- Тетенька, - тоненьким голоском пропищал Генка, - водицы испить.
   Пес за оградой заметался на  цепи  и  залился  пуще  прежнего.  Стукнул
засов, дверь открылась. Через тесные сени  мальчишки  вошли  в  просторную
избу.
   Кто-то завозился на печи, и мужской старческий кашляющий голос спросил:
   - Матрена, кого впустила?
   - Сынков, - ответила  женщина,  зевая.  -  Водицы  просят...  По  грибы
ходили?
   - Ага.
   - Идете куда?
   - В Низковку.
   - Как же вы, - протянула женщина. - На ночь-то глядя?
   - Да вот, тетенька, - ухватился за  это  замечание  Генка,  -  я  и  то
говорю. Может, пустите переночевать?
   - Чего ж не пустить! Места не жалко.  И  дождь...  Ишь  как  сыплет,  -
говорила женщина, стаскивая с печи и постилая на полу тулуп, - да и  лихие
люди шатаются, а то и под поезд попадете. Ложитесь. До света вздремнете, а
там и дойти недолго.
   Она набросила крючок на дверь, задула  лучину  и,  кряхтя,  полезла  на
печь. Мальчики улеглись и сразу уснули.



13. БАНДИТЫ

   И приснилась Мишке какая-то неразбериха. Жеребенок вороной, с  коротким
развевающимся хвостом, резвится, вскидывая задние ноги, мчится по  полю  у
подножия отвесной скалы.
   Все смеются: Полевой, дедушка, Никитский... Смеются над ним, над Мишей.
А жеребенок то остановится, нагнет  голову,  то  брыкнет  ногами  и  опять
мчится по полю.
   Вдруг... это не жеребенок,  а  огромный  вороной  конь.  Он  с  разбегу
кидается на отвесную скалу и взбирается по ней, как громадная черная муха,
а Никитский стучит по дереву рукояткой нагайки: "Держи коня, держи  коня!"
Конь взбирается все медленней и медленней. "Держи  коня,  держи  коня!"  -
кричит Никитский. Вдруг лошадь отрывается от скалы и со страшным  грохотом
летит в пропасть...
   Грохот прервался у Мишиных ног: ведро еще раз звякнуло и утихло.
   - Держи коня! - опять крикнул кто-то из избы во двор и выругался: -  А,
черт, понаставили тут!
   Чиркнула спичка. Тусклая лучина осветила высокого человека в бурке.  На
дворе ржали лошади и заливался неистовым лаем пес.
   - Это кто? - спросил человек в бурке, указывая нагайкой  на  лежащих  в
углу ребят.
   - Ребятишки со станции, по грибы ходили, -  хмуро  ответил  хозяин.  Он
стоял в исподнем, с  лучиной  в  руках;  его  всклокоченная  борода  тенью
плясала по стене. - Да спят они, чего вы беспокоитесь!..
   - Поговори!.. - прикрикнул на него человек в бурке.  И  в  ту  секунду,
когда, притворясь спящим, Миша прикрыл глаза,  над  ним  мелькнул  колючий
взгляд из-под черного чуба и папаха... Никитский!
   Никитский подошел к обходчику:
   - Прошел паровоз на Низковку?
   - Прошел, - угрюмо ответил старик.
   - Ты что же, старый черт, финтить?
   Никитский схватил его  за  рубашку  на  груди,  скрутил  ее  в  кулаке,
притянул к себе. Голова старика откинулась назад.
   - Греха... - прохрипел старик, - греха на душу не приму...
   - Не примешь? - Никитский, не выпуская обходчика, ударил  его  по  лицу
рукояткой нагайки. - Не примешь? Через час должен поезд  пройти,  а  ты  в
монахи записался? - Он еще раз ударил его.
   Старик упал.
   Никитский выбежал во двор.
   Некоторое время там слышались голоса, конский топот, и все стихло.
   Только пес продолжал лаять и рваться с цепи.
   Через час должен пройти поезд! С Низковки! Паровоз  туда  уже  вышел...
