Крыленко остался верен горам. Альпинизм захватил и покорил его
- не альпинизм рекордов и головоломных восхождений, а альпинизм, связанный с
исследованиями и наукой.
     Крыленко  и  Горбунов  поставили  себе  нелегкую  задачу  - совместными
усилиями  расшифровать до конца "загадку узла Гармо", дать  советской  науке
точную карту памирского "белого пятна".
     В  1929  и  1931  годах  возглавляемые  ими  советские альпинистические
экспедиции упорно работали  над разрешением этой задачи. Крыленко проникал в
неисследованную область с запада, со стороны Дарваза, преодолевая труднейшие
глетчеры и перевалы  хребта Петра I, расположенного  к юго-западу от  хребта
Академии наук. Горбунов штурмовал белое пятно с востока.
     После экспедиции 1931 года подступы  к пику Гармо с запада и с  востока
были  изучены. Белое  пятно почти исчезло с карты Памира. Оставалось  только
сомкнуть карту,  как  смыкаются встречные штольни тоннеля,  и  загадка  узла
Гармо была бы разрешена.
     Для этого  летом 1932  года Крыленко  должен был  подойти  с  запада от
Пашимгара по долине к леднику Гармо, к пику Гармо, подняться на его северное
плечо и спуститься по нему к востоку, на ледник Бивачный.
     Горбунов должен был в  то  же  время штурмовать пик Гармо  с востока  и
также сделать  попытку подняться на его северное плечо. Таким  образом карта
района была бы сомкнута и загадка узла Гармо разгадана.
     Крыленко  и Бархаш, преодолев труднейшие  ледяные  стены,  поднялись на
безыменный пик у северного плеча пика Гармо.
     Все  было,  как будто,  ясно. Но высота северного плеча оказалась  5700
метров, в то время как Финстервальдер определил его 6700 метров.
     Горбунов пo ледникам Федченко и Бивачному подошел к Гармо с востока. Он
пытался  подняться  на  южное  плечо  вершины;  его  группа  вынуждена  была
отступить. Когда же  альпинисты  исследовали  в  бинокль северное плечо пика
Гармо,  соединявшее  его   с  соседним   пиком   Орджоникидзе,  они  увидели
неприступную  стену высотой около  полутора километров, изрезанную  светлыми
прожилками  снега.  Это  было совсем не похоже на то,  что видел  Крыленко с
безыменного пика.
     Вернувшись в Москву,  Крыленко и Горбунов сопоставили  результаты своих
экспедиций.  Выяснилось,  что  Финстервальдер ошибся:  пик  высотой  в  6615
метров,  расположенный к западу от перевала Кашал-Аяк  и названный  им пиком
Дарваз, был на самом деле пиком Гармо, к которому Рикмерс, Беляев и Крыленко
подходили с запада  от Пашимгара по  долине  Гармо. Вершина в  7 495 метров,
самая  высокая  в  СССР,  обнаруженная  Финстервальдером  при подъеме на пик
Горбунова и  принятая им за  пик  Гармо,  оказалась  до сих  пор никому  не-
известной, вновь открытой  вершиной, расположенной в 18 километрах к  северу
по воздушной линии от пика Гармо.
     Новая вершина, самая высокая в СССР, получила  имя вождя,  была названа
пиком Сталина. До этого времени высочайшей вершиной СССР считался пик Ленина
в Заалайском хребте высотой в 7 127 метров.
     Так  в  1932 году была исправлена ошибка Финстервальдера и окончательно
разгадана "загадка узла Гармо".
     Все эти открытия еще не нанесены на карту, которая лежит перед Шияновым
и мною. Пик Сталина по-прежнему называется на ней пиком Гармо, а пик Гармо -
Дарвазом.
     Мы сворачиваем карту и  снова  смотрим в бинокль на  пик  Сталина. Ниже
больших  фирновых полей,  ведущих  к вершине,  мы  видим  узкую вертикальную
полосу:  это  - восточное  ребро,  по которому  лежит путь к вершине. Шиянов
утверждает, что на фирне,  над ребром  он видит какой-то предмет, похожий на
палатку.  Не  успели  ли наши товарищи  уже установить  лагерь  над  ребром?
Нетерпение   заставляет  Шиянова  потерять  чувство   реальности.  На  таком
расстоянии палатка не  была  бы видна  в самый  сильный  бинокль. То, что он
видит, может быть большим снежным сбросом или фирновым выступом.
     Мы  возвращаемся назад к стоянке нашего  каравана,  разравниваем ногами
камни  на площадке и расстилаем рядом наши спальные мешки:  Шиянов, Каплан и
я. Мы ложимся и засыпаем под тихую беседу караванщиков.
