ом долго царила в моем  гареме,  давая  волю  своим  нечестивым
франкским замашкам. - Он говорил  тихо,  и  только  стоявшие  совсем  близко
услышали его гневные слова. - Пожалуй, пора исправить это.
   Он круто отвернулся и жестом велел Али отвести пленницу обратно в  сарай.
Затем, опершись на руку Тсамани, паша сделал несколько шагов  к  выходу,  но
остановился и снова обернулся к Фензиле.
   - Марш в носилки! - приказал он, прилюдно нанося ей жестокую обиду.  -  И
чтобы тебя больше не видели шатающейся по городу.
   Не проронив ни слова, Фензиле  мгновенно  повиновалась.  Паша  и  Тсамани
задержались у входа, пока небольшой кортеж не миновал ворота. Марзак  и  Али
шли по обеим сторонам носилок, не осмеливаясь поднять глаза на разгневанного
пашу. Асад, криво усмехаясь, смотрел им вслед.
   - Красота ее увядает, а самоуверенность растет, -  проворчал  он.  -  Она
стареет, Тсамани, спадает с лица и тела  и  становится  все  сварливее.  Она
недостойна оставаться рядом с входящим в дом Пророка. Возможно, Аллах  будет
доволен, если мы заменим ее кем-нибудь более достойным.
   Затем,  обратив  взор  в  сторону  сарая,  завесы  которого  вновь   были
задернуты, и недвусмысленно намекая на франкскую пленницу, заговорил  совсем
другим тоном:
   - Ты заметил,  о  Тсамани,  как  грациозны  ее  движения?  Они  плавны  и
благородны, как у молодой газели. Воистину, не  для  того  создал  Всемудрый
подобную красоту, чтобы ввергнуть ее в преисподнюю.
   - Быть может,  она  послана  в  утешение  какому-нибудь  правоверному?  -
предположил хитрый визирь. - Для Аллаха нет невозможного!
   - А почему бы и нет? - сказал Асад. - Разве не  написано:  как  никто  не
обретет того, что ему не предназначено, так никто  не  избежит  уготованного
судьбой. Останься здесь, Тсамани. Дождись торгов  и  купи  ее.  Эту  девушку
наставят в истинной вере, и она будет спасена от адского пламени.
   Итак, паша  произнес  слова,  которые  Тсамани  давно  и  страстно  желал
услышать.
   Визирь облизнул губы.
   - А цена, господин мой? - вкрадчиво осведомился он.
   - Цена? - переспросил Асад. - Разве я не повелел тебе купить ее?  Приведи
ко мне эту девушку хоть за тысячу филипиков.
   - Тысячу филипиков, - повторил пораженный Тсамани. - Аллах велик!
   Но паша уже отошел от визиря и вступил под арку ворот,  где  толпа,  едва
завидев его, вновь простерлась ниц.
   Приказ паши привел Тсамани в восторг. Но  дадал  <Додал  -  распорядитель
торгов на невольничьем рынке.> не отдаст  невольника,  не  получив  за  него
наличными, а у визиря не было при себе нужной суммы.  Поэтому  он  вслед  за
хозяином отправился в Касбу. До начала торгов оставался целый  час,  времени
было вполне достаточно.
   Тсамани был человек довольно злорадный, и  давняя  ненависть  к  Фензиле,
которую ему приходилось таить про себя и прятать за лицемерными  улыбками  и
угодливыми поклонами, распространялась и на ее слуг. В целом свете  не  было
никого, к кому бы визирь паши  питал  большее  презрение,  чем  к  холеному,
лоснящемуся от жира евнуху Аюб аль-Самину, обладателю величественной  утиной
походки и пухлого надменного рта. К тому  же  в  великой  Книге  Судеб  было
записано, чтобы в воротах Касбы он наткнулся именно на Аюба,  по  приказанию
своей госпожи шпионившего за ним. С горящими  глазками,  скрестив  руки  под
животом, толстяк подкатился к визирю паши.