Может быть, их эшелон? И вдруг страшная догадка мелькнула в Мишином мозгу:
бандиты хотят  напасть  на  эшелон!  Миша  вскочил.  Что  же  делать?  Как
предупредить? За час они не  добегут  до  Низковки...  -  На  полу  стонал
обходчик. Возле него, охая и причитая, хлопотала хозяйка.
   Миша растолкал Генку:
   - Вставай! Слышишь, вставай!
   - Чего, чего тебе? - бормотал спросонья Генка.
   Миша тащил его. Генка брыкался, пытался снова улечься на тулуп.
   - Вставай, - Миша тряс Генку, - здесь Никитский. Они хотят  напасть  на
эшелон...
   Мальчики выбрались из сторожки.
   Дождь прекратился. Земля отдавала влагой.  С  крыши  равномерно  падали
капли. Полная  луна  освещала  края  редеющих  облаков,  полотно  железной
дороги, блестящие рельсы.
   Пес во дворе не лаял, не гремел цепью, а выл жутко и тоскливо.
   Миша и Генка долго бежали по  тропинке  вдоль  насыпи  и  остановились,
увидев на путях темные фигуры людей.  Послышался  лязг  железа  -  бандиты
разбирали путь.
   Это  было  самое  высокое  место  насыпи  перед   маленьким   мостиком,
перекинутым через овраг. К оврагу  спускалась  рощица.  Мальчики  услышали
ржание лошадей, хруст веток, приглушенные голоса. Тихонько спустились  они
с насыпи, обогнули рощу и снова помчались во весь дух.
   Холодный рассвет все ясней очерчивал контуры предметов, раздвигал дали.
Вот видны уже станционные огни. Мальчики бежали изо всех сил, не  чувствуя
острых камней, не слыша шума ветра.  Вдруг  донесся  отдаленный  протяжный
гудок паровоза. Они на секунду остановились и снова понеслись вперед.  Они
ничего не видели, кроме изогнутых железных  поручней  паровоза,  окутанных
клубами белого пара. Поручни эти все увеличивались и увеличивались,  стали
совсем громадными и заслонили собой паровоз. Миша хотел ухватиться за них,
как вдруг чья-то сильная рука остановила  его...  Перед  мальчиками  стоял
Полевой.
   - Ну, - строго спросил Полевой, - где шатались?
   - Сергей Иваныч... - Миша тяжело дышал, - там Никитский...
   - Где? - быстро спросил Полевой.
   - Там... в овраге...
   - В овраге? - переспросил Полевой.
   - Да.
   - Вот как... - Полевой на секунду задумался. - Ладно! А теперь  марш  в
вагон! И смотрите, больше из вагона не вылезать, а то под замок посажу.



14. ПРОЩАНИЕ

   Бой продолжался не долго.  Бандиты  удрали,  оставив  убитых.  Одинокие
лошади метались по полю. Красноармейцы ловили  лошадей,  расседлывали,  по
мосткам загоняли в вагоны.
   Бойцы быстро восстановили путь. Поезд двинулся дальше.
   В Бахмаче классный вагон отцепили от эшелона для дальнейшей отправки  в
Москву. А эшелон уходил на фронт.
   Перед отходом эшелона Полевой и Миша уселись в тени пакгауза: Миша - на
земле, Полевой - на пустом ящике.
   - Ну, Миша, что скажешь на прощание?
   Миша ничего не отвечал, только прятал глаза.
   - Да, - сказал Полевой,  -  пришла  нам  пора  расставаться.  Не  знаю,
увидимся или нет, так вот смотри...
   Он вынул кортик и положил его на ладонь. Кортик был  все  такой  же,  с
побуревшей рукояткой и бронзовой змейкой. Полевой повернул рукоятку  в  ту
сторону, куда смотрела голова змеи. Рукоятка вращалась по спирали змеиного
тела и вывернулась совсем.