     На другое утро наш караван трогается дальше. Тропа идет по правому краю
Бивачного, по откосам окаймляющих его гор.
     Мы  идем весь день. Мы заболеваем  "моренной"  болезнью. Нас  буквально
тошнит от одного вида этого серого хаоса.
     Наконец  тропа  спускается  в  ложбинку.  Справа - высокий  вал боковой
морены,  скрывающий от  наших  глаз  ледник. Слева  травянистый склон  горы.
Ложбинка расширяется, из-за поворота скалы перед нами раскрывается небольшое
приветливое  озеро  и на берегу  его - несколько  палаток.  Это  наш  второй
лагерь, "подгорный", расположенный на высоте 3 900 метров.
     Шиянов,   ушедший   вперед,   разговаривает   с  каким-то  человеком  в
шекельтонах. Отогнутые голенища шекельтонов, рейтузы раструбами  и  фетровая
шляпа придают этому человеку странное  сходство с испанским грандом с картин
Веласкеза.
     - Иван Георгиевич Волков, - представляется он нам.
     Волков прикомандирован к нашему отряду в качестве топографа для  съемки
ледников Бивачного и Сталина.
     Три  красноармейца из  Бордобы,  работающие  с  Волковым, -  Рынков  со
странной  формы продолговатым черепом и убегающей назад линией лба, толстый,
пламенно-рыжий, веснущатыи и бесконечно добродушный Белов и татарин  Шибшов,
большой,  с  огромными  руками  и ногами,  комически-серьезный,  -  поспешно
натягивают штаны, чтобы предстать перед нами в приличном виде.
     За ужином завязывается беседа.  Иван Георгиевич предается воспоминаниям
о Москве, мечтательно рассказывает о  своей квартирке с окнами, выходящими в
парк ЦДКА,  о  жене,  о  дочке.  Этот домосед  и  семьянин  выбит  из  колеи
непривычной  обстановкой экспедиции.  И  все же  он работает, и работает хо-
рошо;  мы с интересом  рассматриваем узор горизонталей на сделанной им карте
ледника  Бивачного.  Его  съемка  уже  заполнила  ряд  мертвых  пространств,
пропущенных в 1928 году Финстервальдером.
     Шиянов устанавливает свой шустер и незаметно в нем исчезает.
     Он мне зачем-то нужен, и я не могу его найти. Я  спрашиваю  Каплана, не
знает ли он, где Шиянов.
     - Он, кажется, уже в своем штуцере, - острит Каплан.
     Весь  следующий день мы проводим в подгорном лагере:  надо  дать  отдых
лошадям. Три из них расковались и не могут идти дальше.
     Волков с утра  уходит  на работу. Красноармейцы грузят на себя треногу,
линейку, приборы, и вся группа скрывается за валом морены.
     Мы остаемся одни. Принимаем солнечные ванны  на  поросшем травой склоне
горы, моемся в озере, разбираем вещи.
     Лошади, наслаждаясь отдыхом, катаются по земле, поднимая  облака  пыли.
Федька солидно стоит в стороне, пощипывает скудную траву  и с пренебрежением
поглядывает на своих расшалившихся собратьев.
     Повар  Усумбай  печет на  кизяке  лепешки.  Этот  очень  худой  человек
поразительно  похож на  оперного  Мефистофеля.  Но на его "дьявольском" лице
играет добродушная улыбка.
     Процедура изготовления  лепешек не очень  аппетитна:  Усумбай то  месит
тесто,  то  подкидывает  кизяк под  казан.  Полуготовые  лепешки  он  ставит
"доходить" прямо на навоз.
     Все это однако не мешает нам уплетать горячие лепешки за обе щеки.
     На другое  утро мы  трогаемся  в  путь.  Мы  пересекаем  поперек ледник
Бивачный и выходим к устью ледника Сталина.
     Наконец-то кончается морена. Ледник Сталина вливается в ледник Бивачный
грядой сераков.  Эти  острые  белоснежные ледяные  пирамиды  напоминают ряды
зубов в ощеренной пасти гигантской щуки. Между сераками -  лабиринт глубоких
трещин.  Тропа идет правым берегом ледника. Прямо против нас - розовая стена
пика  Реввоенсовета. Мы минуем ее, проникаем все дальше в грозный мир горных
великанов. Слева в ледник  Сталина вливается ледник Ворошилова. Слияние двух
ледников, двух круто ниспадающих гряд сераков - грандиозно.