   - Да продлит Аллах твои дни,  -  церемонно  произнес  Аюб.  -  Ты  принес
новости?
   - Новости? Как ты догадался? По  правде  говоря,  мои  новости  не  очень
обрадуют твою госпожу.
   - Милостивый Аллах! Что случилось? Это касается франкской невольницы?
   Тсамани улыбнулся, чем немало разозлил Аюба,  который  почувствовал,  что
земля разверзается у него под ногами. Евнух понимал, что  если  его  госпожа
утратит влияние на пашу, вместе с ней падет и он сам, обратившись в прах под
туфлей Тсамани.
   - Клянусь Кораном, ты дрожишь, Аюб, - издевался визирь.  -  Твой  дряблый
жир так и колышется, И недаром - дни твои сочтены, о отец пустоты.
   - Издеваешься, собака? - Голос Аюба срывался от злости.
   - Ты назвал меня собакой? Ты?  -  Тсамани  презрительно  плюнул  на  тень
евнуха. - Отправляйся к своей госпоже и скажи ей, что мой господин  приказал
мне купить франкскую девушку. Скажи ей, что мой господин возьмет ее в  жены,
как когда-то взял саму Фензиле, что он выведет ее к свету  истинной  веры  и
вырвет у шайтана эту дивную  жемчужину.  Да  не  забудь  добавить,  что  мне
приказано купить ее за любые деньги, пусть даже за тысячу филипиков. Передай
все это Фензиле, о отец ветра, да раздует Аллах твое брюхо!
   И визирь подчеркнуто бодро и легко зашагал дальше.
   - Да сгинут сыновья твои! Да станут дочери твои блудницами! - кричал  ему
вдогонку  евнух,  обезумев  от  ужасной  новости  и  от  сопровождавших   ее
оскорблений.
   Тсамани только рассмеялся.
   - Да будут все сыновья твои султанами, Аюб, - бросил он через плечо.
   Дрожа от гнева, Аюб отправился к своей госпоже.
   Фензиле слушала евнуха, побелев от ярости. Когда тот умолк, она  обрушила
на головы паши и девчонки-невольницы  целый  поток  брани,  призывая  Аллаха
переломать им кости,  вычернить  лица  и  сгноить  их  плоть.  Все  это  она
проделала с неистовой страстью всех рожденных и воспитанных в вере  Пророка.
После  того  как  приступ  ярости  прошел,  она   некоторое   время   сидела
задумавшись. Наконец вскочила и приказала Аюбу проверить, не подслушивает ли
кто-нибудь под дверьми.
   - Нам надо действовать, Аюб, и действовать быстро.  Иначе  я  погибла,  а
вместе со мной погиб и Марзак - один он не сумеет противостоять  отцу.  Сакр
аль-Бар втопчет нас в землю. - Она замолкла, словно ее внезапно  осенило.  -
Клянусь Аллахом, возможно, для того он и привез сюда эту белолицую  девушку.
Мы должны расстроить его планы и помешать Асаду купить ее. Иначе,  Аюб,  для
тебя тоже все кончено.
   - Помешать? - проговорил евнух, поражаясь невиданной энергии и силе  духа
своей госпожи.
   - Прежде всего надо сделать так, чтобы франкская  девчонка  не  досталась
паше.
   - Придумано хорошо, но как это сделать?
   - Как? Неужели тебе ничего не приходит на ум?  Да  есть  ли  вообще  хоть
капля разума в твоей жирной башке? Ты заплатишь за  невольницу  больше,  чем
Тсамани, и купишь ее для  меня.  Хотя  нет.  Лучше  это  сделает  кто-нибудь
другой. Затем мы устроим так, что, прежде чем Асад нападет на ее  след,  она
незаметно исчезнет.
   Лицо евнуха побелело, жирные щеки и подбородок дрожали.
