ротивник не отступил, оставив победу в  руках
корсаров. К счастью, схватка длилась недолго. И тогда,  словно  только  сила
воли и поддерживала его, Сакр аль-Бар свалился на груду мертвых  и  раненых,
лежащих на палубе.
   Убитые горем корсары перенесли своего предводителя на каракку. Если  Сакр
аль-Бару суждено умереть, победа потеряет для них всякий смысл. Его  уложили
на  ложе,  приготовленное  в  центре  главной  палубы,  где  качка  наименее
чувствительна. Подоспевший лекарь-мавр осмотрел его и объявил,  что  ранение
опасно, но не настолько, чтобы закрыть врата надежде.
   Корсары  восприняли  приговор   лекаря   как   достаточную   гарантию   и
успокоились, рассудив, что божественный Садовник не может так рано сорвать в
саду Аллаха столь ароматный плод. Всевышний должен  пощадить  Сакр  аль-Бара
для его будущих подвигов во славу ислама.
   И все же не раньше, чем  судно  вошло  в  Гибралтарский  пролив,  спал  у
больного жар, и, придя наконец в сознание, он смог услышать об окончательном
исходе рискованного сражения, в которое он увлек вверенных ему сынов ислама.
   Как сообщил Османи, Али с  несколькими  мусульманами  вел  "голландца"  в
кильватере каракки, а у штурвала их судна по-прежнему стоял назарейский  пес
<Назарейский пес -  первоначально  назареями  называли  первых  христиан  из
иудеев. Позднее так стали называть всех  христиан.>  -  Джаспер  Ли.  Османи
рассказал и о захваченной добыче:  кроме  загнанной  в  трюм  сотни  крепких
мужчин для продажи на Сак аль-Абиде, победителям достался  груз,  состоявший
из золота, серебра, жемчуга,  янтаря,  пряностей,  а  также  ярких  шелковых
тканей, богаче которых не попадалось и корсарам былых  времен.  Услышав  обо
всем этом, Сакр аль-Бар почувствовал, что кровь его была пролита недаром.
   Ему бы только  благополучно  добраться  до  Алжира  с  обоими  кораблями,
захваченными во имя Аллаха, -  один  из  них  -  большое  купеческое  судно,
настоящая плавучая сокровищница, - а там уж не придется опасаться ни врагов,
ни хитроумных козней, что наверняка плетет в его отсутствие сицилийка.
   Выслушав  отчет  Османи,   Сакр   аль-Бар   спросил   у   него   о   двух
пленниках-англичанах. Тот ответил, что неусыпно наблюдает за ними  и  строго
выполняет распоряжения, которые господин сам отдал относительно  них,  когда
пленников только доставили на корабль.
   Сакр аль-Бар остался доволен и забылся спокойным, целительным сном. А тем
временем его сподвижники, собравшись на палубе,  возносили  благодарственную
молитву Аллаху - всемилостивому и милосердному,  всемудрому  и  всезнающему,
Царю в день суда.

Глава 5

ЛЕВ ВЕРЫ

   Асад ад-Дин, Лев Веры, паша Алжира, наслаждаясь вечерней прохладой, гулял
в саду Касбы, раскинувшемся над городом. Рядом с ним, неслышно  ступая,  шла
Фензиле, первая жена его гарема, которую двадцать лет назад он своими руками
унес из маленькой бедной деревушки над  Мессинским  проливом,  разграбленной
его корсарами.
   В те далекие дни она была гибкой шестнадцатилетней девушкой, единственной
дочерью простых крестьян, без слез и  жалоб  принявшей  объятия  темнолицего
похитителя. Она и теперь, в тридцать шесть лет, все еще была прекрасна, даже
красивее, чем тогда, когда зажгла страсть Асад-рейса - в ту пору  одного  из
военачальников знаменитого  Али-паши.  Ее  тяжелые  косы  отливали  бронзой,
нежная, почти прозрачная кожа светилась жемчугом, в больших  золотисто-карих
глазах горел мрачный огонь, полные  губы  дышали  чувственностью.  В  Европе
высокую фигуру Фензиле сочли бы совершенной, из чего можно заключить, что на
восточный вкус она была излишне стройна. Супруга паши  шла  рядом  со  своим
повелителем, обмахиваясь веером из страусовых перьев, и каждое  движение  ее
было исполнено томной, сладострастной грации. Чадра  не  скрывала  ее  лица:
появляться с открытым лицом чаще, чем  допускалось  приличиями,  было  самой
предосудительной привычкой Фензиле, но и самой безобидной из  тех,  что  она
сохранила, несмотря на обращение в  магометанство  -  необходимый  шаг,  без
которого Асад, в благочестии доходивший до фанатизма, никогда бы не ввел  ее
в свой  гарем.  Эта  женщина  не  согласилась  удовольствоваться  положением
игрушки, развлекающей мужа в часы досуга. Исподволь проникнув  во  все  дела
Асада, потребовав и добившись его доверия, Фензиле постепенно  приобрела  на
него такое же влияние, как жена какого-нибудь европейского принца на  своего
царственного супруга. В годы, когда Асад пребывал под  властью  ее  цветущей
красоты, он достаточно  благосклонно  принимал  подобное  положение,  потом,
когда почувствовал, что не прочь положить этому конец, было слишком  поздно.