   Полевой отъединил от рукоятки змейку и вытянул стержень. Он представлял
собой свернутую трубкой  тончайшую  металлическую  пластинку,  испещренную
непонятными знаками: точками, черточками, кружками.
   - Знаешь, что это такое? - спросил Полевой.
   - Шифр? - Миша вопросительно взглянул на Полевого.
   - Правильно, шифр. Только ключ от этого  шифра  в  ножнах,  а  ножны  у
Никитского. Понял теперь, почему ему нужен кортик?
   Миша утвердительно кивнул головой.
   Полевой вставил на место пластинку, завинтил рукоятку:
   - Человека из-за этого кортика  убили  -  значит,  есть  в  нем  тайна.
Надеялся я эту тайну открыть, да время не то... - И таскать его  за  собой
больше нельзя. Никто судьбы своей не знает, тем  более  война...  Так  вот
бери... - Он протянул Мише кортик. -  Вернусь  с  фронта  -  займусь  этим
кортиком, а не вернусь... - Он подмигнул Мише.  -  Не  вернусь  -  значит,
память обо мне останется.
   Миша взял кортик.
   - Что же ты молчишь? - спросил Полевой. - Может быть, боишься?
   - Чего мне бояться?
   - Главное, - сказал Полевой, - не болтай и берегись одного человека.
   - Никитского?
   - Никитский на тебя и не подумает. Да и где ты его  увидишь!  Есть  еще
один человек. Искал я его в Ревске, не нашел. Но он ревский. У  Никитского
в денщиках служил. Может быть, случай вас столкнет, так остерегайся.
   - Кто же это?
   Полевой снова посмотрел на Мишу.
   - Фамилия его Филин.
   - Филин... - задумчиво повторил Миша. -  У  нас  во  дворе  тоже  Филин
живет.
   - Как его имя-отчество?
   - Не знаю. Я его сына знаю - Борьку. Его ребята "Жилой" зовут.
   Полевой засмеялся.
   - Жила... А он из Ревска, этот Филин?
   - Не знаю.
   Полевой задумался.
   - Филиных много. А  этот  вряд  ли  в  Москве,  должен  он  запрятаться
поглубже.  А  все  же  остерегайся.  Этот  народ  такой:  одним  духом   в
могилевскую губернию отправят. Понял?
   - Понял.
   - Не робей, Михаил Григорьевич! - Полевой хлопнул его по  плечу.  -  Ты
уже взрослый, можно сказать. Снялся с якоря. Только помни...
   Он встал. Миша тоже поднялся.
   - Только помни, Мишка, - сказал Полевой, - жизнь - как море.  Для  себя
жить  захочешь  -  будешь  как  одинокий  рыбак  в  негодной  лодчонке:  к
мелководью жаться, на один и тот же берег смотреть  да  затыкать  пробоины
рваными штанами. А будешь жить для народа - на большом корабле  поплывешь,
на широкий простор выйдешь. Никакие бури не страшны, весь мир перед тобой!
Ты за товарищей, а товарищи за тебя. Понял? Вот и хорошо!  -  Он  протянул
Мише руку, еще раз улыбнулся и пошел по неровным шпалам, высокий, сильный,
в наброшенной на плечи серой солдатской шинели.
   Перед отходом поезда  состоялся  митинг.  На  вокзале  собралось  много
народу. Пришли жители города и  рабочие  депо.  Девушки  прогуливались  по
платформе, грызли семечки и пересмеивались с бойцами.
   Митинг открыл Полевой. Он стоял на крыше штабного вагона, над  щитом  с
эмблемой Интернационала. Полевой сказал, что над Советской Россией нависла
угроза. Буржуазия всего мира ополчилась на молодую  Советскую  Республику.
Но  рабоче-крестьянская  власть  одолеет  всех  врагов,  и  знамя  Свободы
водрузится над всем миром. Когда  Полевой  кончил  говорить,  все  кричали
"ура".
