сположить певицу к себе, граф воскликнул:
   - Дитя, забудьте о переполняющем вас почтении ко мне.
   - А почему оно должно переполнять меня? - сухо спросила Ла  Хитанилья.  -
Вы - известный идальго, знатный гранд, я это знаю. Но вы же не Бог, а я  чту
только его.
   Другого такой прием обратил бы в бегство, но граф  решил,  что  это  лишь
профессиональный  ход,  призванный  еще  более  разжечь  в  нем  желание.  И
отшутился:
   - Но ведь и вы, судя по всему, не богиня.
   Певица, однако, и далее оставалась такой же недоступной,  чем  в  немалой
степени раздражала тщеславие графа, привыкшего к легким победам.
   И ей приходилось снова и снова принимать дона Рамона в  своей  гримерной,
поскольку Рудзанте прямо заявил ей, что испанский  посол  -  слишком  важная
персона, чтобы отказывать ему в такой малости. Но ни великолепие его наряда,
ни все еще приятная наружность, ни красноречие  не  могли  растопить  сердце
красавицы.
   Дон Рамон начал  выказывать  нетерпение.  Можно,  конечно,  прикидываться
скромницей, но до каких пор? Надо же и честь  знать!  Вот  и  тем  утром  он
размышлял, как положить конец этому затянувшемуся сопротивлению,  когда  ему
доложили, что женщина, назвавшаяся  Ла  Хитанилья,  умоляет  его  высочество
принять ее.
   Губы дона Рамона медленно изогнулись в улыбке. Еще раз взглянув на себя в
зеркало и оставшись довольным увиденным, он поспешил к неожиданной гостье.
   Она ждала его в длинной комнате, балкон которой выходил на Большой канал,
залитый утренними лучами февральского солнца, и метнулась ему навстречу - от
былой скромности не осталось и следа.
   - Ваше высочество, вы так добры, согласившись принять меня.
   - Добр? - он вроде бы обиделся. - Обожаемая Беатрис, разве я когда-нибудь
вел себя иначе по отношению к вам?
   - Это-то и придало мне смелости.
   - Так проявите ее. Почему бы вам не снять ваш плащ?
   Покорно она сняла коричневую  мантилью  с  капюшоном,  закрывавшую  ее  с
головы  до  пят,  и  осталась   в   светло-коричневом   облегающем   платье,
подчеркивающем достоинства ее фигуры. Ее рост, и  так  чуть  выше  среднего,
оптически увеличивался за счет удлиненной  талии.  Локоны  светло-каштановых
волос украшала одна узенькая золотая цепочка.
   Дон Рамон оценивающе оглядел ее. Нежная кожа лица и  шеи  цвета  слоновой
кости,  пятна  румянца  на  скулах.  Высокая  грудь,   от   волнения   часто
поднимающаяся и опускающаяся.  Осанка  и  грация  танцовщицы.  Нет,  это  не
обычная  потаскушка  или  цыганская  колдунья,  как  можно  понять   из   ее
сценического имени.  Скорее  всего,  думал  он,  в  этих  венах,  так  нежно
просвечивающих сквозь белоснежную кожу шеи,  течет  благородная  кастильская
кровь.  Иначе  откуда  такая  гордость,  уверенность  в  себе,  чуть  ли  не
патрицианское  чувство  собственного  достоинства.  Да,   при   всей   своей
разборчивости он не мог найти в ней ни единого недостатка.
   Ясные, карие глаза смотрели на него из-под прекрасных черных бровей.
   - Я пришла к вам просительницей, - в ее низком голосе слышалась  чарующая
хриповатость.
   - Нет, нет, - галантно возразил он. - Здесь  -  никогда.  Тут  вы  можете
только командовать.
   Она отвела глаза.
   - Я пришла к вам как к послу их величеств.
   - Тогда мне остается лишь возблагодарить Бога, что я посол.  Не  присесть
ли вам?
   За руку он отвел ее к дивану напротив окон. Сам же остался стоять  спиной
к свету.
   - Дело, по которому я пришла  к  вам,  касается  испанца,  подданного  их
величеств. Речь идет о моем брате.
   - У вас есть брат? Здесь, в Венеции? Ну-ну, расскажите мне поподробнее.
   Она рассказала, путаясь и сбиваясь от волнения. Неделю назад,  в  таверне
Дженнаро в Мерсерии, вспыхнула ссора, засверкали кинжалы, и дворянин из рода
Морозини получил жестокий  удар.  В  последующей  суматохе,  когда  Морозини
выносили, ее брат, находившийся в это время в таверне, поднял с пола кинжал.