Фензиле крепко держала вожжи,  и  положение  Асада  едва  ли  отличалось  от
положения многих европейских мужей - что оскорбительно и  неестественно  для
паши из дома Пророка. Но такие отношения таили опасность и  для  Фензиле:  в
любую минуту ее повелитель мог  счесть  свою  ношу  слишком  тяжелой  и  без
особого труда скинуть ее. Не следует думать, будто она была так  глупа,  что
не понимала этого, - напротив, она прекрасно сознавала всю  сложность  своей
роли. Однако ее  сицилийский  характер  отличался  смелостью,  граничащей  с
безрассудством;  и  то  самое  бесстрашие,  что  позволило   ей   приобрести
беспримерную для мусульманской женщины власть, побуждало Фензиле во  что  бы
то ни стало удержать ее.
   Вот и сейчас, прохаживаясь по  саду  под  розовыми  и  белыми  лепестками
абрикосовых деревьев, пламенеющими цветами граната, по апельсиновым Рощам  с
золотистыми плодами, поблескивающими среди темно-изумрудной листвы,  Фензиле
с неизменным бесстрашием предавалась своему  обычному  занятию  -  отравляла
душу паши недоверием к  Сакр  аль-Бару.  Движимая  безграничной  материнской
любовью, она отважно шла на риск, ибо прекрасно  знала,  как  дорог  супругу
корсар. Но именно привязанность Асада к своему кайе разжигала ее ненависть к
Сакр аль-Бару, поскольку он заслонил в сердце паши их  собственного  сына  и
наследника  и  ходили  упорные  слухи,  что  чужеземцу   уготовано   высокое
предназначение наследовать Асад ад-Дину.
   - А я говорю: он обманывает тебя, о источник моей жизни.
   - Я слышу, - хмуро ответил Асад, - и будь  твой  собственный  слух  более
остер, о женщина, ты бы услышала мой ответ: твои слова - ничто в сравнении с
его делами. Слова - всего лишь маска для  сокрытия  наших  мыслей,  дела  же
всегда служат их истинным выражением. Запомни это, о Фензиле.
   - Разве я не храню в  душе  каждое  твое  слово,  о  фонтан  мудрости?  -
возразила она, по своему обыкновению оставив пашу  в  сомнении  относительно
того, льстит она или насмехается. - Именно по делам и судить  бы  о  нем,  а
вовсе не по моим жалким словам и менее всего - по его собственным.
   - В таком случае, клянусь головой Аллаха, пусть и говорят его дела, а  ты
замолчи.
   Резкий тон паши и неудовольствие, проявившееся на его высокомерном  лице,
заставили Фензиле на какое-то время смолкнуть. Асад повернул обратно.
   - Пойдем, близится час молитвы, - сказал он и направился к желтым  стенам
Касбы, беспорядочно громоздящимся над благоуханной зеленью сада.
   Паша был высокий сухопарый старик, под  бременем  лет  плечи  его  слегка
сутулились, но суровое лицо сохраняло прежнее властное выражение,  а  темные
глаза  горели  юношеским  огнем.  Одной   рукой,   украшенной   драгоценными
перстнями, он задумчиво оглаживал длинную седую бороду, другой  опирался  на
мягкую руку Фензиле - скорее по привычке, поскольку все еще был полон сил.
   Высоко в  голубом  поднебесье  неожиданно  залился  песней  жаворонок,  в
глубине сада заворковали  горлицы,  словно  благодаря  природу  за  то,  что
невыносимый дневной зной спал. Солнце быстро клонилось к границе мира,  тени
росли.
   Вновь раздался  голос  Фензиле.  Он  журчал  еще  музыкальнее,  хотя  его
медоточивые интонации и облекались в слова, исполненные ненависти и яда:
   - Ты гневаешься на меня, о дорогой мой повелитель. Горе мне,  если  я  не
могу подать тебе совет, который ради твоей же славы подсказывает мне сердце,
без того, чтобы не заслужить твоей холодности.