   Затем выступил один боец. Он сказал, что у армии  кругом  нехватка,  но
она, армия, сильна своим несгибаемым духом, своей верой в правое дело. Ему
тоже хлопали и кричали "ура".  Миша  с  Генкой,  сидя  на  крыше  штабного
вагона, тоже хлопали в ладоши и кричали "ура" громче всех.
   Потом эшелон отошел от станции.
   В широко открытых дверях теплушек сгрудились  красноармейцы.  Некоторые
из них сидели, свесив из  вагона  ноги  в  стоптанных  ботинках  и  рваных
обмотках, другие стояли за ними. Все они пели "Интернационал".  Звуки  его
заполняли станцию, вырывались в широкую  степь  и  неслись  по  необъятной
земле.
   Толпа, стоявшая на перроне, подхватила гимн.  Миша  выводил  его  своим
звонким голосом. Сердце его вырывалось вместе с песней, по спине пробегала
непонятная дрожь, к горлу подкатывал тесный комок, и на глазах  показались
непозволительные слезы. Поезд уходил и наконец  скрылся,  вильнув  длинным
закругленным хвостом.
   Вечер зажег на небе мерцающие  огоньки,  толпа  расходилась,  и  перрон
опустел.
   Но Миша не уходил. Он все  глядел  вслед  ушедшему  поезду,  туда,  где
сверкающая путаница  рельсов  сливалась  в  одну  узкую  стальную  полосу,
прорезавшую горбатый туманный горизонт. И перед глазами его стоял  эшелон,
красноармейцы, Полевой в серой солдатской шинели  и  мускулистый  рабочий,
разбивающий тяжелым молотом цепи, опутывающие земной шар.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ДВОР НА АРБАТЕ


15. ГОД СПУСТЯ

   Шум в коридоре разбудил Мишу. Он открыл один глаз и тут же  зажмурился.
Короткий луч солнца пробрался из-за  высоких  соседних  зданий  и  тысячью
неугомонных пылинок клубился между  окном  и  лежащим  на  полу  ковриком.
Вышитый на коврике полосатый тигр  тоже  жмурил  глаза  и  дремал,  уткнув
голову ж вытянутые лапы. Это был дряхлый тигр, потертый  и  безобидный.  С
коврика луч перебрался на край стола, заблестел на никеле маминой кровати,
осветил швейную машину и вдруг исчез, будто и не был вовсе.
   В  комнате  стемнело.  Снизу,  с  Арбата   и   со   двора,   доносились
предостерегающие  звонки  трамваев,  гудки  автомобилей,  веселые  детские
голоса, крики точильщиков, старьевщиков  -  разноголосые,  ликующие  звуки
весенней улицы.
   Миша дремал. Не вставать же в первый  день  каникул  в  обычное  время.
Сегодня весь день гулять. Красота!
   В комнату, с утюгом в руках, вошла мама,  положила  на  стол  сложенное
одеяло, поставила утюг  на  опрокинутую  самоварную  конфорку.  Рядом,  на
стуле, белела груда выстиранного белья.
   - Миша, вставай, - сказала мама. - Вставай, сынок, побыстрей.
   Миша лежал не двигаясь. Почему мама всегда знает, спит он или нет? Ведь
он лежит с закрытыми глазами...
   - Вставай, не притворяйся... - Мама подошла к  кровати,  засунула  руку
под одеяло.
   Миша поджал ноги под себя, но холодная мамина рука упорно  преследовала
его пятки. Миша расхохотался и вскочил с кровати.
   Он быстро оделся и отправился умываться.
   В сумраке запущенной кухни белел кафельный пол, выщербленный  от  колки
дров. На серых стенах чернели длинные мутные  потеки  -  следы  лопнувшего
зимой водопровода.
   Миша снял рубашку с твердым намерением вымыться до пояса. Он давно  так
решил: с первого дня каникул начать холодные обтирания.
   Поеживаясь, он открыл кран. Звонкая струя ударилась о раковину,  острые
брызги морозно кольнули Мишины плечи.