     Ледопады  живут.  Бурные  ручьи  пробивают  себе путь  между  сераками,
низвергаются водопадами. Глыбы льда и большие камни с грохотом летят вниз, к
подножью ледопадов, к их краям.
     Тропа зигзагами поднимается на осыпь по борту глетчера. Камни  и галька
ползут  вниз под копытами  лошадей. Измученные лошади берут  подъем рывками:
несколько быстрых, судорожных шагов и - остановка.
     Одна лошадь срывается.  Она скользит по осыпи, пытаясь удержаться.  Она
скользит все быстрее, перевертывается  на спину. Вьюки летят под гору,  и за
ними катится по склону лошадь.
     Высота  склона - около 100 метров.  Лошадь тяжело шлепается  у подножья
ледопада. Мы уверены, что она разбилась насмерть.
     Караванщики  спускаются,  к  ней.  К нашему удивлению, лошадь поднимает
голову, ошалело осматривается. Потом она встает на ноги. Караванщики выводят
ее на тропу и снова спускаются за вьюком.
     Лошадь стоит  спокойно,  потом  -  начинает  щипать  траву. Мы удивлены
хорошим аппетитом животного, только что едва не разбившегося насмерть.
     - Чисто нервное, - говорит Шиянов.
     Мы  идем  дальше. Тропа  то поднимается  вверх, то спускается вниз.  На
спусках  мы  отчаянно ругаемся: нам  жалко  "терять  высоту". Мы знаем,  что
ледниковый  лагерь расположен на 4 600 метров, и хотим скорее достигнуть его
уровня.
     Наконец  караванщики указывают  куда-то вперед, к противоположному краю
ледника. Там, под  осыпью,  покрывающей  склон пика  Орджоникидзе, мы  видим
следы горного обвала - нагромождение свалившихся сверху скал.
     -  Большой  камень,  большой  камень, -  говорит один  из караванщиков,
показывая рукой, - там лагерь. Скоро придем.
     Мы  и сами знаем, что скоро придем, так  как  идти дальше, в  сущности,
некуда: мы  -  в  тупике, вероятно, одном  из  самых грандиозных тупиков  на
земном шаре.
     Прямо перед нами - .выше  и  мощнее всех окружающих его вершин - встает
гигантским  массивом фирна и  льда  пик  Сталина. Его  снежный  шатер  четко
вырисовывается  на синеве  неба.  Холодно сверкают  фирновые  поля,  залитые
лучами солнца.
     Чернеет отвесная  полоса восточного ребра, и из мульды вытекает широкий
ледник. Снежная стена, расчерченная следами  лавин,  отходит от пика Сталина
влево  и  соединяет его массив  с пиком  Молотова.  Между  двумя вершинами -
большой  цирк,  заполненный  отлогим  ледником.  Другая   стена,  скалистая,
светлосерая, с узором снеговых прожилок, идет от пика  Сталина вправо к пику
Орджоникидзе.
     Мир впереди нас  непреодолимо замкнут.  Из  карт мы знаем, что за  этим
рубежом  вершин и  скалистых стен -  цветущие  долины Дарваза, стремительные
потоки Муксу,  Хингоу и  Ванча,  рощи  грецких орехов и  фисташек. Но  рубеж
недоступен и непреодолим.
     Мы  углубляемся  в  сераки,  в  море ледяных Пирамид. Мы рубим ступени,
втаскиваем  лошадей  на  крутые  отвесы,  осторожно  придерживая  за  хвост,
спускаем  их  вниз.  Лошади  скользят, снова поднимаются. Падает  наконец  и
осторожный Федька. Он лежит на снегу и мрачно смотрит на нас.
     "Куда завели, дьяволы! - говорит его взгляд.  - Разве же это дорога для
лошадей?"
     Федьку развьючивают. Но он продолжает лежать, выгадывая секунды отдыха.
И только когда Позыр-хан совершенно недвусмысленно берется за камчу, Федька,
не торопясь, встает.
     Дорога размечена маленькими турами, в каждый тур заложен листок красной
маркировочной  бумаги со  стрелкой,  указывающей  направление.  Мы  идем  по
серакам час, другой. Обвал у склона Орджоникидзе, где расположен наш лагерь,
все  так же  близок, или так  же  далек, как  и два  часа  тому назад, когда
караванщики указали его  нам. Это проклятые памирские "концы" путей! Как они
обманчивы и утомительны!
     Наконец сераки  окончены. Еще последний подъем, еще  десяток  метров по
боковой морене, и  мы  - в ледниковом  лагере. Несколько палаток  разбросано
между скалами. У большого камня - примусы и походные кухоньки. Высота - 4600
метров, почти высота Монблана.