   - А ты подумала о последствиях, о Фензиле? Что будет с  нами,  если  Асад
узнает об этом?
   - Он ничего не узнает, - ответила Фензиле. - А если и узнает, то  девушка
уже сгинет, и ему придется покориться записанному в Книге Судеб.
   - Госпожа! - воскликнул евнух, стиснув короткие толстые пальцы.  -  Я  не
смею браться за это!
   - За что? Если я приказываю тебе купить невольницу, даю деньги, то  какое
тебе дело до остального, собака? Пойми, я даю тебе тысячу пятьсот филипиков,
все, что у меня есть, ты заплатишь за нее, а остальное возьмешь себе.
   Немного подумав, Аюб понял, что она права. Никто не мог бы поставить  ему
в вину то, что он исполняет приказание своей госпожи. Вдобавок  дело  сулило
немалую выгоду, не говоря уж об удовольствии провести  Тсамани  и  отправить
его с пустыми руками к разгневанному неудачей паше.
   Аюб развел руками и склонился перед Фензиле в знак молчаливого согласия.

Глава 10

НЕВОЛЬНИЧИЙ РЫНОК

   Звуки труб и глухие удары гонга возвестили о том, что  на  Сак  аль-Абиде
наступило время торгов. Торговцы свернули лотки. Еврей, сидевший у  водоема,
закрыл свой ящик и исчез.  Ступени  у  водоема  заняли  самые  состоятельные
завсегдатаи  базара.  Окружив  водоем,  они  обратились  лицом  к   воротам.
Остальные выстроились вдоль южной и западной стен базара.
   Негры-водоносы в белых тюрбанах вениками из пальмовых  листьев  обрызгали
землю водой, чтобы прибить пыль. Трубы на мгновение стихли,  затем  взвились
последней призывной трелью и замолкли. Толпа у ворот расступилась, и  сквозь
нее медленно и величаво прошествовали три высоких дадала  в  безукоризненных
тюрбанах, с головы до пят одетые в белое. У западного  конца  длинной  стены
они остановились, и главный дадал шагнул вперед.
   С их приходом шум голосов стал замирать, перейдя сперва в шипящий  шепот,
потом в легкое, словно пчелиное жужжание, и наконец наступила полная тишина.
В облике дадалов, в их торжественно-важных манерах было что-то жреческое,  и
когда базар погрузился в молчание, все происходящее стало походить на  некое
священнодействие.
   С минуту главный дадал стоял как бы в забытьи, опустив глаза долу,  затем
простер руки и начал монотонно, нараспев читать молитву:
   - Во имя Аллаха милостивого  и  милосердного,  сотворившего  человека  из
сгустка крови! Все сущее на Небесах и на  Земле  славит  Аллаха  великого  и
премудрого! Царствие Его на Небесах и на Земле!  Он  создает  и  убивает,  и
власть Его надо всем сущим. Он  -  начало  и  конец,  видимый  и  невидимый,
всеведущий и всемудрый!
   - Аминь! - отозвалась толпа.
   - Хвала Ему, пославшему нам Мухаммеда, своего Пророка, дать миру истинную
веру. Проклятие шайтану, камнями побитому, восставшему против Аллаха и детей
Его!
   - Аминь!
   - Да пребудет благословение Аллаха и господина нашего Мухаммеда над  этим
базаром со всеми продающимися и покупающими! Да умножит Аллах их богатства и
пошлет им долгие дни, дабы могли они возносить Ему хвалу!
   - Аминь! - ответила толпа, приходя в движение.
   Тесные  ряды  людей  заволновались.  Каждый  стремился  поскорее  размять
затекшие от напряженной молитвенной позы члены и невольно задевал соседей.
   Дадал хлопнул в ладоши: завесы раздвинулись и открыли  перегороженный  на
три части сарай, забитый невольниками. Их было человек триста.
