  на  путь  истинной  веры,  то  она  станет
звездой моего гарема. Четыреста двадцать филипиков, о дадал,  и  да  простит
мне Аллах расточительность!
   Но  не  успел  он  закончить,  как   Тсамани   выкрикнул   с   лаконичным
красноречием:
   - Пятьсот!
   - О Аллах! - вырвалось у дадала, и он воздел руки к небесам.
   - О Аллах! - словно эхо, повторила толпа.
   - Пятьсот пятьдесят! - Визгливый голос Аюба перекрыл шум базара.
   - Шестьсот, - невозмутимо произнес Тсамани.
   Всеобщее возбуждение и шум, вызванные столь небывалыми  ценами,  вынудили
дадала призвать всех к тишине. Базар притих, и Аюб, не теряя времени,  одним
скачком поднял цену до семисот филипиков.
   - Восемьсот! - гаркнул Тсамани, теряя терпение.
   - Девятьсот! - не унимался Аюб.
   Побелев от ярости, Тсамани снова повернулся к евнуху.
   - Это что - насмешка, о отец ветра? - крикнул он.
   Его язвительный намек был встречен дружным смехом.
   - Если кто и насмехается, так это  ты.  -  Аюб  едва  сдерживался.  -  Но
насмешки дорого тебе обойдутся.
   Тсамани пожал плечами и вновь обратился к дадалу.
   - Тысяча филипиков, - коротко заявил он.
   - Тише! - снова крикнул дадал. - Тише, и возблагодарим Аллаха за  хорошие
цены.
   - Тысяча сто, - предложил неукротимый Аюб.
   Тсамани понял, что  побежден:  он  достиг  предельной  цены,  назначенной
Асидом, и не осмеливался превышать ее, не испросив указаний  паши.  Но  если
для переговоров со своим господином он отправится в Касбу, Аюб тем  временем
завладеет девушкой.  Визирь  почувствовал,  что  оказался  между  молотом  и
наковальней. С одной стороны, если он позволит обойти  себя,  паша  едва  ли
простит ему разочарование; с другой - если  превысит  цену,  столь  бездумно
назначенную, ибо она превосходит все разумные границы, то и это может дорого
ему обойтись.
   Тсамани обернулся к толпе и гневно взмахнул руками:
   - Клянусь  бородой  Пророка,  этот  наполненный  ветром  и  жиром  пузырь
издевается над нами. Он вовсе не думает ее покупать.  Слыханное  ли  дело  -
платить за невольницу и половину таких денег!
   Ответ Аюба был более чем красноречив: он вытащил туго  набитый  кошель  и
бросил его на землю; тот упал с приятным звоном.
   - Вот мой поручитель. - И евнух довольно осклабился, от души  наслаждаясь
гневом и замешательством своего врага, тем более что  это  удовольствие  ему
ничего не стоило. - Так я отсчитаю тысячу сто филипиков, о дадал?
   - Удовлетворен ли визирь Тсамани?
   - Да знаешь ли ты, собака, для кого я покупаю ее? - проревел  Тсамани.  -
Для самого паши, для Асад ад-Дина, любимца Аллаха!
   И, подняв руки, он двинулся на Аюба:
   - Что ты скажешь ему, о собака, когда он призовет тебя к  ответу  за  то,
что ты дерзнул обойти его?
   Но Аюб, на которого ярость Тсамани не произвела ни малейшего впечатления,
только развел пухлыми руками:
   - А откуда мне было знать это, коль Аллах не создал меня всезнающим? Тебе
следовало раньше предупредить меня. Так я и  отвечу  паше,  если  он  станет
спрашивать. Асад справедлив.
   - И за трон Стамбула не хотел бы я быть на твоем месте, Аюб.
   - А я на твоем, Тсамани: в тебе вся желчь разлилась от злости.
   Они стояли, пожирая друг друга горящими глазами, пока дадал не призвал их
вернуться к делу.
   -  Теперь  цена  невольницы  тысяча  сто  филипиков.  Ты  признаешь  себя
побежденным, о визирь?
   - Такова воля Аллаха, У меня нет полномочий платить больше.
   - В таком случае, за тысячу сто филипиков, Аюб, она...
   Однако на этом торгам не суждено было закончиться.
   Из густой толпы любопытных, собравшихся  у  ворот,  раздался  решительный
голос:
   - Тысяча двести филипиков за франкскую девушку.