     Нас встречают приветственными  криками. Гетье,  Гущин, Абалаков, Цак  и
Маслов обступают нас, жмут руки.
     У  Гетье, Гущина и  Абалакова пальцы  забинтованы марлей.  В  одной  из
палаток  сидит бледный бородатый человек, укутанный в свитер и полушубок. Мы
знакомимся. Это -  Гок Харлампиев, простудившийся при поисках тела Николаева
и заболевший воспалением легких, болезнью, почти всегда смертельной на такой
высоте. Несколько дней товарищи опасались за жизнь Гока. Но спортивный закал
и  внимательный  уход доктора  Маслова  сделали  свое  дело:  кризис миновал
благополучно.
     Из соседней палатки выходит пожилой человек, в котором я узнаю старшего
Харлампиева. Голова его обвязана полотенцем, ноги забинтованы.
     Нас засыпают  вопросами.  Мы  передаем новости из  Москвы, Оша,  Алтын-
Мазара и  базового лагеря. Самым актуальным  вопросом оказывается  положение
дел  в  базовом  лагере.  Где станция?  Когда начинаем восхождение? Отсрочка
восхождения до 20/VIII огорчает всех: мы упускаем лучшее время, погода может
испортиться.
     Письма...  Привезли  ли  мы письма? Я вынимаю  из  полевой  сумки пачку
писем, в том числе одно, адресованное: - "Альпинисту Гущину".
     Общий хохот...
     Пока мы  беседуем, носильщики разбивают нам палатки. Я разыскиваю среди
вьюков свою суму и рюкзак, расстилаю спальный мешок. Жилище готово.
     Цак любезно приносит чайник с рисовой кашей. Мы ужинаем. Солнце садится
за южное ребро пика  Сталина. Жара сразу сменяется пронизывающим холодом. Мы
надеваем полушубки.
     Голубые тени вечера ложатся на фирны окружающих вершин. Стихает беседа.
Темнеет.
     Внезапно раздается громовой гул и грохот. Я удивленно оглядываюсь.
     - Лавина, - спокойно говорит Гетье и показывает на облако снежной пыли,
возникающее на крутом уступе стены, которая соединяет массив пика Сталина со
склонами пика Молотова. Тысячи тонн снега стремительно низвергаются по круче
вниз на глетчер, белое облако, колеблемое ветром, долго еще стоит в воздухе.
     Лавина...  Грозный неумолимый  враг  альпиниста и вместе  с тем одно из
самых величественных и прекрасных зрелищ в горах.
     - Лавина, -  повторяет Гетье. - Они идут  здесь каждый  день.  Покойной
ночи!
     И  Гетье,  большой,  спокойный  и  медлительный,  встает  и  шаркающей,
размеренной походкой идет к своей палатке.

VII.

     Жизнь  в ледниковом лагере.  -  Альпинисты и носильщики.  - Героическая
работа Абалакова, Гетье и Гущина на восточном ребре. - Попытка Цака, Шиянова
и Маслова продолжить подготовительную работу.

     Чередой бездумных,  беззаботных солнечных  дней вспоминается мне сейчас
то  время, которое  мы  прожили  в  ледниковом  лагере  в  ожидании  приезда
Горбунова.
     Рано утром нас будит голос старшего Харлампиева:
     - Усумбай, чай бар?
     Повар Усумбай наливает пиалу чая и ставит ее на стол, импровизированный
из вьючных ящиков. Харлампиев  с чалмой из полотенца на голове и с маленьким
зеленым  зонтиком вылезает  из своей палатки  и  садится  пить  чай.  Это  -
единственный  мрачный человек  в  нашем  лагере. Со  дня гибели Николаева  и
болезни  сына у него  разыгралась  неврастения, и он не принимает участия  в
работе.  В  сущности  говоря,  ему  следовало  бы отправиться вниз, в Алтын-
Мазар.
     Через  несколько  минут   из  палаток  появляются  бородатые  фигуры  в
трусиках.   Фигуры  выстраиваются  на  небольшом  возвышении  возле  лагеря.