   - Не возводи хулу на того, кого я люблю, - коротко ответил паша. - Я  уже
не раз говорил тебе об этом.
   Фензиле плотнее прильнула  к  нему,  и  голос  ее  зазвучал,  как  нежное
воркованье влюбленной горлицы.
   - А разве я не люблю тебя, о господин моей души? Во всем мире найдется ли
сердце более преданное тебе, чем мое? Или твоя жизнь - не моя жизнь? Чему же
я посвящаю свои дни, как не тому,  чтобы  сделать  счастье  твое  еще  более
полным? Неужели ты хмуришься на меня только за то, что я страшусь, как бы ты
не пострадал через этого чужестранца?
   - Страшишься? - переспросил Асад и язвительно рассмеялся. - Но чем же мне
опасен Сакр аль-Бар?
   - Тем, чем для всякого правоверного опасен человек, чуждый вере  Пророка,
человек, который  ради  своей  выгоды  глумится  над  истинной  верой.  Паша
остановился и гневно взглянул на Фензиле.
   - Да отсохнет твой язык, о матерь лжи!
   - Я не более чем прах у ног твоих, о мой сладчайший повелитель, но  я  не
заслуживаю имени, каким наградил, меня твой необдуманный гнев.
   - Необдуманный? - повторил Асад. - О нет! Ты заслужила его хулой на того,
кто  пребывает  под  защитой  Пророка,  кто  есть  истинное  копье   ислама,
направленное в грудь неверных, кто занес бич Аллаха над франкскими псами! Ни
слова больше! Иначе я прикажу тебе представить доказательства, и если ты  не
сможешь добыть их, то поплатишься за свою ложь.
   - Мне ли бояться? - отважно возразила Фензиле.  -  Говорю  тебе,  о  отец
Марзака, я с радостью пойду на это! Так слушай же меня. Ты судишь по  делам,
а не по словам. Так скажи мне, достойно ли  истинного  правоверного  тратить
деньги на неверных рабов и  выкупать  их  только  затем,  чтобы  вернуть  на
свободу?
   Асад молча пошел дальше. Это прежнее  обыкновение  Сакр  аль-Бара  забыть
было нелегко. В свое  время  оно  весьма  беспокоило  Асада,  и  он  не  раз
приступал к своему кайе, желая выслушать объяснения и неизменно  получая  от
него тот самый ответ, который сейчас повторил Фензиле:
   - За каждого освобожденного им раба Сакр аль-Бар привозил целую дюжину.
   - А что еще ему оставалось?  Он  просто  обманывает  истинных  мусульман.
Освобождение рабов доказывает, что помыслы его обращены к  стране  неверных,
откуда  он  явился.  Разве  подобной  тоске  место  в  сердце  входящего   в
бессмертный  дом  Пророка?  Разве  я   когда-нибудь   томилась   тоской   по
сицилийскому берегу? Или хоть  раз  вымаливала  у  тебя  жизнь  хоть  одного
неверного сицилийца? Такие поступки говорят о  помыслах,  которых  не  может
быть у того, кто вырвал нечестие из своего  сердца.  А  его  путешествие  за
море, где он рискует судном, захваченным у злейшего врага  ислама!  Рискует,
не имея на то никакого права, - ведь корабль не его, а твой, раз он захватил
его от твоего имени. Вместе с кораблем он подвергает опасности жизнь двухсот
правоверных. Ради чего? Возможно, ради того, чтобы еще раз взглянуть  на  не
осиянную славой Пророка землю, в которой он родился.  Вспомни,  что  говорил
тебе Бискайн. А что, если его судно затонет?
   - Тогда, по крайней  мере,  ты  будешь  довольна,  о  источник  злобы!  -
прорычал Асад.
   - Называй меня, как тебе угодно, о солнце моей жизни. Разве я не затем  и
принадлежу тебе, чтобы ты мог поступать со мной, как тебе заблагорассудится?
Сыпь соль на рану моего сердца, тобой же нанесенную. От  тебя  я  все  снесу
безропотно. Но внемли мне, внемли  моим  мольбам  и,  коль  ты  не  придаешь
значения словам, задумайся над поступками Оливера-рейса, которые ты все  еще
медлишь оценить по достоинству. Любовь не позволяет мне молчать, хотя за мое
безрассудство ты можешь приказать высечь и даже убить меня.
   - Женщина, твой язык подобен колоколу, в который звонит сам  дьявол.  Что
еще вменяешь ты в вину Сакр аль-Бару?
