вни,  в  покосившейся  избе  под  соломенной
крышей. Концы тонких стропил торчали над ней крест-накрест. Два  крохотных
оконца падали на завалинку.  Дверь  из  грубо  сколоченных  досок  вела  в
холодные сени, где висели хомуты и уздечки, хотя ни лошади, ни даже коровы
у Рыбалиных не было. Они были безлошадники, наибеднейшие крестьяне.
   - Здравствуйте, - сказал Миша, входя в избу.
   Мать  Жердяя,  Мария  Ивановна,  худая  женщина  с  изможденным  лицом,
раздувала на загнетке огонь  под  черным  чугунным  горшком.  Не  разгибая
спины, она обернулась на Мишин голос, тупо  посмотрела  на  него  и  снова
отвернулась к печке.
   Жердяй тоже с безучастным видом посмотрел на Мишу и отвернулся.
   На  земляном  полу  виднелись  закругленные   следы   метелки.   Грубый
деревянный стол был испещрен светлыми полосками - следы ножа, которым  его
скоблили. Вдоль стен тянулись лавки, темные,  потертые,  гладкие:  на  них
сидели  уже  не  один  десяток  лет.  В  переднем  углу  висела  маленькая
потускневшая иконка с двумя засохшими веточками под ней. На другой стене -
портрет Ленина и плакат, на котором был изображен красноармеец, пронзающий
штыком всех белых генералов сразу: Деникина, Юденича,  барона  Врангеля  и
адмирала  Колчака.  Красноармеец  был  большой,  а   генералы   маленькие,
черненькие, они смешно барахтались на острие штыка.
   - Чего в клуб не идешь? - спросил Миша, присаживаясь рядом с Жердяем.
   Жердяй посмотрел на спину матери и ничего не ответил.
   Миша кивнул головой на дверь:
   - Пойдем!
   - Николая нашего арестовали, - сказал Жердяй, и губы его задрожали.
   - Я их утром видел, они в лодку садились, - ответил Миша. - И Николай и
Кузьмин.
   Ворочая ухватом горшок в печи, Мария Ивановна сказала:
   - Может, они и поспорили там, не знаю. Только не мог его Николай убить.
Он и муху не тронет. И никакого револьвера у  него  нету.  -  Она  бросила
ухват и, закрыв руками лицо, заплакала: - Четыре года в армии  отслужил...
Только жить начал... И такая  беда...  Такая  беда...  -  Она  тряслась  и
повторяла:
   - Такая беда... Такая беда...
   - Надо ехать в город и защищать его, - сказал Миша.
   Мария Ивановна вытерла глаза передником:
   - На защитников деньги нужны. А где их возьмешь?
   - В городе есть бесплатная юридическая помощь.  При  Доме  крестьянина.
Николая оправдают. Вот увидите.
   Мария Ивановна вздохнула и снова принялась за горшки и ухваты.
   Миша глядел на ее сгорбленную спину, худую, натруженную спину батрачки,
на безмолвного Жердяя, на убогую  обстановку  нищей  избы,  и  его  сердце
сжималось от жалости и сострадания к  этим  людям,  на  которых  свалилось
такое неожиданное и страшное горе. И хотя Миша ни секунды  не  сомневался,
что Николай невиновен и его оправдают, он понимал, как тяжело теперь Марии
Ивановне и Жердяю. Сидят одни в избе, стыдятся выйти на улицу.
   - Спрашивает его милиционер, - снова заговорила Мария Ивановна:  -  "Ты
убил?" - "Нет, не я". - "А кто?" - "Не знаю". - "Как же не знаешь?"  -  "А
так, не знаю. Обмерили мы луг, я и ушел". - "А почему  один  ушел?"  -  "А
потому, что Кузьмин на Халзан пошел".
   - Что за Халзан? - спросил Миша.
   - Речушка тут маленькая, - объяснил Жердяй, - Халзан называется. Ручеек
вроде. Ну, и луг - Халзин...