Яркорыжий  Абалаков  становится  перед  шеренгой   и  показывает   несколько
упражнений:  начинается  зарядка.  Потом мы  рассаживаемся  на камнях вокруг
вьючных  ящиков,  завтракаем  и  не   спеша,  обстоятельно  и  проникновенно
обсуждаем  меню  сегодняшнего  обеда  и  ужина.  В  этих   делах  совершенно
непререкаем авторитет хозяйственного  Гущина.  И  когда волнующая проблема -
класть  в макароны томат или нет  - грозит внести  непримиримую рознь в наши
ряды,  он  диктаторским  тоном  разрешает  спор.  К концу трапезы со стороны
маленького  моренного  озерка,  в  котором  мы умываемся,  появляется доктор
Маслов.  Этот  бесконечно  добродушный  человек  обладает  свойством  всегда
торопиться  и всегда опаздывать.  Объясняется это тем, что  все свои дела он
делает не в  надлежащей последовательности. Пока мы умывались, он, вероятно,
готовил  этюдник и  краски для очередного наброска,  а когда  мы садились за
стол - он пошел умываться. Приход Маслова дает крутой поворот нашей беседе.
     -  Вы уже успели помыться,  доктор? -  ехидно  спрашивает кто-нибудь из
нас, и этот дежурный вопрос неизменно вызывает взрыв хохота.
     - А вы  уже конечно  слопали мою порцию?  - отвечает  Маслов,  печально
глядя на скромные остатки каши и неполную кружку кофе.
     Гок  Харлампиев,  человек феноменального  аппетита,  скромно  потупляет
глаза. Грохот очередной  лавины избавляет его от более подробного обсуждения
щекотливого вопроса  о  масловской порции.  Все  вскакивают  и смотрят,  как
катятся  вниз  по  фирновым кручам пушистые валы снега и как встает  над ним
белое ватное облако.
     Потом мы надеваем башмаки и штормовые костюмы, берем кошки и ледорубы и
расходимся  группами на тренировку. Трудно придумать более удобное место для
изучения всех тонкостей альпинизма,  чем  наш  ледниковый лагерь: скалы всех
видов  и  степеней трудности,  ледники с  трещинами и без  трещин, ледопады,
сераки,  фирн, осыпи, морены - все это сконцентрировано возле нас в огромном
количестве и в богатом выборе, до всего - рукой подать.
     Лагерь пустеет.  Лишь  из  одной  палатки  высовываются  ноги  старшего
Харлампиева. Он греет их на солнце, уверяя,  что это полезно  при расширении
вен. Дежурный по кухне вместе с поваром заняты стряпней.
     Каплан и я тренируемся под  руководством  Гока  Харлампиева. Он  быстро
оправился от болезни,  снова обрел свой неисчерпаемый  запас юмора и веселое
настроение и с любезной готовностью  обучает нас  премудростям альпинистской
техники. Мы почтительно называем его "учитель".
     К  обеду  мы  возвращаемся,  полные  впечатлений. Особенно  благодарный
материал  для  бесед и  обсуждений дают альпинистиче-ские  подвиги  Каплана,
этого неисправимого  горожанина, умудряющегося  скользить и падать  на самых
ровных местах.
     Говорят, японцы  рекомендуют во время  еды  много смеяться. Я не  знаю,
верно ли это, но| мы во всяком случае в полной мере следовали этому рецепту.
     Обед подходит  к концу.  Мечтательное  выражение появляется  на широкой
физиономии Гетье.  Он начинает посапывать, и глаза его постепенно утрачивают
осмысленность.  "Вождя"  - так мы называем Гетье  -  явно клонит  ко сну. Не
говоря  ни слова, он встает  и направляется  к  своей палатке. Вслед за  ним
поднимается  и второй ее обитатель - Цак, и  вскоре до  нас доносится мирный
храп.
     Впрочем, мы все предаемся отдыху и doice far meinte (приятному досугу),
пишем дневники и письма, читаем Пушкина или Маяковского, принимаем солнечные
ванны на больших плоских камнях, разбираем вещи, ремонтируем обмундирование,
фотографируем.
     Завязываются беседы,  ведутся  рассказы. Они  вращаются  конечно вокруг
альпинизма. Есть области в жизни, обладающие для "посвященных" неисчерпаемой
занимательностью, непреодолимой притягательностью. Заговорите со спортсменом
о спорте, с охотником об охоте, и вы почувствуете,  что эти люди  влюблены в
свое дело, влюблены непосредственно и эмоционально.
     Горы покоряют  всякого, обладающего  способностью воспринимать природу.
Они  оставляют  неизгладимый след  в  человеке,  очищают и успокаивают своей
величавой  красотой, своим могучим ритмом, оздоровляют и  укрепляют. Кто раз
побывал в горах, тот будет возвращаться туда снова и снова.
     Каждый  из  нас  любит   альпинизм  по-своему.   У  Гетье  и  Абалакова
первенствует стремление  к борьбе, к преодолению  трудностей. Маслов смотрит
на  горы  взглядом художника.  Наиболее  цельно и  всесторонне  любит  горы,
пожалуй, Гущин. Он без конца может говор