и им, а из  восхищения  своим  новым  командующим
родились и  окрепли  уважение  к  порученному  им  делу  и  гордость  за
сопричастность к тому,  что  вершилось  на  их  глазах.  Еще  через  час
Роккалеоне,  до  того  тихий  и  покойный,  воинственно  гудел,   словно
растревоженный улей, а Валентина, видя все  это,  изумлялась  могуществу
волшебника, которому она вверила свою крепость, ибо  только  чудо  могло
так преобразить ее гарнизон.
   Только единожды хладнокровие изменило Франческо. Случилось это  после
того, как, спустившись в пороховой погреб, он обнаружил  там  лишь  одну
бочку с порохом. Он  повернулся  к  Фортемани  и  спросил,  где  Гонзага
распорядился сгрузить боеприпасы. Фортемани  знать  ничего  не  знал,  а
потому Франческо отправился на розыски Гонзаги. И нашел его в самшитовой
аллее, где придворный что-то жарко втолковывал Валентине. При  появлении
Франческо Гонзага разом смолк, нахмурился.
   - Мессер Гонзага, где вы храните порох? - осведомился Франческо.
   - Порох? - Гонзагу охватило предчувствие беды. - А разве  его  нет  в
погребе?
   - Есть... маленькая бочка, достаточная для того, чтобы  раз  или  два
выстрелить из орудия, не оставив ничего для наших  аркебуз.  Где  порох,
который вы привезли с собой?
   - Весь порох в погребе. Другого нет.
   Франческо застыл, на мгновение потеряв дар  речи,  не  сводя  глаз  с
придворного. А затем не смог сдержать гнева.
   - Так-то вы намеревались защищать  Роккалеоне?  -  голос  его  разил,
словно меч. - Запасли в достатке вина,  не  забыли  про  стадо  овец  да
всяческие  деликатесы.  Вы  намеревались  забросать  врага  костями  или
полагали, что никакой осады не будет?
   Вопрос этот угодил в самое яблочко, и Гонзага вспыхнул, словно порох,
запасти который он не удосужился. Его  ярость  была  столь  велика,  что
ответил он, как должно мужчине.
   С презрением в голосе отмел он обвинения Франческо,  завершив  тираду
предложением решить  спор  поединком,  пешими  или  конными,  мечом  или
копьем.
   Но тут вмешалась Валентина, осадив  их  обоих.  Но  с  Франческо  она
говорила вежливо, выразив надежду, что он наилучшим  образом  использует
все  то,  чем  располагает  Роккалеоне.  С  Гонзагой  же  -  с   крайним
пренебрежением, ибо вопрос  Франческо,  так  и  оставшийся  без  ответа,
окончательно открыл  ей  глаза.  Она  и  так  уже  достаточно  отчетливо
представляла, с какой целью Гонзага побуждал ее к побегу  из  Урбино,  а
теперь отпали и последние сомнения. Она вспомнила его  поведение,  когда
пришла весть, что Джан-Мария полон решимости  осадить  и  взять  штурмом
Роккалеоне, его совет покинуть замок. А ведь в Урбино он убеждал ее, что
на силу надобно отвечать силой.
   Эту словесную перепалку прервал звук горна.
   - Герольд! - воскликнула Валентина.  -  Пойдемте,  мессер  Франческо,
узнаем, что он скажет нам на этот раз.
   И увела Франческо, оставив чуть не плачущего от  унижения  Гонзагу  в
тени самшита.
   Герольд  вернулся,  чтобы  сообщить:  ответ  Валентины  не  оставляет
Джан-Марии  иного  выхода,  кроме   как   дождаться   прибытия   герцога
Гвидобальдо, который уже в  пути.  Прибытия  правителя  Урбино,  полагал
Джан-Мария,  будет  достаточно,  чтобы  Валентина  пошла  навстречу  его
требованию открыть ворота и сдаться на милость победителя.
