?

Шарлотта приблизилась:

- Там готовится бунт, гражданин Марат.

- Бунт, ха! - Этот звук был одновременно смешком и карканьем.- Назови мне
депутатов, укрывшихся в Кане. Ну же, дитя мое - их имена! - Он схватил
перо, обмакнул в чернила и приготовился записывать.

Шарлотта придвинулась еще ближе и стала позади него, прямая и спокойная.
Она начала перечислять своих друзей-жирондистов, а он, сгорбившись в ванне,
быстро царапал пером по бумаге.

- Сколько работы для гильотины,- проворчал Марат, когда девушка закончила.

Но Шарлотта тем временем вытащила из-под косынки нож, и, когда Марат
произнес эти грозившие стать роковыми для кого-то слова, на него
молниеносным ударом обрушился его собственный рок. Длинное крепкое лезвие,
направленное молодой и сильной рукой, по самую рукоятку вонзилось в его
грудь.

Оседая назад, он взглянул на Шарлотту полными недоумения глазами и в
последний раз подал голос.

- Ко мне, мой друг! На помощь! - хрипло вскричал Марат и умолк навеки.

Тело его сползло на бок, голова бессильно поникла к правому плечу, а
длинная тощая рука свесилась на пол рядом с ванной; кисть все еще
продолжала сжимать перо. Кровь хлынула из глубокой раны в груди, окрашивая
воду в бурый цвет, забрызгала кирпичный пол и номер "Друга Народа" -
газеты, которой Марат посвятил немалую часть своей многотрудной жизни.

На крик поспешно вбежала Симона. Она с первого взгляда поняла, что
произошло, тигрицей бросилась на убийцу, вцепилась ей в волосы и стала
громко призывать на подмогу.

Шарлотта не сопротивлялась. Из задней комнаты быстро появились старая
кухарка Жанна, привратница и Лоран Басе, фальцовщик Маратовой газеты.
Шарлотта оказалась лицом к лицу с четырьмя разъяренными, вопящими на разные
голоса людьми - от них вполне можно было ожидать смерти, к которой она
готовилась.

Лоран и вправду с размаху ударил ее стулом по голове. В своей ярости он,
несомненно, забил бы Шарлотту до смерти, но подоспели жандармы с окружным
полицейским комиссаром и взяли ее под арест и защиту.

Весть об этой трагедии разлетелась по городу и потрясла Париж до основания.
Целую ночь на улицах царили смятение и страх. Толпы революционеров гневно
бурлили вокруг дома, где лежал мертвый Друг Народа.

Всю ночь и последующие два дня и две ночи Шарлотта Корде провела в тюрьме
Аббатства, стоически перенося все те унижения, которых почти невозможно
избежать женщине в революционном узилище. Она сохраняла полное спокойствие,
теперь уже подкрепленное сознанием достигнутой цели и исполненного долга.
Она верила, что спасла Францию и Свободу, уничтожив их душителя. Эта
иллюзия придавала ей сил, и собственная жизнь казалась пустяковой ценой за
столь прекрасный подвиг.

Часть времени Шарлотта провела за написанием посланий друзьям, спокойно и
трезво оценивая свой поступок, досконально разъясняя мотивы, которыми
руководствовалась, и подробно останавливаясь на деталях исполнения
задуманного и его последствиях.

Среди писем, написанных в продолжение "дней приготовления к покою",- как
она выразилась о том периоде, датируя пространное послание Барбару,- было и
одно в Комитет народной безопасности, в котором Шарлотта испрашивала
разрешения на допуск к ней художника-миниатюриста, с тем чтобы оставить
память своим друзьям. Только теперь, с приближением конца, в ее действиях
проявилась забота о себе, какой-то намек на то, что Шарлотта Корде была
чем-то большим, нежели простым орудием в руках Судьбы.

15-го, в восемь утра, началось разбирательство дела в Революционном
трибунале. При появлении подсудимой - сдержанная и, как обычно, спокойная,
она была в своем канифасовом, сером в полоску платье - по залу пробежал
шепот.

Процесс начался с опроса свидетелей, который Шарлотта нетерпеливо прервала,
как только вышел отвечать торговец, продавший ей нож.

- Все эти подробности - пустая трата времени,- заявила она.- Марата убила
я.