   В переднем ряду средней части - той, где находились Розамунда и  Лайонел,
- стояли два рослых молодых нубийца. Стройные и мускулистые,  они  с  полным
безразличием взирали на происходящее, безропотно принимая свою  судьбу.  Они
сразу привлекли  внимание  дадала.  Обычно  покупатель  первый  указывал  на
невольника,  которого  собирался  приобрести,  но  сейчас,  желая   положить
достойное начало торгам, дадал сам указал на могучую пару корсарам, стоявшим
на страже. По его знаку нубийцев подвели ближе.
   - Прекрасная пара, - объявил дадал.  -  Сильные  мускулы,  длинные  ноги,
крепкие руки. Все видят, что постыдно было бы разлучать их. Пусть тот,  кому
нужна такая пара для тяжелой работы, назовет свою цену.
   И он медленно двинулся вокруг водоема. Невольники, подгоняемые корсарами,
следовали за ним, чтобы каждый мог как следует рассмотреть их.
   В переднем ряду толпы, собравшейся у ворот, стоял  Али,  которого  Османи
прислал купить два десятка крепких парней  для  галеаса  Сакр  аль-Бара.  На
борту галеаса  не  держали  неженок  -  обмороки  только  прибавляют  хлопот
боцману. Поэтому Али, получивший строгий наказ отобрать самый крепкий товар,
за единственным исключением, без промедления приступил к делу:
   - Такие парни мне нужны на весла к Сакр  аль-Бару,  -  напустив  на  себя
важный вид, громко объявил он.
   Весь базар обернулся к офицеру Оливера-рейса, одному из тех корсаров, что
были  гордостью  ислама  и  грозой  неверных,  и  он  буквально  купался   в
восхищенных взорах толпы, обращенных на него.
   - Они прямо созданы для  доблестного  труда  на  веслах,  о  Али-рейс,  -
ответил дадал со всей возможной торжественностью. - Что ты за них дашь?
   - Две сотни филипиков за пару.
   Дадал торжественно двинулся дальше. Невольники последовали за ним.
   - Мне предлагают двести филипиков  за  пару  самых  сильных  невольников,
какие милостью Аллаха когда-либо попадали на этот базар.  Кто  прибавит  еще
пятьдесят филипиков?
   Когда дадал поравнялся с дородным мавром в голубой развевающейся  селаме,
тот поднялся  со  своего  места  на  ступенях  водоема.  Невольники  почуяли
покупателя и, предпочитая любую  работу  участи  галерных  рабов,  принялись
целовать руки мавра и ластиться к нему, как собаки.
   Спокойно, с чувством собственного достоинства  мавр  ощупал  их  мускулы,
затем раздвинул им губы и осмотрел зубы и рот.
   - Двести двадцать филипиков за пару,  -  сказал  он,  и  дадал  со  своим
товаром пошел дальше, громко выкрикивая новую цену. Так дадал обошел  водоем
и остановился перед Али.
   - Теперь их цена двести двадцать филипиков, о Али. Клянусь Кораном, такие
невольники стоят по меньшей мере триста! Что ты скажешь на триста филипиков?
   - Двести тридцать, - прозвучал короткий ответ.
   И снова дадал направился к мавру.
   - Мне предлагают двести  тридцать,  о  Хамет.  Не  прибавишь  ли  ты  еще
двадцать?
   - Только не я, клянусь Аллахом, - ответил Хамет и сел. - Пускай он  их  и
забирает.
   - Еще десять филипиков, - уговаривал дадал.
   - Ни аспера.
   - В таком случае они твои, о Али, за двести тридцать филипиков. Благодари
Аллаха за выгодную сделку.
   Нубийцев передали  людям  Али,  и  помощники  дадала  подошли  к  корсару
получить плату.
   - Подождите, подождите, - остановил их Али. - Разве имя Сакр аль-Бара  не
достаточное ручательство?