   Таким образом, остаток дня прошел в Роккалеоне мирно, если не считать
бури, поселившейся в сердце Ромео Гонзаги.  В  тот  вечер  он  сидел  за
ужином, никем не замечаемый,  за  исключением  дам  Валентины  да  шута,
несколько раз проехавшегося насчет его мрачности. Сама же Валентина  все
свое внимание уделяла графу, и пока  Гонзага,  поэт,  певец,  признанный
острослов, в общем, образцовый  придворный,  молчал,  надув  губы,  этот
выскочка,  неотесанный  мужлан  развлекал  сидящих  за  столом  веселыми
историями, завоевав симпатии всех, за исключением,  разумеется,  мессера
Гонзаги.
   Об осаде граф говорил столь легко и непринужденно, что на душе у  его
слушателей заметно полегчало. Нашлось у него что сказать и о Джан-Марии,
и Валентина и дамы вдоволь насмеялись. Он ясно  дал  понять  всем,  что,
хотя воевать ему пришлось достаточно много, ни одна кампания не увлекала
его  больше,  чем  оборона  Роккалеоне.  А  в  победном  исходе  он   не
сомневался.
   Дамы млели от восторга. Еще бы! Раньше жизнь  сталкивала  их  лишь  с
мужчинами-марионетками, наполнявшими парадные залы и  приемные  дворцов,
которые умели лишь  кланяться  да  витиевато  излагать  свои  далеко  не
глубокие мысли,  то  есть  с  теми,  кто  волею  судеб  всегда  окружает
правителей. А тут перед ними предстал человек совершенно  иного  склада,
несомненно, высокого происхождения, от  которого  веяло  духом  военного
лагеря, а  не  затхлостью  дворца,  начисто  лишенный  позерства,  столь
ценимого при дворе герцога Урбино.
   Был он молод, но уже не зелен, красив,  и  именно  мужской  красотой.
Мелодичный его голос, как им уже  доводилось  слышать,  мог  становиться
суровым, требующим беспрекословного выполнения отданного приказа.  А  уж
если он смеялся, то от души, без всяких задних мыслей.
   И Гонзаге не оставалось ничего иного, как  молча  злиться,  про  себя
кляня на все лады человека, которого он бы  и  на  пушечный  выстрел  не
подпустил ко дворцу.
   Вечер этот не доставил ему радости,  но  следующий  день  принес  еще
большие разочарования.
   Утром к Роккалеоне прибыл герцог Урбино и сам, в сопровождении одного
горниста, подошел ко рву. В третий раз под стенами замка прозвучал горн.
   Как и днем  ранее,  Валентина  поднялась  на  стену  в  сопровождении
Франческо, Фортемани и Гонзаги. Последнего не приглашали, но и не  стали
гнать прочь, а потому он плелся в хвосте, вроде бы по-прежнему  считаясь
одним из офицеров Валентины.
   Франческо для столь торжественного случая облачился в боевой наряд  и
появился, с головы до  ног  закованный  в  сверкающую  сталь.  На  шлеме
развевался плюмаж, забрало он поднял, но издалека разглядеть  черты  его
лица не представлялось  возможным.  Так  что  сохранялась  надежда,  что
Гвидобальдо его не узнает.
   Встреча с герцогом  не  оставила  у  Валентины  теплых  воспоминаний.
Подданные его любили, но  с  племянницей  он  держался  отстраненно,  не
допуская сближения. Вот и теперь он и не  попытался  воззвать  к  голосу
крови. Пришел Гвидобальдо с войной, как  правитель,  желающий  вразумить
взбунтовавшегося   вассала,   потому   и   обратился   к   Валентине   с
соответствующими словами.
   - Монна Валентина, - никакого намека на то, что она - его племянница,
- хотя ваше непослушание глубоко огорчает меня, не  рассчитывайте  и  не
надейтесь на какие-либо привилегии или  милосердие,  обусловленные  тем,
что вы - женщина. Мы  отнесемся  к  вам  точно  так  же,  как  к  любому
мятежнику, пошедшему против воли властелина.