Угрожающий ропот наполнил зал. Судья Монтанэ отпустил свидетелей и
возобновил допрос Шарлотты Корде.

- С какой целью ты прибыла в Париж? - спросил он.

- Убить Марата.

- Что толкнуло тебя на это злодеяние?

- Его многочисленные преступления.

- В каких преступлениях ты его обвиняешь?

- Он спровоцировал резню в сентябре; он раздувал огонь гражданской войны, и
его собирались избрать диктатором; он посягнул на власть народа, потребовав
31 мая ареста и заключения депутатов Конвента.

- Какие у тебя доказательства?

- Доказательства даст будущее. Марат тщательно скрывал свои намерения под
маской патриотизма.

Монтанэ решил перейти к другой теме.

- Кто соучастники твоего зверства?

- У меня нет соучастников. Монтанэ покачал головой:

- И ты смеешь утверждать, что особа твоего пола и возраста самостоятельно
замыслила такое преступление и никто не наущал тебя? Ты не желаешь их
назвать!

Шарлотта чуть усмехнулась:

- Это свидетельствует о слабом знании человеческого сердца. Такой план
легче осуществить под влиянием собственной ненависти, а не чужой.- Она
возвысила голос: - Я убила одного, чтобы спасти сотни тысяч; я убила
мерзавца, чтобы спасти невинных; я убила свирепого дикого зверя, чтобы дать
Франции умиротворение. Я была республиканкой еще до Революции, и мне всегда
доставало сил бороться за справедливость.

О чем было вести речь дальше? Вина ее была установлена, а бесстрашное
самообладание непоколебимо. Тем не менее грозный обвинитель Фукье-Тенвиль
попытался вывести ее из себя. Видя, что трибунал не может взять верх над
этой прекрасной и смелой девушкой, он принялся вынюхивать какую-нибудь
грязь, чтобы восстановить равновесие.

Медленно поднявшись, он оглядел Шарлотту злобными, как у хорька, глазами.

- Сколько у тебя детей? - глумливо проскрипел он. Щеки Шарлотты слегка
порозовели, но тон холодного ответа остался спокойным и презрительным:

- Разве я не говорила, что не замужем?

Впечатление, которое стремился внушить Тенвиль, завершил его злобный сухой
смех, и он уселся на место.

Настал черед адвоката Шово де ля Гарда, которому было поручено защищать
девицу Корде. Но какая там защита? Шово запугивали: одну записку, с
указанием помалкивать, он получил из жюри присяжных и другую, с
предложением объявить Шарлотту безумной,- от председателя.

Однако Шово избрал третий путь. Он произнес превосходную краткую речь,
которая, не унижая подзащитную, льстила его самоуважению. Речь была целиком
правдива.

- Подсудимая,- заявил он,- с полнейшим спокойствием признается в страшном
преступлении, которое совершила; она спокойно признается в его
преднамеренности; она признает самые жуткие подробности - короче говоря,
она признает все и не ищет оправдания. В этом, граждане присяжные,- вся ее
защита. В невозмутимом спокойствии и крайней самоотреченности обвиняемой мы
не видим никакого раскаяния, невзирая на близкое дыхание самой Смерти. Это
противоестественно и можно объяснить лишь политическим фанатизмом,
заставившим ее взяться за оружие. Вам решать, граждане присяжные, перевесят
ли эти моральные соображения на весах правосудия.

Жюри присяжных большинством голосов признало Шарлотту виновной, и Тенвиль
встал для оглашения окончательного приговора суда.

Это был конец. Ее перевезли в Консьержери, в камеру приговоренных к
гильотине; согласно конституции, к ней прислали священника. Но Шарлотта,
поблагодарив, отправила его восвояси: она не нуждалась в молитвах. Она
предпочла художника Оэра, который по ее просьбе добился разрешения написать
портрет. В продолжение получасового сеанса она мирно беседовала с ним;
страх близящейся смерти не лишил девушку присутствия духа.