   - Деньги должны быть уплачены, прежде  чем  купленный  невольник  покинет
базар, о доблестный Али. Таков закон, и его нельзя нарушать.
   - И он не будет нарушен, - нетерпеливо ответил Али. - Я заплачу до  того,
как их уведут. Но мне нужно еще несколько невольников. Прежде  всего  -  вон
тот молодец. У меня есть приказ купить его для моего капитана.
   И он указал  на  стоявшего  рядом  с  Розамундой  Лайонела  -  воплощение
удрученности и тщедушия.
   В глазах дадала сверкнуло презрительное удивление, но он поспешил  скрыть
его.
   - Привести сюда этого желтоволосого неверного, - распорядился он.
   Корсары  положили  руки  на  плечи  Лайонела,   Он   безуспешно   пытался
сопротивляться, но тут все заметили, как  женщина,  стоявшая  рядом,  что-то
быстро сказала ему.  Он  перестал  упираться  и  позволил  вывести  себя  на
обозрение всего базара.
   - Не собираешься ли ты посадить его на весло, о Али? - с  противоположной
стороны водоема крикнул Аюб аль-Самин, рассмешив толпу.
   - А что еще с ним делать? - спросил Али. - По  крайней  мере,  он  дешево
обойдется.
   - Дешево? - воскликнул дадал с  притворным  удивлением.  -  Вот  уж  нет!
Парень молод и смазлив. Сколько ты предложишь за него? Сто филипиков?
   - Сто филипиков! - Али рассмеялся.  -  Сто  филипиков  за  этот  мешок  с
костями? Маш Аллах! Моя цена - пять филипиков, о дадал.
   Толпа опять взорвалась смехом. Взгляд дадала посуровел:  смех  как  будто
относился и к нему, а он отнюдь не был  человеком,  позволяющим  насмехаться
над собой.
   - Ты, конечно, шутишь, господин мой, - проговорил  он,  сопровождая  свои
слова жестом снисходительным и вместе с тем высокомерным. - Посмотри,  какой
он здоровый.
   По приказу дадала один из корсаров сорвал с Лайонела колет и обнажил торс
гораздо лучших пропорций, нежели можно  было  ожидать.  Оскорбление  привело
молодого человека в ярость, и он стал извиваться в  цепких  руках  корсаров;
один из них слегка ударил его бичом, давая понять, что его ожидает, если  он
не успокоится.
   - Рассмотри его внимательно, - продолжал дадал, показывая на  белый  торс
Лайонела, - и ты увидишь, как он крепок. Посмотри, какие у  него  прекрасные
зубы!
   Он схватил голову молодого человека и заставил его раздвинуть челюсти.
   - Да, - ответил Али, - но посмотри и ты на его тонкие  ноги,  на  женские
руки.
   - Весло исправит этот недостаток, - упорствовал дадал.
   - Грязные черномазые! - с гневным рыданием вырвалось у Лайонела.
   - Он бормочет проклятья на языке неверных, - заметил Али. - Как видишь, у
него и нрав не слишком покладистый. Говорю тебе: больше пяти филипиков я  не
дам.
   Дадал пожал плечами и стал обходить водоем. Толкая перед собой  Лайонела,
корсары двинулись за ним. Пока они шли по  кругу,  кое-кто  из  сидевших  на
ступенях поднимался и пробовал его мышцы, но никто, видимо, не  был  склонен
купить его.
   - За такого прекрасного молодого франка мне предлагают смехотворную  цену
в  пять  филипиков!  -  кричал  дадал.  -  Неужели  не  найдется  ни  одного
правоверного, готового заплатить за него десять? Быть может,  ты,  Аюб?  Или
ты, Хамет? Десять филипиков!