   - Ваше высочество, я не ищу для себя никаких привилегий,  кроме  тех,
что дарованы  мне,  женщине,  матерью-природой.  Привилегии  эти  никоим
образом не имеют отношения к войне и оружию и состоят лишь в том, что  я
имею право отдать руку и сердце лишь моему  избраннику.  И  пока  вы  не
осознаете того, что я - женщина, а осознав, не примиритесь с этим  и  не
дадите мне слова, что Джан-Мария мне  более  не  жених,  до  тех  пор  я
останусь здесь,  несмотря  на  вас,  ваших  солдат  и  вашего  союзника,
полагающего,  что  путь  к  сердцу  женщины  лучше  всего   прокладывать
пушечными ядрами.
   - Я думаю, у нас найдутся средства заставить вас вспомнить о  чувстве
долга, - последовал мрачный ответ.
   - Долга перед кем?
   -  Перед  государством,  принцессой  которого  вы  удостоились  чести
родиться.
   - А как же мой долг перед собой, моим сердцем, женским естеством? Или
это в расчет не берется?
   - Это не те вопросы, по  которым  принято  спорить  через  крепостную
стену. И приехал я  сюда  не  для  дискуссии,  а  чтобы  предложить  вам
сдаться. Если же вы ответите отказом, пеняйте на себя.
   - И буду пенять, но не  подчинюсь  вам.  Сдаваться  я  не  собираюсь.
Делайте, что хотите, если считаете,  что  насилие  делает  честь  вашему
мужскому достоинству и рыцарству. Я  обещаю  вам,  что  Валентина  делла
Ровере никогда не станет женой герцога Баббьяно.
   - Так вы отказываетесь открыть ворота? - голос Гвидобальдо уже дрожал
от ярости.
   - Окончательно и бесповоротно.
   - И долго вы намерены упорствовать?
   - До последнего моего вздоха.
   Гвидобальдо саркастически рассмеялся.
   - Тогда я умываю руки  и  более  не  отвечаю  за  последствия  вашего
решения. Оставляю вас заботам  будущего  мужа,  Джан-Марии  Сфорца.  Он,
похоже, очень торопится  со  свадьбой,  так  что  может  излишне  жестко
обойтись с замком, но вина за это будет  лежать  только  на  вас.  Но  я
заранее предупреждаю вас, что полностью одобряю любые  его  действия.  И
прошу задержаться еще на несколько  минут,  чтобы  выслушать  те  слова,
которые, возможно, хочет сказать вам его  светлость.  Надеюсь,  что  его
красноречие окажется более убедительным.
   И, отсалютовав Валентине, Гвидобальдо  развернул  лошадь  и  ускакал.
Девушка, наверное, ушла бы, но Франческо убедил ее остаться и  подождать
герцога Баббьяно. Время это Валентина и Франческо провели  в  оживленной
беседе, прохаживаясь по стене. Гонзага и Фортемани ходили следом, первый
- в мрачном молчании, сверля спину Франческо яростными взглядами.
   С  высоты  крепостных  стен  они  обозревали   полураздетых   солдат,
торопливо ставящих зеленые, коричневые, белые палатки.  Маленькая  армия
насчитывала не более сотни человек, ибо Джан-Мария полагал, что большего
числа для взятия Роккалеоне  не  потребуется.  Тем  более  что  основную
ставку, как они поняли, наблюдая за лагерем, он делал не на живую  силу,
а на десять тяжелых, запряженных быками повозок, выкатившихся  из  леса.
На каждой покоилась пушка. А уж за ними показались телеги с амуницией  и
съестными припасами.
   Гвидобальдо  тем  временем  достиг  лагеря  и   спешился   у   шатра,
высившегося в самой его середине. Из шатра,  размерами  поболе  палаток,
вышел низкорослый толстяк, в котором острые глаза  Франческо  без  труда
разглядели Джан-Марию.