   Да, холодновата еще водичка... Конечно, он твердо решил с  первого  дня
каникул начать холодные обтирания, но... ведь их распустили на две  недели
раньше, не первого июня, а пятнадцатого мая. Разве он виноват,  что  школу
начали ремонтировать? Решено: он будет обтираться  с  первого  июня.  Миша
снова надел рубашку.
   Причесываясь перед  зеркалом,  он  внимательно  рассмотрел  свое  лицо.
Плохой у него подбородок! Если бы нижняя челюсть выдавалась вперед, то  он
обладал бы силой  воли,  -  это  еще  у  Джека  Лондона  написано.  А  ему
необходима сильная воля. Факт, смалодушничал с обтиранием.  И  так  каждый
день. Начал вести дневник, тетрадь завел, разрисовал, а потом бросил -  не
хватило терпения. Решил делать утреннюю гимнастику, даже гантели  раздобыл
- и тоже бросил: то в школу надо поскорей, то еще что-нибудь,  а  попросту
говоря, лень. И вообще, задумает что-нибудь такое и начинает  откладывать:
до понедельника, до первого числа, до нового учебного года... Слабоволие и
бесхарактерность!
   Миша выпятил челюсть. Вот такой подбородок должен  быть  у  человека  с
сильной волей. Нужно все время  так  держать  зубы,  и  постепенно  нижняя
челюсть выпятится вперед.
   На столе дымилась картошка.  Рядом,  на  тарелке,  лежали  два  ломтика
черного хлеба - сегодняшний паек.
   Миша разделил свою порцию на три части - завтрак, обед, ужин -  и  взял
один кусочек. Он был настолько мал, что Миша и не заметил, как  съел  его.
Взять, что ли, второй? Поужинать можно и без хлеба... Нет! Нельзя! Если он
съест сейчас хлеб, то вечером мама обязательно отдаст ему  свою  порцию  и
сама останется без хлеба.
   Миша положил обратно хлеб и решительно выдвинул вперед нижнюю  челюсть.
Но в это время он жевал  горячую  картошку  и,  выдвинув  челюсть,  больно
прикусил себе язык.



16. КНИЖНЫЙ ШКАФ

   После завтрака Миша собрался уйти, но мама остановила его:
   - Ты куда?
   - Пойду пройдусь.
   - На двор?
   - И на двор зайду.
   - А книги кто уберет?
   - Мне сейчас некогда.
   - Я должна за тобой убирать?
   - Ладно, - пробурчал Миша. - Ты всегда так: пристанешь,  когда  у  меня
каждая минута рассчитана!
   В  шкафу  Мишина  полка  вторая  снизу.  Вообще  шкаф  книжный,  но  он
используется и под белье и под посуду. Другого шкафа у них нет.
   Миша вытащил  книги,  подмел  полку  сапожной  щеткой,  покрыл  газетой
"Экономическая жизнь". Затем уселся на полу и, разбирая книги, начал их  в
порядке устанавливать.
   Первым он поставил два тома энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Это  самые
ценные книги. Если иметь все восемьдесят два тома, то и в школу ходить  не
надо: выучил весь словарь - вот и получил высшее образование.
   За Брокгаузом становятся: "Мир  приключений"  в  двух  томах,  собрание
сочинений  Н.В.Гоголя  в  одном  томе,  Толстой  -  "Детство.  Отрочество.
Юность", Марк Твен - "Приключения Тома Сойера".
   А это что? Гм!  Чарская...  "Княжна  Джаваха"...  Слезливая  девчоночья
книга. Только переплет красивый. Нужно выменять ее  у  Славки  на  другую.
Славка любит книги в красивых переплетах.
   С книгой в руке Миша влез на подоконник и открыл  окно.  Шум  и  грохот
улицы  ворвались  в  комнату.  Во   все   стороны   расползалась   громада
разноэтажных зданий. Решетчатые железные балконы казались прилепленными  к
ним, как и тонкие пожарные лестницы. Москва-река вилась извилистой голубой
лентой,  перехваченной  черными  кольцами  мостов.  Золотой  купол   храма
Спасителя сиял тысячью солнц, и за ним Кремль устремлял  к  небу  верхушки
своих башен.