   Дадал, полагавший, что предел безумия уже позади, застыл, разинув рот  от
изумления. Чернь, охваченная самыми  противоречивыми  чувствами,  насмешливо
улюлюкала и ревела от восторга. Тсамани и то  несколько  повеселел,  увидев,
что в состязание вступил новый претендент, который,  возможно,  отомстит  за
него Аюбу. Толпа раздалась, и на открытое пространство крупными шагами вышел
Сакр аль-Бар. Его сразу узнали,  и  боготворившая  корсара  толпа  принялась
громко выкрикивать его имя.
   Это берберийское имя ничего не говорило Розамунде. Стоя спиной к воротам,
она не могла видеть его обладателя. Но  она  узнала  голос,  и  ее  охватила
дрожь.  Она  ничего  не  понимала  в  торгах  и  не   догадывалась,   почему
заинтересованные стороны пришли в такое волнение. Почти  бессознательно  она
задавалась вопросом,  какие  гнусные  цели  преследует  Оливер,  но  теперь,
услышав его голос, она все поняла. Оливер скрывался в толпе,  выжидая,  пока
один из конкурентов победит, и теперь  вышел,  чтобы  купить  ее  для  себя.
Розамунда закрыла глаза и взмолила Бога, чтобы он не дал ему преуспеть.  Она
смирится с чем угодно, кроме этого. Нет, она не  доставит  ему  удовольствия
довести ее до самоубийства и не  вонзит  кинжал  в  сердце,  как  несчастная
испанка. От ужаса она едва не потеряла сознание. На миг ей  показалось,  что
земля  уходит  у  нее  из-под  ног.  Но  головокружение  быстро  прошло,  и,
очнувшись, она услышала громоподобный рев толпы: "Маш Аллах! Сакр  аль-Бар!"
- и суровый голос дадала, призывающего к тишине.
   - Слава Аллаху, посылающему столь щедрых покупателей! - воскликнул дадал.
- А что скажешь ты, о Аюб?
   - Ну? - Тсамани насмешливо улыбнулся. - В самом деле, что?
   - Тысяча триста. - Дрогнувший голос Аюба звучал неуверенно.
   - Еще сто, о дадал, - спокойно произнес Сакр аль-Бар.
   -  Тысяча  пятьсот!  -  выкрикнул  Аюб,  дойдя  не  только  до   предела,
назначенного госпожой, но и исчерпав все деньги, бывшие в ее распоряжении. К
тому же теперь исчезла последняя надежда поживиться за счет Фензиле.
   - Еще сто, о дадал, - проговорил  бесстрастный,  как  сама  судьба,  Сакр
аль-Бар, не удостаивая дрожащего евнуха взглядом.
   - Тысяча шестьсот филипиков! - громко выкрикнул дадал, скорее давая выход
своему изумлению, нежели объявляя новую цену. Затем, совладав  с  собой,  он
благоговейно склонил голову и излился в сакраментальном признании:
   - Нет невозможного для воли Аллаха!  Хвала  тому,  кто  посылает  богатых
покупателей!
   Аюб был настолько подавлен,  что  Тсамани,  глядя  на  него,  утешился  в
собственном поражении и ощутил сладость мщения, свершенного чужими руками.
   - Что ты скажешь на это, о проницательный Аюб? - крикнул дадал.
   - Скажу, - задыхаясь, отвечал евнух, - что  раз  по  милости  шайтана  он
имеет такие богатства, то он и должен победить.
   Но едва приспешник Фензиле успел произнести эти оскорбительные слова, как
огромная рука Сакр аль-Бара опустилась на его жирную шею. Базар одобрительно
загудел.
   - Ты говоришь, по милости шайтана, бесполая ты собака? -  грозно  спросил
корсар и так сжал шею Аюба, что тот скорчился от боли.
   Голова евнуха клонилась  все  ниже,  наконец  тело  его  обмякло,  и  он,
извиваясь, распростерся в пыли.
   - Как мне научить тебя, отец нечистот, подобающему обхождению?  Придушить
или вздернуть твою рыхлую тушу на дыбу?
   Говоря так, Сакр аль-Бар водил физиономией не в меру  заносчивого  евнуха
по земле.
   - Смилуйся! - вопил Аюб. - Смилуйся, о могучий Сакр аль-Бар!  Ты  ведь  и
сам взыскуешь милости Аллаха!
   - Откажись от своих слов, падаль! При всех признай себя лжецом и собакой!
   - Отказываюсь, отказываюсь! Я грязно солгал! Твое  богатство  -  награда,
посланная Аллахом за славные победы над неверными!
   - Высунь свой злоречивый язык, - приказал Сакр аль-Бар, -  и  слижи  прах
под моими подошвами. Высунь язык, говорю я!
   Подгоняемый страхом Аюб повиновался, после  чего  Сакр  аль-Бар  отпустил
его.
