ения,  сегодня с утра решил "сбегать
на соседний  хребтик",  чтобы  сделать оттуда кое-какие наброски.  "Хребтик"
этот высился над ледником Сталина 800 метров отвесной скалы,
     Наконец караван готов. Горбунов надевает валенки. Для  него и для Гетье
оставлены под верх две лошади. Мы помогаем нашим больным взобраться на седла
и  трогаемся  в путь. Мы идем очень  медленно. Лошади  изнурены беспрерывной
двухмесячной работой,  ноги их сбиты в кровь и изранены острыми камнями. Они
часто спотыкаются  и падают.  Мы помогаем им, тащим их  вперед по серакам  и
морене.
     Пересекаем ледник Сталина и  выходим на его высокий  правый борт. Здесь
мы останавливаемся  и  оборачиваемся назад.  Мы  стараемся  в  последний раз
запечатлеть в памяти величественное сборище горных вершин,  скал и ледников,
среди которых прожили целый месяц.
     Широкоплечий  и  мощный,  на  голову  выше всех  своих  соседей, стоит,
сверкая фирном  своих граней, чернея вертикальной полосой восточного  ребра,
побежденный  нами гигант  -  пик  Сталина. Крутая стена,  покрытая  снежными
сбросами, исчерченная следами лавин,  соединяет его с  белоснежной пирамидой
пика Молотова. Справа высится стройный конус пика Орджоникидзе.
     За  последнее  время  пустынное  величие  этого  сурового  пейзажа  нас
угнетало. Сколько раз  мы вспоминали цветущие альпийские луга  и густые леса
Кавказа,  пенистую  голубизну  его  бурливых  потоков.  Но теперь  мы  вновь
поддаемся очарованию этой мертвой страны скал и льда.
     Караван медленно движется по зигзагам тропы, и гиганты горного  царства
проходят мимо  нас в обратном порядке. Остается позади сахарная голова  пика
Орджоникидзе,  черный скалистый отвес пика Ворошилова, широкая, сложенная из
розового камня громада пика Реввоенсовета.
     В прорыве хребта между пиками Ворошилова и Реввоенсовета высится скала.
Ее  верхушка  в  точности  повторяет  контуры памятника Гоголю на  Арбатской
площади в Москве. Скала носит название "Гоголь на Памире".
     К вечеру мы выходим на Бивачный. Нам предстоит пересечь его.
     Караван  идет  все медленнее,  лошади  выбиваются  из сил.  На  опасных
местах,  когда тропа вьется по краю трещин. Горбунов с нашей помощью слезает
с  седла и, осторожно ступая на пятки,  идет за лошадью. Гетье слишком слаб,
чтобы передвигаться пешком. Со стоическим спокойствием едет он на шатающейся
от  усталости лошади вдоль  трещин и провалов.  Исхудалый,  с вва- лившимися
щеками, он напоминает Дон-Кихота на Россинанте. И когда его конь срывается в
узкую трещину, он все так же спокойно раздвигает  ноги, упирается ими в края
трещины и присаживается на камни,  пока его лошадь вытаскивают  на веревках.
Надвигается ночь.  Абалаков, Гок Харлампиев и  я покидаем  (караван и уходим
вперед.  Мы прокладываем себе  путь в  полной темноте  сквозь  хаос  ледяных
бугров. Мы  должны выйти к определенному месту, где в высоком  валу  боковой
морены имеется проход.  Иначе  придется  перелезать через вал. Гок  каким-то
непонятным чутьем выводит нас к проходу, и через четверть часа  мы лежим  на
кошмах у костра в подгорном лагере.
     Старый Усумбай с добродушной улыбкой на своем лице оперного Мефистофеля
радостно жмет нам руки и гостеприимно угощает каурдаком из киичины.
     Понемногу добирается до лагеря  и наш караван. Только Горбунов и  Гетье
не решились в темноте ехать верхом по леднику и вместе с доктором заночевали
на морене. Дудин посылает к ним Абдурахмана и Алешу с горячей пищей и чаем.
     На другое утро,  ожидая отставших,  мы греемся  на солнышке,  моемся  в
голубом озере, с наслаждением лежим на траве.
     В  подгорном лагере гораздо теплее, чем в ледниковом, И легко  дышится:
высота "всего" 3  900 метров. Я делаю несколько рывков полной силой на 25-30
метров  и вспоминаю, как два месяца  тому назад на такой  же высоте на Кара-
Куле  я  тяжело  болел  горной болезнью и буквально не мог пошевельнуться от
слабости и сердцебиения.