   - Больше ничего, коль  тебе  угодно  издеваться  над  преданной  рабой  и
отвращать от нее свет своей любви.
   - Хвала Аллаху! - заключил паша. - Идем же, наступил час молитвы.
   Однако он слишком рано вознес хвалу Аллаху.  Чисто  по-женски,  протрубив
отбой, Фензиле только готовилась к атаке.
   - У тебя есть сын, о отец Марзака.
   - Есть, о мать Марзака.
   - Сын человека - часть души его. Но права Марзака  захватил  чужестранец;
вчерашний назареянин занял рядом с тобой место,  что  по  праву  принадлежит
Марзаку.
   - А Марзак мог занять его? - спросил паша. - Разве безбородый юнец  может
повести за собой людей, как Сакр аль-Бар? Или обнажить саблю  против  врагов
ислама? Или вознести над всей  землей  славу  святого  закона  Пророка,  как
вознес ее Сакр аль-Бар?
   - Если Сакр аль-Бар и добился всего  этого,  то  только  благодаря  твоим
милостям, о господин мой. Как ни молод Марзак, и он мог бы многое совершить.
Сакр аль-Бар - всего лишь то, чем ты его сделал. Ни больше, ни меньше.
   - Ты ошибаешься, о мать заблуждения. Сакр аль-Бар стал тем, что он  есть,
по милости Аллаха. И он станет тем, чем пожелает сделать его Аллах.  Или  ты
не  знаешь,  что  Аллах  повязывает  на  шею  каждого  человека  письмена  с
предначертаниями его судьбы?
   В эту минуту темно-сапфировое небо  окрасилось  золотом,  что  предвещало
заход солнца и положило конец препирательствам,  в  которых  терпение  одной
стороны нисколько не уступало отваге другой. Паша поспешил в сторону дворца.
   Золотое сияние потухло столь же быстро, как появилось,  и  ночь,  подобно
черному пологу, опустилась на землю.
   В багряном полумраке аркады дворца светились бледным  жемчужным  сиянием.
Темные фигуры невольников слегка шелохнулись,  когда  Асад  в  сопровождении
Фензиле вошел во двор. Теперь лицо ее скрывал тончайший голубой шелк. Быстро
взглянув в дальний конец двора, Фензиле исчезла в одной из арок в  ту  самую
минуту, когда тишину, повисшую над городом, нарушил далекий заунывный  голос
муэдзина.
   Один невольник разостлал ковер, другой принес  большую  серебряную  чашу,
третий налил в нее воды. Омывшись, паша обратил лицо к Мекке и вознес  хвалу
Аллаху единому, всеблагому и всемилостивому. А  тем  временем  над  городом,
перелетая с минарета на минарет, разлетался призыв муэдзинов.
   Когда Асад вставал, закончив молитву, снаружи  послышались  шум  шагов  и
громкие крики. Турецкие янычары из охраны  паши,  едва  различимые  в  своих
черных развевающихся одеждах, двинулись к воротам.
   В  темном  сводчатом  проходе  блеснул  свет  маленьких  глиняных   ламп,
наполненных бараньим жиром. Желая узнать,  кто  прибыл,  Асад  задержался  у
подножия беломраморной лестницы, а тем  временем  из  всех  дверей  во  двор
устремились потоки факелов, заливая его светом, отражавшимся в мраморе  стен
и лестницы.
   К паше приблизилась дюжина нубийских копейщиков. Они выстроились в ряд, и
в ярком свете факелов вперед шагнул облаченный в богатые одежды визирь  паши
Тсамани. За ним следовал еще один человек, кольчуга которого при каждом шаге
слегка позвякивала и вспыхивала огнями.
   - Мир и благословение Пророка да пребудут с тобой, о могущественный Асад!
- приветствовал пашу визирь.
   - Мир тебе, Тсамани, - прозвучало в ответ. - Какие вести ты принес нам?
   - Вести о великих и славных свершениях,  о  прославленный.  Сакр  аль-Бар
вернулся!
   - Хвала Аллаху! - воскликнул паша,  воздев  руки  к  небу,  и  голос  его
заметно дрогнул.
   При этих словах  за  его  спиной  послышались  легкие  шаги  и  в  дверях
показалась тень. С верхней ступени лестницы, склонившись в глубоком поклоне,
Асада приветствовал стройный юноша в тюрбане и  златотканом  кафтане.  Юноша
выпрямился, и факелы осветили его по-женски красивое безбородое лицо.
   Асад хитро улыбнулся в седую бороду: он догадался, что юношу послала  его
недремлющая мать, чтобы узнать, кто и с чем прибыл во дворец.