   Мария Ивановна продолжала свой рассказ:
   - Вот и говорит ему Николай: "Кузьмин на Халзан пошел. Верши там у него
расставлены. А я уж как стал к деревне подходить, гляжу - за  мной  бегут.
Говорят,  Кузьмина  убили.  Побежали  мы  обратно.  Действительно,   лежит
Кузьмин". - "Стрелял-то кто?" - "Не знаю". - "А лодка где?" - "Не знаю". А
милиционер  говорит:  "Ловок  ты,  брат,  сочинять".   Нет   того,   чтобы
разобраться.
   Миша пытался себе представить и луг, и убитого Кузьмина, и  Николая,  и
толпу вокруг них,  и  милиционера...  А  может  быть,  поблизости  орудуют
бандиты... Миша  подумал  об  Игоре  и  Севе.  Ведь  и  их  могли  бандиты
пристукнуть. Вот что делается!
   - Вы не беспокойтесь,  -  сказал  Миша,  вставая,  -  все  разъяснится.
Николая взяли в город как свидетеля.
   - Нет уж, -  вздохнула  Мария  Ивановна,  -  не  скоро  ее,  правду-то,
докажешь!



11. ГРАФИНЯ

   Директор детского дома Борис Сергеевич  оказался  высоким,  сутуловатым
молодым человеком в красноармейской гимнастерке,  кавалерийских  галифе  и
сапогах. Он был в очках. Это удивило Мишу: военная, да  еще  кавалерийская
форма, и вдруг - очки! Как-то не вяжется.
   Он искоса и, как показалось Мише, неодобрительно посмотрел на  палатки,
точно ему не нравится и лагерь, и вообще все,  так  что  Миша  начал  себя
чувствовать виноватым в том, что усадьба Карагаево так запущена.
   Они вышли на главную аллею и сразу увидели графиню. Старуха  стояла  на
веранде, подняв кверху голову, в той самой позе, в  какой  ее  уже  видели
мальчики, когда прятались в  конюшне.  Казалось,  что  она  поджидает  их.
Приближаться к этой неподвижной фигуре было довольно жутко.
   Они остановились у ступенек веранды. Борис  Сергеевич  с  знакомым  уже
Мише неодобрением смотрел на старуху, на ее  обрамленное  седыми  волосами
лицо с крючковатым носом и грязно-пепельными бровями. И под действием  его
взгляда все беспокойнее становилась графиня, ее большие  круглые  глаза  с
волнением и ненавистью смотрели на пришельцев.
   Уверенность и спокойствие Бориса Сергеевича понравились Мише. И странно
- Коровин тоже держался так, точно этой старухи и не было здесь  вовсе.  А
когда приходил сюда с Мишей, так "сердце захолонуло".
   Наконец старуха спросила:
   - Что вам угодно?
   - Я директор московского детского дома номер сто шестнадцать. Разрешите
узнать, кто вы.
   - Я хранительница усадьбы, - объявила старуха.
   -  Прекрасно,  -  сказал  Борис   Сергеевич.   -   Есть   предположение
организовать здесь детскую трудовую коммуну. Я бы хотел осмотреть дом.
   Старуха вдруг закрыла глаза.
   Миша испугался. Ему показалось, что она сейчас умрет.
   Но старуха не умерла. Она открыла глаза и сказала:
   - Этот дом - историческая ценность. Я имею на него охранную грамоту.
   - Покажите!
   Старуха вытащила из-под платка бумагу, подержала ее в руках и протянула
Борису Сергеевичу.
   Тот взял и, недовольно морщась, начал читать.
   Подавшись вперед и скосив глаза, Миша  из-за  плеча  Бориса  Сергеевича
тоже заглянул в бумагу.
   В  левом  углу  стоял  большой  расплывшийся  штамп,  точно  наляпанный
фиолетовыми чернилами. Текст был  напечатан  на  пишущей  машинке.  Сверху
крупно: "Охранная грамота". Ниже, обыкновенными буквами:  "Удостоверяется,
что жилой дом в бывшей усадьбе Карагаево, как представляющий  историческую
ценность, находится под охраной государства.  Всем  организациям  и  лицам
использовать дом без особого на то разрешения  губнаробраза  воспрещается.