     К полдню до лагеря добираются Горбунов, Гетье и Маслов. Отряд  остается
в подгорном на дневку.
     Горбунов составляет  текст телеграмм в  Москву,  текст рапорта партии и
правительству о  выполнении  29-м  отрядом  труднейшего задания,  о  победе,
одержанной советской наукой и альпинизмом.
     "Москва, Кремль, товарищу Сталину. С радостью сообщаем Вам, что впервые
исследованная нами в  прошлом  году высочайшая вершина СССР, названная Вашим
именем,  именем  любимого  вождя мирового  пролетариата,  взята  3/IX  нашей
штурмовой  группой..  На  пике  установлены  две  научные  метеорологические
станции. Группа шлет Вам пламенный привет.
     Горбунов".
     Дудин, Гок Харлампиев и Абдурахмаи собираются на охоту на кииков.
     Каплая и  я  решаем посетить глациолого-метеорологическую обсерваторию,
строящуюся на леднике Федченко  у  перевала Кашал-Аяк в  20 километрах  выше
впадения в ледник Федченко  ледника Бивачного. К нам присоединяются .Маслаев
и все тот же неутомимый Абалаков.
     После полудня мы  покидаем  лагерь. Часть каравана  идет вместе с нами;
ослабевшие  лошади  не  могут поднять сразу  весь  груз,  караванщики  хотят
перекинуть часть  вещей к выходу на  ледник Федченко  и  затем  вернуться  в
подгорный лагерь.
     Мы идем по  тропе вдоль правого борта  ледника Бивачного.  Невдалеке от
слияния его с  ледником Федченко нас застает вечер. Мы  с Капланом осторожно
спускаемся  по  крутым поворотам  тропинки, догоняя ушедший вперед  караван.
Внезапно из темноты впереди нас раздается чей-то тревожный голос:
     - Кто идет?
     Меня раздражает  этот ненужный оклик  и  беспричинная паника: кто может
идти со стороны ледника Сталина, кроме участников 29-го отряда?
     - Кто спрашивает? - отвечаю я на вопрос вопросом.
     - Кто идет? - еще громче и тревожнее повторяет тот же голос.
     Каплан   узнает  старшего  Харлампиева.   Обеспокоенный  нашим   долгим
отсутствием, он  не дождался нас у базового лагеря  и вновь проделал трудный
путь вверх по Федченко.
     Он расположился на ночлег на маленькой ровной площади на борту ледника.
Рядом с ним - еще две  фигуры. Это - художник Котов  и его помощник, молодой
худощавый фотограф в пенсне. Все трое лежат в спальных мешках.
     Мы с Капланом наскоро закусываем. Вскоре подходят Абалаков  и  Маслаев.
Мы  разравниваем  ногами  камни на  площадке  и расстилаем  спальные  мешки.
Ложимся на них,  пробуем,  удобно  ли лежать. Потом извлекаем из-под  мешков
наиболее острые камни, раздеваемся и окончательно забираемся в мешки.
     Абалаков заводит с Котовым разговор  о  живописи,  о Сибири,  где Котов
путешествовал в  прошлые годы.  Котов и сам похож  на  сибирского хлебороба:
плотный,  коренастый,  с  окладистой  бородой  и широким крестьянским лицом.
Котов направляется в  наш подгорный лагерь. Оттуда он  собирается писать пик
Сталина.
     Он рассказывает  о гибели Зеленского  при переправе через Саук-Сай. Все
три художника  уклонились на несколько шагов от  брода,  по которому Колыбай
вел караван, и попали на глубокое место. Лошадей подхватило течением. Котова
и его помощника, основательно  исцарапанных  и  избитых, вскоре выбросило на
берег, а Зеленского река  волокла и  била  о  камни  добрую сотню метров. На
повороте  он остался на отмели. Голова его была в нескольких местах пробита,
горло  перебито,  ноги  сломаны.  Ствол  винтовки  был  согнут  дугой,  ложе
расщеплено.
     Беседа затихает. Мы молча лежим в наших спальных мешкгх.
     На  востоке  небо  над  горами  озаряется  отблеском  восходящей  луны.
Неверный свет заливает снежные вершины.
     На другой день мы  выходим  на ледник  Федченко и сворачиваем  направо,
вверх по леднику. Около часа мы  идем по боковой морене и затем  замечаем на
дне узкой щели между мореной и обрывом горы несколько навьюченных лошадей.
     Мы спускаемся вниз. Тут  же юрта  и рядом  с  ней -  груда строительных
материалов.  Деревянные части здания, оконные рамы,  доски, небольшие  балки
квадратного сечения,  ящики с  оконным стеклом сложены в штабеля  и  покрыты
брезентом. С  обрыва по  узкому кулуару  мимо юрты  время  от времени  летят
камни.