Рукоятку украшали драгоценные камни, и брат... - она вспыхнула  от  стыда  -
взял его себе. Два дня назад он продал кинжал еврею - золотых дел мастеру  с
Сан-Мойзе. Кинжал  признали  принадлежащим  Морозини,  и  этой  ночью  брата
арестовали.
   Дон Рамон насупился.
   - Дело столь ясное, что едва  ли  мы  сможем  что-либо  предпринять.  Ваш
несчастный брат, обвиняемый в краже, не может рассчитывать на защиту посла.
   Она побледнела. Глаза превратились в озера страха.
   - Это... это не кража, - взмолилась она. - Он поднял кинжал с пола.
   - Но он продал кинжал. Безумие. Разве он не знает,  сколь  суровы  законы
республики?
   - Откуда ему знать их, он же кастилец.
   - Но кража есть кража, в Венеции или Кастилии. Что заставило его пойти на
такой риск?
   - Ума не приложу, потому что я зарабатываю достаточно, чтобы содержать  и
его, и себя, - не без горечи ответила она. - Но, может, я ограничивала  его.
Он жаждал большего, чем позволяли мои заработки.
   - Ваш рассказ глубоко тронул меня, -  посочувствовал  дон  Рамон.  -  Что
привело вас в Италию?
   Чтобы сохранить его симпатии, в надежде, что он не бросит ее в беде,  она
рассказала все, как есть, ничего не скрывая. Она покинула  Испанию,  уступив
настойчивым просьбам брата. Он попал в беду. Убил  человека  в  Кордове.  О,
убил честно, в открытом бою. Но  его  противник  принадлежал  к  влиятельной
семье. Разбором дела занялся алькальд <Алькальд -  в  средневековой  Испании
чиновник, выполнявший административные функции в провинции.>. Его  альгасилы
начали розыски ее брата. И ему не оставалось ничего другого, как  бежать  из
Испании. Она любила брата, знала, как он слаб и беспомощен.  Кроме  того,  в
Испании ее ничего не  удерживало,  и  она  согласилась  уехать  с  ним.  Она
рассчитывала, что своим талантом сможет прокормить их обоих. Год  назад  они
прибыли в Геную, и с тех пор она пела и танцевала в Милане, Павии,  Бергамо,
пока не оказалась в Венеции.
   - А теперь... - Она всхлипнула. - Если Ваше высочество  не  поможет  нам,
Пабло... - И ее плечи задрожали от рыданий.
   Опасность, грозившая никчемному брату, ничуть  не  тронула  дона  Рамона.
Вор, полагал он, должен понести заслуженное наказание. Но он не смог устоять
перед плачущей красавицей.
   - Надо искать выход. Нельзя оставлять его в лапах венецианцев.
   Произнося эти слова, дон Рамон  опустился  на  диван,  и  его  украшенная
перстнями рука легонько легла на плечо Ла Хитанильи.
   - Официально вмешиваться я не имею права. Но если я обращусь лично -  это
совсем другое дело. В конце концов, я пользуюсь  здесь  кое-каким  влиянием.
Попытаемся использовать его с максимальной пользой.
   - Я благословляю вас за надежду, которую вы вселили в меня, - дыхание  ее
участилось, щеки вновь зарумянились.
   - О, я даю вам более чем надежду. Я даю вам уверенность. Не  в  интересах
республики отказывать испанскому послу,  даже  если  он  высказывает  личную
просьбу. Так что довольно слез, дитя мое, такие божественные  глазки  должны
сиять. Ваш брат вскорости будет с вами. Даю вам слово. Его зовут  Пабло,  не
так ли?
   -  Пабло  де  Арана.  -  Она  подняла  голову  и  повернулась  к   послу,
преисполненная благодарности. - Да отблагодарит вас Святая дева.
   - Святая дева! - Его высочество скорчил  гримаску.  -  Значит,  я  должен
ждать, пока окажусь на небесах? Ничто человеческое мне не чуждо, и  я  хотел
бы, чтобы меня отблагодарили в этом мире.
   Свет померк в ее глазах, и она отвернулась. Дон Рамон нахмурился, а затем
протянул руку, коснулся ее подбородка и, повернув ее лицо к себе, взглянул в
глаза. В них он прочел страх и презрение. Дон  Рамон  почувствовал,  что  ее
вновь окружает ледяная стена, и никак не  мог  взять  в  толк,  чем  же  это
вызвано.
   - Что с вами, моя Хитанилья? Вы хотите отвергнуть меня, когда я готов вам
помочь? Мне кажется, я заслуживаю лучшего отношения. Стоит ли разыгрывать со
мной такую недотрогу?