Нарушение   охранной   грамоты   рассматривается   как    порча    ценного
государственного имущества и карается по  законам  республики.  Зам.  зав.
губернским отделом народного образования Серов". И затем следовала мелкая,
но длинная подпись этого самого Серова.
   - Все правильно, - сказал Борис Сергеевич, возвращая бумагу, - и все же
здесь будет организована коммуна.
   Старуха повернулась,  поднялась  по  лестнице  и  скрылась  за  высокой
дубовой дверью.
   Борис Сергеевич обошел усадьбу, тщательно осмотрел сараи, конюшни, сад,
пруд, поля за усадьбой. Потом сказал:
   - Под самой Москвой - и помещики сохранились. На шестом году революции.
Удивительно!
   Когда они покидали усадьбу, Борис Сергеевич обернулся и снова посмотрел
на дом.
   Остановились и мальчики. В ярких лучах заката  бронзовая  птица  горела
как золотая. Она смотрела круглыми злыми глазами, словно готовая сорваться
и броситься на них.
   - Эффектная птица, - заметил Борис Сергеевич.
   - Самый обыкновенный орел, - сказал Миша.
   - Да? - ответил Борис Сергеевич, но, как показалось Мише,  с  некоторым
сомнением в голосе.



12. НОВЫЕ ПЛАНЫ

   Борис Сергеевич и Коровин уехали в Москву. А через час приехали Генка и
Бяшка и объявили, что Игоря и Севы в Москве нет.
   Генка делал вид, что очень устал, хотя оба мешка тащил все-таки  Бяшка.
В мешке оказалось много хлеба: по четверти и  по  полбуханки  и  даже  две
целые буханки, несколько кульков с крупами, пакет с  сухими  фруктами  для
компота и немного муки - вещь очень ценная: из нее можно делать оладьи.
   - Нам этих круп надолго хватит,  -  разглагольствовал  Генка.  -  Если,
конечно, Кит не сожрет крупу в сыром виде. Вот по линии сахара  слабовато.
Никто не дал. Зато есть конфеты.
   Слипшиеся конфеты Миша  распорядился  тут  же  пересчитать  и  выдавать
поштучно: две конфеты в день, к утреннему и вечернему чаю.
   Потом Кит вытащил из мешка кусок свиного  сала,  сверток  с  селедками,
топленое масло в вощеной бумаге, десятка два крутых яиц.
   В добавление ко всему  Генка  вручил  Мише  деньги  -  тридцать  восемь
рублей.
   - Урожай хороший, - одобрительно заметил Миша.  -  Видишь,  Генка,  что
значит тебя посылать.
   Генка хотел рассказать, кто из родителей что  дал,  но  Миша  остановил
его:
   - Кто что дал, не имеет  значения.  Как  только  продукты  очутились  в
мешках, они принадлежат отряду. Лучше расскажи, что ты узнал дома у  Игоря
и Севы.
   - Пришли мы к Севиной маме, - начал рассказывать Генка, - я ей  вежливо
говорю: "Здрасте!" Она мне тоже отвечает: "Здрасте!" Потом я говорю:  "Вот
приехали за продуктами". А она спрашивает: "Как там мой Сева?" Я  отвечаю:
"Здоров, купается". - "А когда он вернется?"  -  это  она  спрашивает.  "В
самые ближайшие дни", - отвечаю я.  "Зачем?"  -  "За  книгами".  -  "Очень
хорошо.  Передайте  ему  привет".  Мы   попрощались   и   ушли.   Так   же
приблизительно было и у Игоря.
   - Приблизительно, да не так, - вставил борец за справедливость Бяшка.
   - Начинается! - пробормотал Генка.
   - А как было у Игоря?  -  спросил  Миша,  чувствуя,  что  Генка  что-то
натворил.