   Слуга подвел жеребца, помог  господину  сесть  в  седло,  а  затем  в
сопровождении того же горниста Джан-Мария двинулся к замку. У самого рва
натянул поводья,  увидев  Валентину,  снял  шляпу  и  склонил  рыжеватую
голову.
   - Монна Валентина, - позвал  он,  устремив  вверх  взгляд  маленьких,
жестоких глаз, а когда она подошла к крепостным зубцам, продолжил.  -  Я
искренне сожалею, что его высочество, ваш дядя, не смог добиться своего.
И, раз он потерпел неудачу, боюсь и у меня немного шансов на  успех,  во
всяком случае, если рассчитывать только на слова.  И  все-таки  я  прошу
дозволения переговорить с вашим капитаном, кто бы он ни был.
   - Мои капитаны перед вами, - ровным голосом ответила Валентина.
   - О? И их так много? Сколько же у вас солдат?
   - Достаточно, - вмешался Франческо, из глубины шлема голос его звучал
глухо, - чтобы разнести вас и всю собранную вами шваль на мелкие клочки.
   Джан-Мария устремил на него злобный взгляд, но увидел  лишь  стальные
латы да темный зев поднятого забрала.
   - Кто ты такой, негодяй? - воспросил Джан-Мария.
   - Сам ты негодяй, будь ты хоть  двадцать  раз  герцог,  -  последовал
ответ, сопровождаемый смехом Валентины.
   Никогда еще, с тех пор как Джан-Мария издал первый  крик,  появившись
из чрева матери, ни один человек не одергивал его так  грубо.  Стоит  ли
удивляться, что его бледное лицо побагровело.
   - Слушай меня внимательно! - проревел он. - Какая бы судьба не  ждала
остальных защитников замка после того, как я захвачу его, тебе  лично  я
обещаю веревку и крепкий сук, на котором тебя и вздернут.
   - Ба! - отмахнулся рыцарь. - Поначалу  птичку  нужно  поймать.  И  не
надейтесь, что  Роккалеоне  достанется  вам,  словно  перезревший  плод,
упавший на землю. Пока я жив, вашей ноги тут не будет, ваша светлость, а
жизнь мне очень дорога, и просто так я с ней не расстанусь.
   Тут Валентина повернулась к Франческо, глаза ее уже не смеялись.
   - Довольно, мессер! - прошептала она. - Не стоит еще более раздражать
его.
   - Да, да, - заверещал Гонзага. - Более ничего не говорите, а не то вы
нанесете нам непоправимый урон.
   -  Мадонна,  -  герцог  Баббьяно  тоже  более  не  желал  общаться  с
Франческо, - я даю вам двадцать  четыре  часа  на  раздумья.  Вы  видите
прибывшие в лагерь  орудия.  Завтра,  когда  вы  проснетесь,  они  будут
нацелены на ваши стены. Более сказать вам мне  нечего.  Могу  я  просить
вашего дозволения перед отъездом переговорить с мессером Гонзагой?
   - Раз вы уезжаете, можете  говорить  с  кем  угодно,  -  презрительно
бросила Валентина и, повернувшись, знаком предложила Гонзаге  подойти  к
краю стены.
   - Я могу  поклясться,  что  этот  шут  уже  дрожит  от  страха  перед
возмездием, - прокричал  герцог,  -  и,  возможно,  страх  заставит  его
руководствоваться здравым смыслом. Мессер Гонзага,  как  я  понимаю,  вы
нанимали на службу гарнизон Роккалеоне, а потому  предлагаю  вам  отдать
приказ опустить мост. Именем Гвидобальдо, равно как и своим, обещаю всем
прощение, за исключением того мерзавца, что стоит рядом с вами. Но  если
ваши солдаты окажут сопротивление, будьте уверены, что я  не  оставлю  в
Роккалеоне камня на камне и не пощажу никого.