   - Я ничего не разыгрываю, - ее глаза гордо блеснули. -  Ваше  высочество,
похоже, и представить себе не может, что я - честная женщина.
   Раздражение дона Рамона прорвалось наружу.
   - Добродетель, выставляющая себя на сцене! Ха! Как-то не  верится.  -  Он
отпустил ее подбородок и поднялся. - Впрочем, навязываться я не собираюсь.
   Проделал он это достаточно искусно, и Ла Хатинилью охватила паника.
   - Мой господин! Помогите мне, и небеса воздадут вам за ваше милосердие.
   С усмешкой взглянул на нее дон Рамон.
   - Значит, ваши долги за вас платят небеса? Пусть тогда небеса  и  спасают
вашего брата от отсечения руки, галер или даже смерти.
   Ла Хитанилья содрогнулась от ужаса.
   - Так безжалостно...
   - На какую жалость вы рассчитываете? Вы  сами  пожалели  меня?  Разве  не
безжалостно отвергать сжигающую меня любовь?  Вы  хоть  представляете  себе,
какая ревность гложет меня, когда я вижу, как другие пожирают вас глазами? Я
хочу оградить вас от всего этого, чтобы наслаждение вы дарили только мне.  -
Он помолчал. - Скоро я возвращаюсь в Испанию. Вы вернетесь со мной, под моей
защитой. А ваш брат... Как я и сказал, я сделаю все, что смогу.
   При всей добродетельности Ла Хитанилья знала мир, в котором она жила.  За
два последних года она повидала всякое, ибо  теперь  полностью  зависела  от
своего таланта и своей красоты. Если одной рукой ее поддерживали, то  другой
тут же требовали расплаты. В этой непрерывной борьбе воля ее  закалилась,  и
галантные слова уже пролетали мимо ушей.  Пока  ей  удавалось  противостоять
всяческим притязаниям, она научилась идти по мирской грязи, не пачкаясь.  Но
сейчас ей предлагалось выбрать между жизнью брата и  собственной  честью.  И
спасти Пабло мог только обман. Она должна завлечь этого человека обещаниями,
а затем оставить его с носом, когда он вызволит брата из тюрьмы.  И  совесть
не должна мучить ее, потому что этот злой человек, стремящийся  нажиться  на
чужой беде, не заслуживал иного.
   Отвернувшись, чтобы  он  не  увидел  стыда  в  ее  глазах,  Ла  Хитанилья
ответила:
   - Спасите Пабло, мой господин, и тогда... - Голос ее прервался.
   Дон Рамон придвинулся к ней. Она почувствовала на своей щеке его дыхание.
   - И тогда?
   - О, неужели вы не можете этого сделать, не  торгуясь?  -  взорвалась  Ла
Хитанилья.
   Дон Рамон изумился, ибо он-то ожидал смирения.
   - Лед! - воскликнул он.  -  Камень!  Хитанилья!  Хитанилья!  Из  чего  вы
созданы, из плоти или гранита?
   Она закрыла лицо руками, чтобы не видеть его.
   - У меня горе, - ответила она, все еще рассчитывая на его благородство.
   Она встала, взяла плащ. Он подошел, чтобы помочь ей одеться, наклонился и
прижался к ее щеке жаркими губами.
   Резкость, с которой она отпрянула, привела дона Рамона в ярость.
   - Думаете,  меня  можно  пронять,  отвечая  жестокостью  на  великодушие?
Приходите снова, когда поймете, что так ничего не выйдет.
   Она выбежала из комнаты, ничего не ответив.
   А дон Рамон подошел к окну, задумчиво  посмотрел  на  Большой  канал.  Он
остался недоволен собой. Где-то допустил ошибку. Был же  момент,  когда  она
помягчела, а ему не удалось этим воспользоваться.  В  том,  что  она  придет
вновь, дон Рамон не сомневался. А пока нужно принять меры  для  освобождения
ее брата, решил он, чтобы при  следующей  встрече  объяснить  ей,  к  какому
результату приведет доброе к нему отношение. Она,  похоже,  из  тех  женщин,
добиться  от  которых  чего-либо  можно,  лишь  проявляя   к   ним   должное
безразличие.
   Так истолковал дон Рамон ее поведение, приходя к выводу, что  игра  стоит
свеч.

Глава 7

ИНКВИЗИТОРЫ

   Среди мудрых установлений Венецианской республики было и  запрещающее  ее
дожу любые контакты с представителями других государств. В этом,  как  и  во
всем другом, Агостино Барбариго воспринимал закон, как  считал  удобным  для
себя. Будучи дожем, он, естественно, не принимал послов в своем  дворце,  но
как частное лицо неофициально не отказывал себе в  том,  чтобы  поддерживать
тесные отношения с некоторыми из  них,  в  том  числе  с  доном  Рамоном  де
Агиларом. Он не видел ничего дурного в том, что нарушал дух закона, соблюдая
его букву, поскольку полагал, что заслуги перед государством дают ему на это
право.