   Под общий смех и издевательства несчастный наконец поднялся на  ноги;  он
задыхался от забившей рот пыли, и его посеревшее лицо дрожало, как студень.
   - А теперь вон отсюда, пока мои ястребы  не  вцепились  в  тебя  когтями.
Пошевеливайся!
   Аюб поспешил  ретироваться,  сопровождаемый  едкими  насмешками  толпы  и
колкими замечаниями Тсамани. Сакр аль-Бар повернулся к дадалу.
   - Невольница твоя за тысячу шестьсот филипиков,  о  Сакр  аль-Бар,  слава
ислама. Да умножит Аллах число твоих побед!
   - Заплати ему, Али, - коротко распорядился корсар и пошел  получить  свою
покупку.
   Впервые с того дня, когда после встречи с голландским судном он  приходил
к ней в каюту на борту каракки, стоял сэр Оливер лицом к лицу с  Розамундой.
Всего один  взгляд  бросила  она  на  бывшего  возлюбленного  и,  смертельно
побледнев, в ужасе отпрянула от него. На примере Аюба  она  воочию  увидела,
как далеко может зайти его жестокость. Разве могла она знать,  что  вся  эта
сцена была искусно разыграна им, чтобы вселить страх в ее душу?
   Сакр аль-Бар внимательно наблюдал за Розамундой, и на его  плотно  сжатых
губах играла жестокая улыбка.
   - Пойдемте, - сказал он по-английски.
   Розамунда подалась назад, как бы ища защиты у дадала. Но корсар подошел к
ней, схватил за руку и почти швырнул сопровождавшим его  нубийцам  Абиаду  и
Заль-Зеру.
   - Закройте ей лицо, - приказал он, - и отведите в мой дом. Живо!

Глава 11

ИСТИНА

   Солнце быстро клонилось к краю земли, когда Сакр аль-Бар  с  нубийцами  и
эскортом из нескольких корсаров  подходил  к  воротам  своего  белого  дома,
выстроенного на невысоком холме за городскими стенами.
   Розамунда и Лайонел,  которых  вели  следом  за  предводителем  корсаров,
миновали темный, узкий вход и оказались на просторном дворе; в  синеве  неба
догорали  последние  краски  умирающего  дня,  и  тишину  вечера  неожиданно
прорезал голос муэдзина, призывающего правоверных к молитве.
   В центре четырехугольного двора бил  фонтан,  и  его  тонкая  серебристая
струя взмывала вверх и, рассыпаясь на мириады самоцветов, изливалась  дождем
в широкий мраморный бассейн.
   Невольники набрали воды из фонтана, Сакр аль-Бар с приближенными совершил
омовение и опустился на принесенный невольниками коврик для молитвы; корсары
сняли плащи и, разостлав их на земле, последовали его примеру.
   Дабы взоры двух новых  невольников  не  оскверняли  молитву  правоверных,
нубийцы повернули их лицом к стене и зеленым воротам сада, откуда прохладный
воздух доносил ароматы жасмина и лаванды.  Через  просветы  в  воротах  были
видны роскошные краски сада и невольники, приставленные к  водяному  колесу,
которое они вращали, пока  призыв  муэдзина  не  обратил  их  в  неподвижные
изваяния.
   Закончив молитву, Сакр аль-Бар поднялся, отдал  какое-то  распоряжение  и
вошел в дом. Нубийцы, толкая  перед  собой  пленников,  пошли  за  ним.  Они
поднялись по узкой лестнице и оказались на плоской  крыше,  то  есть  в  той
части дома, которая на Востоке отводится женщинам. Однако с тех  пор  как  в
этом доме поселился Сакр аль-Бар Целомудренный, здесь не появлялась ни  одна
женщина.
   С крыши, окруженной парапетом фута в четыре высотой,  открывался  вид  на
город, взбегавший по холму к востоку от гавани и насыпного острова  в  конце
мола,  созданного  тяжким  трудом   христианских   невольников   из   камней
разрушенной крепости Пеньона, которую  Хайр  ад-Дин  Барбаросса  отвоевал  у
испанцев. Вечерняя мгла сгущалась над городом, молом и островом; она  гасила
яркие краски  и  окутывала  желтые  и  белые  стены  однообразной  жемчужной
пеленой. К западу от дома раскинулся благоухающий сад, где в ветвях шелковиц
и лотосов нежно ворковали голуби. За садом между пологими холмами извивалась
узкая  долина,  и  из  поросшего  осокой  и  камышом  пруда,   над   которым
величественно парил огромный аист, доносилось громкое кваканье лягушек.
   У южной стены террасы находился навес, поддерживаемый