   Гонзагу трясло, как лист  на  ветру,  лицо  его  посерело,  от  ужаса
перехватило дыхание. А потому ответил за него Франческо.
   - Мы слышали ваши условия. Нам они не подходят. Так что не сотрясайте
воздух пустыми угрозами.
   - Мессер, мои условия не для тебя.  Я  не  знаю,  кто  ты  такой.  Не
собираюсь обращаться к тебе и не желаю, чтобы ты говорил со мной.
   - Если вы задержитесь здесь  еще  на  минуту,  то  с  вами  заговорят
аркебузы, - и тут же скомандовал воображаемому воинству, слева от  себя.
-  Аркебузы  наизготовку!  Запалить  фитили!  Ну,  господин  герцог,  вы
уезжаете или прикажете разнести вас в клочья?
   В ответ послышался поток проклятий, перемежающихся угрозами  в  адрес
Франческо.
   - Приготовиться к стрельбе! - прокричал Франческо, и герцог,  прервав
речь на полуслове, поскакал прочь вместе с трубачом, а  им  вслед  несся
хохот Франческо.

Глава XVIII
ПРЕДАТЕЛЬСТВО

   - Мессер, вы добьетесь того, что  нас  всех  повесят,  -  пробормотал
Гонзага, когда они спустились со стены. - Разве так говорят с принцами?
   Валентина нахмурилась, недовольная тем, что Гонзага  посмел  упрекать
ее рыцаря. Но Франческо вновь рассмеялся.
   -  Клянусь  святым  Павлом,  как,  по-вашему,  мне  следовало  с  ним
говорить? Прибегнуть к лести? Молить о пощаде, убеждать, что  строптивую
даму можно уломать и без помощи артиллерии? Нет, мессер Гонзага, мне это
не подходит.
   - Похоже, храбрость мессера Гонзаги убывает именно  тогда,  когда  ей
надобно возрастать, - заметила Валентина.
   - Мадонна, вы путаете храбрость с безрассудством, - возразил Гонзага.
   Вскорости оказалось, что не только  Гонзага  придерживается  того  же
мнения, ибо во дворе к  ним  приблизился  коренастый,  заросший  черными
волосами наемник. Звали его Каппоччо.
   - Мессер Гонзага, мессер Эрколе, можно вас на пару слов,  -  и  такой
наглостью веяло от его обращения, что все остановились,  а  Франческо  и
Валентина, шедшие  впереди,  обернулись,  чтобы  послушать,  что  же  он
скажет. - Когда я поступал к вам на службу,  вы  дали  мне  понять,  что
рисковать шкурой не придется. Мне сказали, что ни о какой войне не может
быть и речи, в крайнем случае, возможна  случайная  стычка  с  солдатами
герцога. В этом вы убеждали и моих товарищей.
   - Это правда?  -  Валентина  посмотрела  на  Фортемани,  к  которому,
собственно, и обращался Каппоччо.
   - Да, мадонна, - кивнул тот. -  Но  я  повторял  лишь  услышанное  от
мессера Гонзаги.
   - Значит, вы, - Валентина повернулась к Гонзаге,  -  прямо  заявляли,
что воевать им не придется?
   - Можно сказать, да, мадонна, - с неохотой признал Гонзага.
   Долго смотрела на него Валентина.
   - Мессер Гонзага, кажется, я начинаю понимать, что вы за человек.
   Каппоччо, однако, мало интересовали подобные сантименты, а посему  он
продолжил.
   - Мы все слышали разговор вашего нового губернатора и его  высочества
герцога Баббьяно.  В  том  числе  и  выставленные  им  условия,  которые
отклонил господин губернатор. И я хочу сказать вам, мессер Эрколе, что у
меня нет желания оставаться в  Роккалеоне,  дожидаясь,  пока  Джан-Мария
захватит замок и вздернет меня на суку. В этом меня поддержат многие.