   - Мы как вышли от Севиной мамы, - начал Бяшка,  -  так  Генка  говорит:
"Что-то очень подозрительно Севина мама с нами разговаривала. Может  быть,
Сева уже приехал, прячется от нас, а мамаше  своей  велел  ничего  нам  не
говорить. Нет, у Игоря мы будем умнее, они нас не  проведут".  Я  его  еще
предупредил: "Не выдумывай, Генка,  а  то  напортишь".  Ведь  предупреждал
тебя, предупреждал?
   - Рассказывай, рассказывай, - мрачно произнес Генка.
   - Ну вот, - продолжал Бяшка, - приходим мы к Игорю,  а  там  бабушка  -
мама дежурит на работе. "Ну, - шепчет мне  Генка,  -  эту  старушенцию  мы
обведем вокруг пальца". Я попытался его удержать, но Генка меня не слушает
и говорит: "Здрасте, мы к Игорю". А бабушка отвечает:  "Игоря  нет,  он  в
лагере". Тогда Генка подмигивает ей и говорит: "Вы нас не бойтесь. Мы тоже
из лагеря сбежали". Бабушка хлопает глазами, видно, ничего не понимает,  а
Генка все свое:  "Давайте,  говорит,  побыстрее  своего  Игоря,  нам  тоже
некогда". Старушка сначала онемела, глотает  воздух,  потом  как  завопит:
"Батюшки! Значит, наш Игорек сбежал из лагеря! Куда же он? Да где  же  он?
Что теперь делать? Надо матери сообщить! Надо в милицию бежать!.."  Верно,
Генка, так ведь было?
   - Ладно, ладно, рассказывай.
   - Тут, конечно, Генка перетрусил, стал говорить, что нарочно соврал.  Я
тоже  стал  доказывать,  что  Генка  просто   пошутил;   если   бы   Игорь
действительно сбежал, то мы не  брали  бы  для  него  продукты.  Едва-едва
старушку успокоили.
   - Ты безответственный человек, Генка, -  сказал  Миша,  -  тебе  ничего
нельзя поручить! Мало того, что Игорь и Сева сбежали из-за тебя, ты еще их
родителей разволновал. А ведь предупреждали тебя! Теперь все! Выгоним тебя
из звеньевых. Что ему ни поручи - все наоборот делает!



13. ХУДОЖНИК-АНАРХИСТ

   Итак, беглецов в Москве нет. Значит, их надо искать на реке.  Возможно,
они уплыли на Сенькином плоту. И конечно, вниз. Какой им смысл подниматься
против течения?
   На чем же гнаться за ними? Готового  плота  нет,  да  и  движется  плот
слишком медленно. Надо плыть  за  ними  на  лодке.  Ее  можно  достать  на
лодочной станции. Но ведь лодочник заломит такую цену, что  никаких  денег
не хватит!
   Есть еще лодки у некоторых крестьян, но кто  даст?  Особенно  нравилась
Мише одна  лодка,  хотя  и  четырехвесельная  и  нелепо  раскрашенная,  но
небольшая, быстроходная и легкая.  Она  принадлежала  странному  человеку,
который жил  в  деревне  и  именовал  себя  художником-анархистом.  В  чем
заключался его анархизм, Миша не знал. Он видел его  раза  два  на  улице.
Художник, маленький голубоглазый человек, был пьян и  выкрикивал  какие-то
непонятные слова.
   Единственный, кто мог  помочь  Мише  достать  у  художника  лодку,  был
Жердяй. К нему и направился Миша, тем  более  что  решил  взять  Жердяя  с
собой. Никто так не знает реку, окрестные леса и села, как Жердяй.  И  ему
самому будет интересно поехать. Ведь они поплывут  мимо  Халзина  луга,  и
мало ли что бывает: вдруг нападут на след истинных убийц Кузьмина. И тогда
легко будет оправдать Николая.
   Этот довод подействовал на Жердяя. Он согласился ехать с Мишей.