   Отсюда становится понятным, почему дон Рамон прибыл к  ступенькам  дворца
дожа, спускающимся  к  Большому  каналу,  на  маленькой  гондоле,  а  не  на
роскошной посольской с моряками в парадной форме. Произошло  это  через  час
после ухода Ла Хитанильи.
   Саразин вновь сидел в гостиной дожа, когда посла  ввели  в  эту  роскошно
обставленную комнату. Невзирая на присутствие инквизитора,  сразу  же  после
приветствий испанец перешел к делу.
   - Я - проситель. И рассчитываю  на  вашу  милость.  Дож  в  алой  тунике,
падающей на одну алую, а вторую - белую штанины, в маленькой  шапочке  алого
цвета, вышитой золотом, элегантно поклонился.
   - Я к вашим услугам, Ваше высочество, если это в моих силах.
   - Я  в  этом  не  сомневаюсь.  Дело-то  пустяковое.  Один  бедолага,  мой
соотечественник, нарушил закон. Он нашел кинжал, а потом набрался смелости и
продал его. Разумеется, это классифицируется  как  кража,  но,  принимая  во
внимание его незнание  местных  порядков,  я  надеюсь,  что  ваша  светлость
помилует его.
   Саразин, удобно развалившийся в кресле, удивленно изогнул  бровь,  а  дож
стоял, нахмурившись, потирая чисто выбритый подбородок.
   - Мы не жалуем воров в Венеции, - в голосе его слышалось сомнение.
   - О, мне это хорошо  известно.  Но  едва  ли  случившееся  можно  назвать
кражей. Этот человек не крал кинжала, во всяком случае сознательно.  Он  его
нашел. Если ваша светлость сочтет возможным не заметить это  правонарушение,
едва ли кто станет возражать. Я же окажусь у вас в долгу.
   - Ну, если вы так ставите вопрос... - дож неопределенно взмахнул рукой. -
Хотя я не могу не удивиться тому, что граф Арияс проявляет такой  интерес  к
какому-то бедняку.
   Дон Рамон искренне полагал, что с весельчаком Барбариго следует  говорить
откровенно.
   - Меня интересует не он, а  его  сестра,  очаровательная  Хитанилья.  Она
умоляла меня вмешаться, а такой заступник превратит  святого  в  дьявола,  а
дьявола - в святого.
   - Так в кого же она превратила вас?
   Дон Рамон рассмеялся.
   - Я всего лишь смертный, а плоть человеческая слаба.  Я  не  мог  устоять
перед очаровательной женщиной.
   - При условии, - пробормотал  Саразин,  -  что  потом  и  она  не  станет
отказывать вашему высочеству.
   - Если мне представится такая возможность, упускать ее я не  намерен.  На
моем месте вы, сеньор, наверное, поступили бы точно так же.
   - Еще бы! Еще бы! - Саразин расхохотался. - Я-то видел Ла Хитанилью и  на
таких условиях освободил бы всех воров Венеции.
   - Моей сестре, как вы видите сами, - вздохнул Барбариго, - не  повезло  с
мужем. Что же касается этого воришки, я, как  и  обещал,  постараюсь  помочь
вашему высочеству. Раз он иностранец и вина его невелика...
   - Вина пустяковая, я в этом уверен.
   - Если так, то я не вижу препятствий для его  освобождения  при  условии,
что он немедленно покинет пределы республики. Как его зовут?
   - Пабло де Арана, - ответил дон  Рамон  и  рассыпался  в  благодарностях.
После его ухода Саразин тяжело поднялся с места.
   - Если твоей сестре не повезло с мужем, то в таком же положении оказалась
и республика. Что можно сказать о доже, не уважающем закон?
   - Для меня высший закон - благополучие государства, -  улыбнулся  Дож.  -
Остальные законы - для моих подданных.
   - Да спасет нас Бог! Освобождение  вора  служит  укреплению  благополучия
государства. Похоже, мне вновь пора идти в школу.
   - Если это освобождение приводит к тому, что посол Испании чувствует себя
нашим должником, то да. Разве  ты  забыл,  что  я  говорил  тебе  о  мессире
Кристоферо Коломбо, лигурийском мореплавателе?
   Саразин уставился на дожа.
   - А чем сможет помочь тебе Арияс?