   - Ты слышал, Марзак? - спросил паша. - Сакр аль-Бар вернулся.
   - Надеюсь, с победой? - лицемерно спросил юноша.
   - С неслыханной победой, - ответил Тсамани. - На закате он вошел в гавань
на двух могучих франкских кораблях. И это лишь малая часть его добычи.
   - Аллах велик! - радостно  встретил  паша  слова,  послужившие  достойным
ответом Фензиле. - Но почему он не сам принес эти вести?
   - Обязанности капитана удерживают  его  на  борту,  господин,  -  ответил
визирь. - Но он послал своего кайю Османи, чтобы он обо всем рассказал тебе.
   - Трижды привет тебе, Османи.
   Паша хлопнул в ладоши,  и  рабы  тут  же  положили  на  ступени  лестницы
подушки. Асад сел и жестом приказал Марзаку сесть рядом.
   - Теперь рассказывай свою историю.
   И Османи, выступив вперед, рассказал о том, как на  корабле,  захваченном
Сакр аль-Баром, они совершили плавание  в  далекую  Англию  через  моря,  по
которым еще не плавал ни один  корсар;  как  на  обратном  пути  вступили  в
сражение с голландским судном, превосходившим их вооружением и  численностью
команды; как Сакр аль-Бар  с  помощью  Аллаха,  своего  защитника,  все-таки
одержал победу; как получил он рану, что свела бы в могилу любого, только не
того, кто чудесным образом уцелел для вящей славы ислама;  и,  наконец,  как
велика и богата добыча, которая на рассвете ляжет к ногам Асада с тем, чтобы
тот по справедливости разделил ее.

Глава 6

НОВООБРАЩЕННЫЙ

   Рассказ Османи, который Марзак не замедлил передать матери,  подействовал
на ревнивую душу  итальянки,  как  соль  на  рану.  Сакр  аль-Бар  вернулся,
несмотря на ее горячие молитвы богу ее предков и  ее  новому  богу.  Но  еще
горше была весть о его триумфе и привезенной им богатой  добыче,  что  вновь
возвысит его во мнении Асада и в глазах народа.  От  потрясения  фензиле  на
какое-то время лишилась дара речи и не  могла  даже  обрушить  проклятья  на
голову ненавистного отступника.
   Однако вскоре она оправилась и обратилась мыслями к одной  подробности  в
рассказе Османи, которой сперва не придала значения.
   "Странно, что он предпринял плаванье в  далекую  Англию  единственно  для
того, чтобы захватить двух пленников, не совершил, как  подобает  настоящему
корсару, набег и не заполнил трюмы рабами. Очень странно".
   Мать и сын были одни за зелеными  решетками,  сквозь  которые  в  комнату
лились ароматы сада и трели влюбленного в розу соловья.  Фензиле  полулежала
на диване, застланном турецкими коврами;  одна  из  вышитых  золотом  туфель
спала со ступни,  слегка  подкрашенной  хной.  Подперев  голову  прекрасными
руками,  супруга  паши  сосредоточенно  разглядывала   разноцветную   лампу,
свисавшую с резного потолка.
   Марзак расхаживал взад-вперед по комнате,  и  лишь  мягкое  шуршание  его
туфель нарушало тишину.
   - Ну так что? - нетерпеливо спросила Фензиле, прервав наконец молчание. -
Тебе это не кажется странным?
   - Ты права, о мать моя, это действительно странно, - резко  остановившись
перед ней, ответил юноша.
   - А что ты думаешь о причине подобной странности?
   - О причине? - повторил Марзак, но его красивое лицо, удивительно похожее
на лицо матери, сохранило бессмысленное, отсутствующее выражение.
   - Да, о причине! - воскликнула Фензиле. - Неужели ты только и можешь, что
таращить глаза? Или я - мать глупца? Ты так и собираешься тратить  свои  дни
впустую, тупо улыбаясь и глазея по сторонам, в то время как безродный  франк
будет втаптывать тебя в грязь, пользуясь тобой как ступенькой для достижения
власти, которая должна принадлежать тебе? Если так, Марзак, то уж  лучше  бы
тебе было задохнуться у меня в чреве!
   Марзак отпрянул от матери, охваченной порывом истинно итальянской ярости.
В нем проснулась обида: он чувствовал, что  в  таких  словах,  произнесенных
женщиной, будь она двадцать раз его матерью, есть нечто  оскорбительное  для
его мужского достоинства.
   - А что я могу сделать? - крикнул он.
   - И ты еще спрашиваешь! На то ты и