   Однако  все,  кому  он  предлагал  Лайонела,  качали  головой.   Им   уже
приходилось видеть невольников с подобной внешностью,  и  опыт  подсказывал,
что от них мало  проку.  Как  ни  хорошо  он  был  сложен,  мышцы  его  были
неразвиты,  а  кожа  казалась  слишком  белой  и  нежной.  Какая  польза  от
невольника, которого надо сперва откормить и закалить, а  он  тем  временем,
чего доброго, возьмет да и умрет? За такого и пять филипиков слишком  много.
Итак, раздосадованный дадал возвратился к Али.
   - Что ж, он твой за пять филипиков. Да простит тебе Аллах твою скупость.
   Али усмехнулся; его корсары схватили Лайонела и оттащили к уже  купленным
невольникам.
   Али было собрался указать на  следующего  невольника,  но  тут  права  на
внимание  дадала  предъявил  пожилой  высокий  еврей.  На  нем,  словно   на
кастильском дворянине, были надеты черный  колет  и  штаны  в  обтяжку,  шею
охватывали брыжжи, вьющиеся волосы покрывал берет с пером, а у  пояса  висел
всегда готовый к услугам хозяина окованный золотом кинжал.
   Среди  пленников,  захваченных  Бискайном,  была  девушка  лет  двадцати,
отличавшаяся истинно испанской красотой.  Матовая  кожа  ее  лица  светилась
теплым блеском слоновой кости, густые волосы напоминали черное дерево, тонко
очерченные брови взлетали  над  лучистыми  темно-карими  глазами.  Она  была
одета,  как  кастильская  крестьянка,  и  складки   красно-желтого   платка,
накинутого на плечи, оставляли открытой ее прекрасную шею. Бледность лица  и
дикий огонь в глазах нисколько не умаляли красоты девушки.
   Быть может, когда старый еврей увидел прекрасную испанку, в нем вспыхнуло
желание  отчасти  выместить  на  ней  боль   и   обиду   за   жестокость   и
несправедливость, за пытки, сожжения заживо, конфискации, изгнания - за  все
то, что его единоверцы претерпели  от  ее  соплеменников.  Быть  может,  она
напомнила ему о разграбленных еврейских  кварталах,  обесчещенных  еврейских
девах, о  еврейских  детях,  зверски  убитых  во  имя  Бога,  которого  чтят
испанцы-христиане. Как бы то ни было, в темных глазах  старика  и  в  жесте,
каким он показал на молодую испанку, отразилось свирепое высокомерие.
   - Вон за ту кастильскую девчонку я дам пятьдесят филипиков,  о  дадал,  -
заявил он.
   Дадал подал знак, и корсары выволокли девушку из сарая.
   - Такой букет прелестей нельзя купить за пятьдесят филипиков, о  Абрахам,
- возразил дадал. - Вот сидит Юсуф, он заплатит  за  него  по  крайней  мере
шестьдесят. - И он выжидательно остановился перед богато разодетым мавром.
   Но тот покачал головой:
   - Видит Аллах, у меня три жены. За час они и следа  не  оставят  от  всей
этой красоты, так что я только зря потеряю деньги.
   Дадал отошел от мавра. Девушку потащили за ним.  Она  упорно  вырывалась,
осыпая стражу жаркой испанской бранью. Одному корсару она вцепилась  ногтями
в руку, другому свирепо плюнула в лицо. Розамунда наблюдала  эту  сцену.  Ее
охватил ужас и от участи, ожидавшей несчастную, и от недостойной  ярости,  с
которой та  тщетно  пыталась  воспротивиться  своей  судьбе.  Но  на  одного
левантийского турка поведение  молодой  испанки  произвело  совершенно  иное
впечатление. Приземистый и коренастый, он поднялся со ступеней водоема.
   -  За  удовольствие  укротить  эту  дикую  кошку  я  заплачу   шестьдесят
филипиков, - сказал он.
   Но Абрахам не собирался отступать. Он предложил семьдесят,  турок  поднял
цену до восьмидесяти. Абрахам накинул еще десять, и наступила пау