   - Не знаю. Пока. Но я не пренебрегаю ни одной ниточкой, которая тянется в
Испанию. Пусть он получит этого вора и его сестру-танцовщицу.
   - Вора пусть берет. А вот Хитанилью жалко. Она заслуживает лучшей участи.
   - Например, постели государственного инквизитора. Жаль,  что  ей  это  не
известно. Иначе она обратилась бы к тебе, а не к дону Рамону. Не везет тебе,
Сильвестро.
   - Во всяком случае, везет меньше, чем  дону  Рамону.  Ну  да  ладно.  Что
значит один вор в этом мире воров.
   Но днем позже Саразин изменил свое мнение.
   Тяжело дыша, весь в поту от быстрой ходьбы, он влетел в  кабинет  дожа  и
первым делом потребовал отослать секретаря, с которым работал Барбариго.
   - Что случилось? - поинтересовался дож, когда они остались одни. - Султан
Баязид объявил войну?
   - К дьяволу Баязида. Этот испанский воришка, Арана. Я слышал  от  мессира
Гранде, что ты подписал приказ об его освобождении.
   - Это не в моих правилах, - согласился дож. -  Но  разве  я  не  пообещал
освободить его изнывающему от любви послу?
   - К счастью, вчера ты пообещал освободить его от наказания за  кражу.  Но
сегодня в Совет трех поступило донесение, из которого  следует,  что  Арана,
приехавший к нам из Милана, может быть агентом герцога Лодовико.
   Барбариго отмахнулся.
   - Миланский шпион? Маловероятно. Отношения с Испанией у герцога  Лодовико
не лучше, чем с нами.
   - Не стоит тебе быть таким доверчивым. В шпионаже все возможно. Донесение
поступило от Галлино, а он один из лучших наших агентов. Так что  речь  идет
не о краже, а о преступлении против государства. Этому человеку не  место  в
обычной тюрьме. Его нужно передать инквизиторам. Мне.
   - Тебе? - Глаза дожа весело блеснули. - Значит, тебе?  Интересная  мысль,
Сильвестро. И ты намерен сыграть с Хитанильей в ту же игру, что и дон Рамон,
используя ее воришку-братца как козырного туза?
   - Шутка твоя мне не понравилась. Разве  я  когда-либо  пользовался  своей
должностью в корыстных целях?  Поговорим  серьезно.  Этого  человека  нельзя
освобождать. Во всяком случае, пока мы не допросим его.
   Дож на мгновение нахмурился,  ибо  в  голове  его  родилась  новая  идея,
реализации которой освобождение Араны могло только помешать, а затем на  его
губах заиграла легкая улыбка.
   - Да, да, как ты и говоришь, речь идет теперь не просто о краже. Пусть он
и не шпион, но с этим необходимо тщательно разобраться.  -  Он  вздохнул.  -
Боюсь, нам придется разочаровать дона Рамона. Печально, конечно, но... Этого
испанского мерзавца допроси немедленно. Но поначалу без пыток, Сильвестро. И
одновременно допроси девушку.
   И в тот же день два здоровяка-стражника спустились  в  мрачную  подземную
тюрьму Подзи, расположенную под дворцом дожа,  и  вывели  оттуда  испанского
узника,  и  так-то  не  избалованного  жизнью,  а  за  сорок  восемь  часов,
проведенных в вонючей камере, превратившегося в комок страха.
   Сжавшись, сидел он на деревянной полке, не решаясь заснуть  из-за  полчищ
крыс, мечущихся в кромешной тьме камеры. При  виде  стражников,  огромных  и
страшных в слабом свете фонаря-коптилки, который они принесли с собой, вопль
ужаса исторгся из груди Араны. Он принял их за палача и помощника.
   Его,  как  могли,  успокоили  и  препроводили  наверх,  в  маленький  зал
заседаний Тройки.
   Инквизиторы  уже  ждали  его,  важно  восседая  в  кожаных   креслах   за
полированным столом. Саразин посередине, в красном, двое других по бокам,  в
черном.
   Жалкий, перепуганный, щурясь от  света,  с  черной  щетиной  на  щеках  и
подбородке, провонявший тюрьмой, Арана дрожал мелкой дрожью,  а  инквизиторы
сурово разглядывали его, не произнося ни слова.
   Наконец Саразин прервал затянувшееся молчание. Про кражу упомянули и  тут
же забыли, так  как  один  из  черных  инквизиторов  совершенно  справедливо
отметил, что мера наказания не входит в компетенцию  особого  трибунала.  Но
Пабло сообщили, что совершенное им правонарушение карается отсечением правой
руки или длительным сроком ссылк