Дверь отворилась, и появился палач Сансон специалист по публичным казням.
Он внес красное рубище - одеяние осужденных за убийство. Шарлотта не
выказала ни малейшего испуга, лишь легкое удивление тому, что проведенное с
Оэром время пролетело так быстро. Она попросила несколько минут, чтобы
написать записку, и быстро набросала несколько слов, когда ей это
позволили; затем объявила, что готова, и сняла чепец, дабы Сансон мог
остричь ее пышные волосы. Однако сначала сама взяла ножницы, отрезала прядь
и отдала Оэру на память. Когда Сансон собрался вязать ей руки, она сказала,
что хотела бы надеть перчатки, потому что запястья у нее покрыты ссадинами
и кровоподтеками от веревки, которой их скрутили в доме Марата. Палач
заметил, что в этом нет необходимости, поскольку он свяжет ее, не причиняя
боли, но, впрочем, он сделает, как она пожелает.

- У тех, разумеется, не было вашего опыта,- ответила Шарлотта и без
дальнейших возражений протянула ему ладони.

- Хотя эти грубые руки обряжают меня для смерти,- промолвила она,- они
все-таки приближают меня к бессмертию.

Шарлотта взошла на повозку, поджидавшую в тюремном дворе, и осталась в ней
стоять, не обращая внимания на предложенный Сансоном стул, дабы
продемонстрировать народу свое бесстрашие и храбро встретить людскую
ярость. Улицы были так запружены народом, что телега еле плелась; из гущи
толпы раздавались кровожадные возгласы и оскорбления в адрес обреченной.
Два часа потребовалось, чтобы достичь площади Республики. Тем временем над
Парижем разразилась сильнейшая летняя гроза, и по узким улочкам устремились
потоки воды. Шарлотта промокла с головы до пят, красный хитон облепил ее,
словно сросшись с кожей и явив глазам лепную красоту девичьего тела.
Багряное одеяние бросало теплый отсвет на лицо Шарлотты, усиливая
впечатление ее глубокого спокойствия.

Вот тогда-то, на улице Сент-Оноре, куда мы наконец добрались, и вспыхнула
трагическая любовь.

Здесь, в беснующейся толпе зевак, стоял стройный и красивый молодой человек
по имени Адам Люкс. Он был депутатом Национального Конвента от города
Майн-ца, доктором философии и одновременно медицины;

впрочем, как врач не практиковал по причине своей чрезмерной
чувствительности, внушавшей ему отвращение к анатомическим исследованиям.

Человек экзальтированный, он рано и неудачно женился и жил теперь с женою
врозь: разочарование- частый удел тонких натур. Подобно всему Парижу, он
следил за каждой деталью процесса и приговора суда и собирался взглянуть на
эту женщину, к которой питал невольную симпатию.

Телега медленно приближалась, вокруг раздались злобные выкрики и проклятия,
и наконец Люкс увидел Шарлотту- прекрасную, спокойную, полную жизни, с
улыбкой на устах. Адам Люкс окаменел и завороженно смотрел на девушку.
Затем, невзирая на опасность, снял шляпу и молча отсалютовал, воздавая ей
дань уважения. Она его не заметила, да он и не думал, что заметит. Он
приветствовал неотзывчивый образ святой. Телега проползла мимо. Люкс,
вытянув шею, долго провожал Шарлотту глазами. Затем, работая локтями и
расчищая путь сквозь толпу, он, словно в трансе, двинулся вперед, устремив
взгляд на девушку.

Когда голова Шарлотты Корде пала, Адам Люкс стоял рядом с эшафотом. До
самого конца неотрывно смотрел он на благородное, неизменно спокойное ее
лицо, и гул, разросшийся после свиста падающего ножа, перекрыл его голос:

- Она более велика, чем Брут! - И, обращаясь к тем, кто в изумлении
обернулся к нему, Люкс добавил: - Было бы счастьем умереть вместе с'нею!

Но молодой человек остался жив. Внимание большинства в тот миг было
приковано к подручному палача, который, подняв за волосы отрубленную голову
Шарлотты Корде, дал ей пощечину. Предание гласит, что мертвое лицо должно
при этом покраснеть. Ученые до сих пор муссируют этот вопрос, и некоторые
видят в том доказательство, что сознание покидает мозг не тотчас после
обезглавливания.

Когда Париж той ночью уснул, кто-то расклеил по стенам листовки,
восхвалявшие Шарлотту Корде - мученицу республиканизма и освободительницу
страны. Казненная сравнивалась с величайшей героиней Франции Жанной д'Арк.
То была работа Адама Люкса, и он не делал из этого секрета. Образ Шарлотты
так подействовал на воображение впечатлительного мечтателя и воспламенил в
душе такой энтузиазм, что он не мог сдержать эмоций и неосторожно
рассказывал всем подряд о неземной любви, которая охватила его в последние
минуты жизни Шарлотты.