   Миша высунулся из окна и крикнул:
   - Славка-а-а!..
   В окне третьего этажа появился Слава - болезненный  мальчик  с  бледным
лицом и тонкими длинными пальцами.
   Его дразнили "буржуем" за то, что он  носил  бант,  играл  на  рояле  и
никогда не дрался. Его мать - певица, а отец  -  главный  инженер  фабрики
имени Свердлова, той самой фабрики,  где  работают  Мишина  мама,  Генкина
тетка и многие жильцы этого дома. Фабрика долго стояла, а теперь готовится
к пуску.
   - Славка, - крикнул Миша, - давай  меняться!  -  Он  потряс  книгой.  -
Шикарная вещь! "Княжна Джаваха". Зачитаешься!
   - У меня есть эта книга.
   - Неважно. Смотри, какая обложечка! А? Ты мне дай "Овода".
   - Нет!
   - Потом сам попросишь, но уже не получишь...
   - Ты когда во двор выйдешь? - спросил Слава.
   - Скоро.
   - Приходи к Генке, я буду у него.
   - Ладно.
   Миша слез с окна, поставил книгу на  полку.  Пусть  постоит.  Осенью  в
школе он ее обменяет.
   Вот это книжечки! "Кожаный чулок", "Всадник без  головы",  "Восемьдесят
тысяч верст под водой", "В  дебрях  Африки"...  Ковбои,  прерии,  индейцы,
мустанги...
   Так. Теперь учебники: Киселев, Рыбкин, Краевич, Шапошников  и  Вальцев,
Глезер и Петцольд... В прошлом году  их  редко  приходилось  открывать.  В
школе не было дров, в замерзших пальцах не  держался  мел.  Ребята  ходили
туда из-за пустых, но горячих даровых щей.
   Это была суровая голодная зима тысяча девятьсот двадцать первого года.
   Миша уложил тетради,  альбом  с  марками,  циркуль  с  погнутой  иглой,
треугольник со стертыми  делениями,  транспортир.  Потом,  покосившись  на
мать, ощупал свой тайный сверток, спрятанный за связкой старых  приложений
к журналу "Нива".
   Кортик на месте.  Миша  чувствовал  сквозь  тряпку  твердую  сталь  его
клинка. Где теперь Полевой? Он прислал  одно  письмо,  и  больше  от  него
ничего нет. Но он приедет, обязательно приедет. Война, правда, кончена, но
не совсем. Только весной выгнали белофиннов из Карелии. На Дальнем Востоке
наши дерутся с японцами.
   И вообще Антанта готовит новую войну. По всему видно.
   Вот Никитский, наверное, убит. Или удрал за границу, как  другие  белые
офицеры. Ножны остались у него, и тайна кортика никогда не откроется.
   Миша задумался. Кто все-таки этот Филин, завскладом, Борькин  отец?  Не
тот ли это Филин, о котором говорил ему Полевой? Он, кажется, из Ревска...
Кажется... Миша несколько раз спрашивал об этом маму,  но  мама  точно  не
знает, а вот Агриппина Тихоновна, Генкина тетка, как  будто  знает.  Когда
Миша спросил ее о Филине, она плюнула и сердито загудела: "Не знаю и знать
не хочу! Дрянной человек". Больше ничего Агриппина Тихоновна  не  сказала,
но, видно, что-то  знает.  Только  говорить  не  хочет.  Строгая  женщина,
высокая такая, полная. Все ее боятся, даже управдом. Он  льстиво  называет
ее "наша обширнейшая Агриппина Тихоновна". К тому же "делегатка"  -  самая
главная женщина на фабрике. Один только Генка ее не  боится:  чуть  что  -
начинает собираться обратно в Ревск. Ну, Агриппина Тихоновна сейчас же  на
попятную.
   ...Как же узнать все-таки  про  Филина?  Не  догадался  он  сп