   - Зовут его Кондратий Степанович, - рассказывал Жердяй про анархиста, -
художник он. Картин у него полно, всю избу разрисовал. Если  он  пьяный  -
слова не даст сказать, если с похмелья - вовсе прогонит, а если трезвый  -
тогда, может, и уступит лодку.
   Изба сельского художника поразила Мишу смешанным запахом овчины, олифы,
масляных красок, сивухи, огуречного рассола  и  прокисших  щей.  Она  была
довольно вместительной, но заставлена  необычными  для  крестьянской  избы
вещами: мольбертом, холстами, подрамниками.
   Поразительнее всего было то, что и изба  и  все  предметы  в  ней  были
разрисованы самым странным и даже диким образом.
   Стены - одна зеленая, другая желтая, третья голубая, четвертая и  вовсе
не поймешь какая. Печь в разноцветных квадратиках, ромбах и треугольниках.
Полы желтые. Потолок красный. Скамейки вдоль стен коричневые. Оконные рамы
белые. Ухваты возле печи и те были разных цветов, а кочерга красная.
   Художник сидел на лавке и  что-то  сосредоточенно  строгал.  Редкие  на
висках, но длинные сзади волосы рыжими  мохнатыми  космами  опускались  на
белый от перхоти ворот толстовки, не  то  бархатной,  не  то  вельветовой,
изрядно вытертой и перепачканной всевозможными красками. Шея была повязана
грязной тряпкой, изображавшей бант. Он  поднял  на  ребят  мутные  голубые
глаза и тут же опустил, продолжая свою работу.
   - Мы к вам, Кондратий Степанович, - сказал Жердяй.
   - Зачем? - спросил художник глухим басом, неожиданным в этом  маленьком
и тщедушном человечке.
   Жердяй показал на Мишу:
   - Начальник отряда к вам пришел.
   Художник  опять  поднял  голову.  Взгляд  его  остановился  на  Мишином
комсомольском значке.
   - Комсомол?
   - Да, - ответил Миша.
   - А я кто?
   - Вы художник.
   - По убеждениям?
   - Не знаю, - едва удерживая смех, ответил Миша.
   - Анархист-максималист, - важно объявил Кондратий Степанович.
   - Мы хотели попросить у вас лодку на два дня, - сказал Миша.
   -  Анархисты-максималисты,  -  продолжал  Кондратий  Степанович,  -  не
признают власти. По отношению к Советской власти - нейтралитет. В опыт  не
верим, но и не мешаем. Вот так...
   Больше ему нечего было сказать о  своих  политических  взглядах,  и  он
снова начал строгать.
   - А лодку дадите? - спросил Миша.
   - Зачем?
   Миша уклончиво ответил:
   - Нам надо съездить в одно место.
   - Анархисты имеют отрицательное отношение к собственности, -  витиевато
проговорил Кондратий Степанович. - Почему лодка моя?
   Миша пожал плечами.
   - Говорят, что ваша.
   - Зря говорят. Привыкли к собственности, вот и говорят. Все общее.
   - Значит, нам можно взять лодку?
   - Берите, - продолжая строгать, сказал Кондратий Степанович.
   - Спасибо! - обрадовался Миша. - Мы ее вернем в целости и сохранности.
   Жердяй тихонько толкнул его в бок:
   - Ключ проси!
   - Тогда дайте нам ключ от лодки, - сказал Миша.
   Кондратий Степанович сокрушенно покачал головой:
   - Ключ... Трудное дело...
   - Почему? - обеспокоенно спросил Миша, начиная понимать,  что  получить
лодку будет не так просто, как показалось.
   - Ключ - это личная собственность.
   - Ну и что же?
   -  Лодка  -  общественная  собственность,   пользуйтесь,   а   ключ   -
собственность личная, могу и не дать.
   - Что же нам, замок взломать?
   Кондратий Степанович скорбно покачал головой:
   - В милицию заберут.
   - Ведь вы не признаете милиции, - ехидно заметил Миша.