Через два дня после казни Люкс издал длинный манифест; в нем он убеждал,
что чистота побуждений вполне оправдывает поступок Шарлотты, превозносил ее
наравне с Брутом и Катоном и страстно призывал народ воздать ей
благоговейные почести. Здесь-то и было впервые употреблено слово
"тираноубийство". Он открыто подписал документ своим именем, понимая, что
за свое безрассудство заплатит жизнью.

24 июля, ровно через неделю после казни Шарлотты, Люкса арестовали.
Влиятельные друзья сумели получить для него гарантию прощения и
освобождения при условии публичного отречения от манифеста. Но он
насмешливо и презрительно отверг это условие и с жаром заявил, что
последует за той, которая зажгла в нем безнадежную, неземную любовь и
сделала невыносимым его существование в этом мире.

Друзья продолжали бороться за него. Суд над Адамом Люксом удалось отложить.
Они уговорили доктора Веткэна засвидетельствовать безумие Люкса, которого
якобы свел с ума взгляд Шарлотты Корде. По их просьбе он составил документ,
рекомендующий ввиду несчастья молодого врача проявить к нему милосердие и
отправить в госпиталь либо в Америку. Адам Люкс разозлился, когда услыхал
об этом, и яростно возражал против голословных утверждений доктора Веткэна.
Он обратился в газет) монтаньяров, и та опубликовала 26 сентября его
декларацию, в которой он утверждал, что пока не сошел с ума настолько,
чтобы у него все еще оставалось желание жить, и что стремление к смерти
есть доказательство разумности.

Люкс томился в тюрьме Ля Форс до 10 октября, когда был наконец вызван в
суд. Он стоял, радостно возбужденный предстоящим избавлением. Он уверял,
что не страшится гильотины, а все бесчестье подобной смерти уже смыто
чистой кровью Шарлотты.

Судьи приговорили его к смерти, и он от души их благодарил.

- Прости, прекрасная Шарлотта,- воскликнул он,- если я не сумею под конец
быть так же смел и добр, как ты! Я горжусь твоим превосходством - ведь
истина то, что любимый выше любящего.

Однако мужество, несмотря на всю его нервозность и экзальтацию, его не
покинуло. В пять часов пополудни того же дня Адам Люкс спрыгнул с телеги в
жидкую тень гильотины. Он повернулся к народу; глаза его сияли, щеки
пылали.

- Наконец-то я удостоился счастья умереть за Шарлотту,- сказал он и легкой
поступью жениха на пути к брачному алтарю шагнул на эшафот.

ПРЕКРАСНАЯ ДАМА
Из истории севильской инквизиции

Дурные предчувствия, словно грозовые тучи, нависли над городом Севильей с
самого начала 1481 года. Атмосфера стала сгущаться с октября предыдущего
года, когда кардинал Испании Томазо де Торквемада от имени монархов
Фердинанда и Изабеллы назначил первых в Кастилии инквизиторов, велев им
учредить в Севилье Святейший трибунал для искоренения вероотступничества,
принявшего, как они полагали, угрожающие размеры в среде новых христиан, то
есть совершивших обряд крещения евреев; эти новые христиане составляли
значительную часть населения города.

Было издано много жестоких эдиктов, в частности евреям предписывалось
носить отличительный знак в виде круглого красного лоскутка, пришитого к
плечу длиннополой хламиды, в каких они обычно ходили. Они могли проживать
только внутри обнесенных стенами гетто, никогда не выходя за их пределы в
ночное время. Им запрещалось заниматься врачебной практикой, быть
аптекарями и содержателями гостиниц и постоялых дворов. Стремясь
освободиться от этих ограничений, а также от запретов на торговлю с
христианами и сбросить непереносимое бремя унижения, многие евреи совершали
обряд крещения и принимали христианство. Но даже те новообращенные, которые
искренне приняли христианство, не могли найти в новой вере желанного покоя.
Обращение в христианство лишь немного притупило неприязнь к евреям, но
совсем ее не погасило.