   Валентина не сводила  глаз  с  полного  решимости  лица  Каппоччо,  и
впервые в ее сердце закрался страх.  Она  уже  начала  поворачиваться  к
Гонзаге, чтобы как следует отчитать его, но вмешался Франческо.
   - Стыдись, Каппоччо. Как ты мог  заговорить  об  этом  в  присутствии
нашей госпожи, трус ты этакий.
   - Я не трус, - Каппоччо покраснел. - На поле боя я готов сражаться за
того, кто мне платит. Но сидеть в крепости и ждать, пока тебя  придушат,
словно крысу, - это не по моей части.
   Франческо встретился с ним взглядом,  затем  посмотрел  на  остальных
шестерых или семерых наемников, столпившихся за спиной Каппоччо и  жадно
вслушивающихся в каждое слово. Выражение их лиц не оставляло сомнений  в
том, что все они разделяют его мнение.
   - Солдат ли ты, Каппоччо? - с издевкой спросил  Франческо.  -  Или  я
должен сказать, в чем  ошибся  Фортемани,  беря  тебя  на  службу.  Ему,
похоже, следовало сразу определить тебя на кухню в помощь повару.
   - Господин рыцарь!
   - Ба! Да ты повышаешь на меня голос? Или ты думаешь, что я такой  же,
как ты, и пугаюсь шума?
   - Шум меня не пугает.
   - Неужели? Тогда чего же ты наложил в штаны от пустых  угроз  герцога
Баббьяно? Будь ты действительно солдатом, ты не  стал  бы  говорить:  "Я
готов умереть так, а не иначе". И твое утверждение, что ты готов умереть
в чистом поле, - ложь.
   - Нет! Не ложь!
   - Тогда почему ты готов умереть там, но не здесь? Или ты  забыл,  что
не человек, но судьба определяет место и  время  смерти?  Но  успокойся,
женщина, - Франческо рассмеялся  и  возвысил  голос,  чтобы  его  хорошо
слышали остальные наемники. - Умирать  тебе  не  придется,  ни  там,  ни
здесь.
   - Когда Роккалеоне сдастся...
   - Роккалеоне не сдастся, - прогремел Франческо.
   - Хорошо, когда его возьмут штурмом.
   - Его не возьмут штурмом, - в голосе губернатора звенела уверенность.
- Будь у Джан-Марии в союзниках время, он  бы  уморил  нас  голодом.  Но
времени-то у него и нет. Враг стоит на границе его герцогства,  и  через
несколько дней, максимум, через  неделю,  ему  придется  возвращаться  в
Баббьяно и защищать собственную корону.
   - Тем больше у него оснований подвергнуть замок бомбардировке,  -  по
тону Каппоччо чувствовалось, что этот аргумент он считает неотразимым.
   Но Франческо незамедлительно оспорил это утверждение.
   - Не верьте этому. Говорю вам, Джан-Мария на такое не пойдет. А  если
и отдаст приказ открыть огонь, разве  эти  стены  рухнут  от  нескольких
ядер? На штурм он может решиться,  но  не  мне  объяснять  солдату,  что
двадцать храбрых парней, а я считаю  вас  таковыми,  несмотря  на  твои,
Каппоччо, трусливые речи, без труда расправятся и с тысячью человек,  не
говоря уже о сотне, что привел с собой герцог. И  учти,  я  говорю  тебе
только то, во что  верю  сам,  ибо  Джан-Мария,  как  ты,  должно  быть,
помнишь, обещал повесить и меня. Я солдат, как и ты, а потому и  рискуем
мы одинаково. И разве я колеблюсь, сомневаюсь в  победе  только  потому,
что  мне  пригрозили  виселицей?  Стыдно,  Каппоччо!  Менее  милосердный
губернатор сам вздернул бы тебя за такие слова, подстрекающие к бунту. Я
же вот стою и спорю с тобой, потому что у меня на счету каждый  храбрец,
а я уверен, что и ты из их числа. Давай за