   Совсем упавшим голосом художник сказал:
   - Мы не признаем. Она нас признает.
   - Мы бы вам заплатили за лодку, но у нас нет денег, - признался Миша.
   Кондратий Степанович отрицательно замотал головой.
   - Анархисты-максималисты не признают денежных  знаков.  -  И,  подумав,
добавил: - Обмен - это можно.
   - Какой обмен?
   - Ключ я дам, а вы взамен дадите мне подряд на оборудование клуба.
   - Что за подряд? - удивился Миша.
   - Клуб вы устраиваете? Украсить его надо? Вот я его и оформлю.
   - Но ведь мы делаем его бесплатно.
   - Плохо, - поник головой художник. - Труд должен вознаграждаться.
   - Ведь анархисты не признают денег, - опять съехидничал Миша.
   - Я не говорю - оплачиваться, а говорю  -  вознаграждаться,  -  пояснил
анархист.
   - Ребята вам за это огород прополют,  Кондратий  Степанович,  -  сказал
практичный Жердяй.
   - Эксплуатация, - задумчиво пожевал губами художник.
   - Какая же это эксплуатация! - возразил Миша. - Вы вложили в лодку свой
труд, а мы вам поможем своим трудом.
   - Разве что так, - размышлял вслух  Кондратий  Степанович.  -  А  когда
прополете? Время не ждет. - Через окно он посмотрел на  заросший  бурьяном
огород.
   - Как только вернемся.
   - Ладно уж, - согласился наконец художник, - и насчет клуба  подумайте.
Я его так оформлю, что и в Москве такого не найдется.
   Он снял со стены и протянул Мише ржавый ключ.
   - Хорошо! - Миша спрятал ключ  в  карман.  -  Мы  обязательно  подумаем
насчет клуба.
   Жердяй снова подтолкнул его:
   - Весла!
   - А где весла? - спросил Миша.
   - Весла... - проговорил Кондратий Степанович печально.
   Миша с испугом подумал, что он опять начнет рассуждать о  собственности
и не даст весел.
   - Весла и уключины. Иначе как же мы на ней поедем?! - решительно сказал
Миша.
   - И уключины... - вздохнул Кондратий Степанович.
   Ему очень хотелось еще поговорить, но, вспомнив, видимо, в прополке и о
клубе, он сказал:
   - Весла и уключины возьмете в сарае.



14. ВСЕГДА ГОТОВЫ!

   На время своей отлучки  Миша  решил  оставить  старшей  в  лагере  Зину
Круглову...
   Генка легкомыслен, Славка нерешителен, Зина же хоть и девочка, а ребята
ее уважают и даже побаиваются.
   А Генку и Славку Миша решил взять с собой в поездку. Значит,  вместе  с
Жердяем их поедет четверо. Двое - на веслах, третий - за рулем,  четвертый
- дозорным, на носу.
   Вернувшись в лагерь, Миша приказал Генке готовить снаряжение, а  Славке
готовить провизию.
   - Рассчитывайте на два дня, - сказал Миша. - Ты, Генка, проверь  лодку:
нет ли течи, как сидят  уключины  и  весла.  Приготовь  на  всякий  случай
запасное весло и шест.  Возьми  пару  удочек.  Не  забудь  компас,  топор,
веревку, ведро, котелок, фонарик с батарейками. И свистки для  каждого.  И
два флажка для сигнализации.
   - А палатку?
   - Не надо. И так переночуем. Да, спички не забудь. Все! Записал?
   - Записал! - Генка подвел под списком жирную черту.
   Миша повернулся к Славке:
   - Теперь ты, Славка! Продукты возьмешь в двух мешках - на случай,  если
разделимся попарно. Каждому кружку, ложку, нож. Продукты:  буханку  хлеба,
крупы какой-нибудь на две варки, немного масла, чай, восемь  штук  конфет.
Все!
   Генка зароптал:
   - Голодать будем!
   - Наловим рыбы. Не забудь соль.
   - Можно еще