Этим объяснялась тревога, с которой новые христиане наблюдали мрачное,
почти траурное шествие: впереди шли инквизиторы в белых мантиях и черных
плащах с капюшонами, почти закрывающими лица; за ними следовали
монастырские служки и босые монахи. Процессия возглавлялась
монахом-доминиканцем, несущим белый крест. Все эти люди наводнили Севилью в
последние дни декабря, направляясь к монастырю Святого Павла, чтобы
основать там Святую Палату инквизиции.

Опасение новых христиан, что именно они предназначены быть объектом особого
внимания этого зловещего трибунала, вынудило несколько тысяч новообращенных
покинуть город и искать убежища у феодалов, известных своей добротой. У
герцога Мединского, маркиза Кадисского, графа Аркозского.

Это массовое бегство привело к опубликованию 2 января нового эдикта. В нем
не знающие жалости инквизиторы, отметив что многие жители Севильи покинули
город из страха быть наказанными за ересь, отдавали распоряжение всем
дворянам принять меры для неукоснительного возвращения лиц обоего пола,
нашедших убежище в их владениях или областях их юрисдикции, ареста беглецов
и заключения их в тюрьму инквизиции в Севилье, конфискации их имущества и
передачи его в распоряжение инквизиции. Объявлялось, что за укрытие
беглецов последует отлучение виновных от церкви и другие наказания,
вытекающие из закона о пособничестве еретикам.

Эдикт о наказании был вопиюще несправедлив, ибо до него не было указа о
запрете на отъезд. Это усилило страх еще не уехавших новых христиан, число
которых только в районе Севильи составляло около сотни тысяч и многие из
них благодаря трудолюбию и одаренности, присущими этой расе, занимали
довольно высокое положение. Этот эдикт встревожил также красивого молодого
дона Родриго де Кардона, за всю свою пустую, бессмысленную, изнеженную и
порочную жизнь ни разу не испытавшего настоящей опасности. Нет, он не был
новообращенным. Он происходил по прямой линии от вестготов, людей чистой,
красной кастильской крови, и не имел ни капли той темной нечистой жидкости,
которая, как полагали многие, течет в еврейских жилах. Но случилось так,
что он полюбил дочь имевшего миллионное состояние Диего де Сусана, девушку
такой редкой красоты, что вся Севилья называла ее Прекрасной Дамой.
Разумеется, любовная связь, открытая или тайная, не одобрялась святыми
отцами. Но не только поэтому встречи любовников были тайными: больше всего
они боялись гнева отца Изабеллы, Диего де Сусана. Дону Родриго всегда было
обидно, что он не может открыто бахвалиться своей победой над красивой и
богатой Изабеллой.

...Никогда еще не спешил любовник на свидание с чувством, более горьким,
чем то, что охватило дона Родриго, когда он, плотно закутанный в плащ,
подошел к дому Изабеллы темной январской ночью. Однако, преодолев садовую
ограду и легкий подъем на балкон, он оказался рядом с ней, и восхищение
заслонило собой все прочие его чувства. Она сообщила ему в записке, что
отец уехал в Палциос по торговым делам и должен был вернуться лишь на
следующий день. Слуги уже спали, Родриго снял плащ и шляпу и непринужденно
уселся на низкий мавританский диван, а Изабелла подала ему сарацинский
кубок, наполненный добрым малатским вином. Стены были завешены гобеленами,
пол покрывали дорогие восточные ковры. Высокая трехрожковая медная лампа,
стоявшая на инкрустированном столе мавританского стиля, была заправлена
ароматным маслом и распространяла свет и приятный запах по всей комнате.

Дон Родриго потягивал вино, влюбленно следя за движениями Изабеллы, полными
почти кошачьей грациозности; вино, ее красота и дурманящий аромат лампы
привели его чувства в такое смятение, что на мгновение он забыл и про свою
кастильскую родословную, и про чистую христианскую кровь, забыл, что она
принадлежит к проклятому народу, распявшему Спасителя. Он помнил лишь, что
перед ним - самая красивая женщина Севильи, дочь богатейшего человека, и в
этот час своей слабости он решил воплотить в реальность то, что до сих пор
было лишь игрой. Он исполнит свое обещание. Он возьмет ее в жены.
Поддавшись внезапному поры