     Это - "Чортов гроб", промежуточная база 37-го отряда нашей  экспедиции,
строящей  обсерваторию  на  леднике Федченко.  "Чортов  гроб" - трудно найти
более подходящее название для этой маленькой  узкой площадки, зажатой  между
отвесной скалой и крутым валом морены.
     От  Алтын-Мазара  до  Чортова  гроба  строительные материалы доставляют
вьюком.  Здесь,  на  середине  глетчера,  где  лед  не  покрыт  мореной,  их
перегружают на сани особой конструкции и везут дальше.
     Возле юрты мы нашли нашего  старого знакомого Колыбая. Он вьючил лошадь
и собирался  выводить  караван  на лед для  перегрузки.  Неподалеку  паслось
несколько исхудалых, разбитых лошадей со следами ранений - почетные инвалиды
строительства, получившие повреждения  при падениях и провалах в  трещины  и
Временно выбывшие из строя.
     В  юрте мы встретили молодого  красивого юношу,  техника Стемпковского,
помощника начальника строительства обсерватории. Меня поразил нежный румянец
его щек. Палящее горнее  солнце  не  смогло  покрыть  их загаром, бураны  не
оставили на них следа.
     Стемпковский передал мне  большой пакет,  полученный им в  Алтын-Мазаре
для нашего отряда.  Я вскрыл пакет и увидел большую пачку  писем.  И  пока в
казане варился каурдак, Абалаков, Маслаев, Каплан и я  жадно читали покрытые
знакомыми  почерками  листки. А потом  мы развернули  страницы "Известий"  и
"Правды".  Вчерашний день  захватывающей  и волнующей жизни  нашей  страны -
вчерашний,  потому что газеты имели месячную давность,  - ворвался  в юрту и
казался нам сегодняшним днем.
     Мы видели, как стремится поток воды по шлюзам .  Беломорско-Балтийского
канала,  как  на  зеленом  прямоугольнике стадиона  "Динамо"  смешиваются  в
спортивном  бою красные  майки  советских футболистов  с зелеными  фуфайками
турок, как борются ударные бригады в Донбассе за ликвидацию прорыва.
     А перед юртой у костра, на котором варился обед, сидел, поджав под себя
ноги,  Колыбай - старый казах, водитель караванов по бродам бурных памирских
рек,  через морены  и  трещины ледников,  сквозь осенние снежные  метели. Он
сидел, этот старший вьючник 37-го  отряда ТПЭ, в своих штанах из недубленной
кожи  и шапке  из рысьего меха и тихо напевал монотонную, грустную песню. Он
не прочел  за всю жизнь ни одной газетной строчки, и все  же он был  ударник
той  великой  стройки, о  которой  говорили эти  газеты,  стройки,  сумевшей
проникнуть даже на льды Федченко.
     Стемпковский  объясняет  нам   путь  на  обсерваторию,  и  мы  покидаем
гостеприимную юрту.
     Пересекаем боковую морену, выходим на  лед на  средней части глетчера и
начинаем свой путь вверх по гигантской ледяной реке.
     Мы всматриваемся в скалы и склоны левого  - по течению - берега ледника
и ищем обсерваторию. Стемпковский сказал нам, что место стройки будет видно,
как только мы выйдем на лед. Но пока станции не заметно.
     Ледник  поднимается равномерно и некруто.  Разница  высот между  языком
ледника и местом постройки - около 1 100 метров. Эту высоту глетчер набирает
на протяжении 35 километров.
     Мы  идем  час,  другой,  третий.   Яркие  солнечные  лучи  ослепительно
отражаются от  ледяной поверхности. Наши глаза защищены темными очками, кожа
на лице -  ланолиновой смазкой. Но тем  не менее действие  палящего  солнца,
удвоенное  отражением лучей от  льда,  начинает сказываться:  нас охватывает
своеобразная глетчерная усталость и апатия.
     Мы встречаем на льду следы подков и полозьев и конский навоз. Некоторые
трещины  заложены  большими   глыбами   льда.  Но   затем,  боясь   миновать
обсерваторию, мы покидаем ровный лед на правой  стороне ледника  и переходим
на бугристую  левую.  Мы обшариваем  в  бинокль  все склоны, каждый  выступ,
каждую скалу. Станции нет.
     Два или три часа  мы  идем по левой стороне ледника. Потом я вспоминаю,
что  станция  расположена  у  перевала  Кашал-Аяк.  Сверяемся  с  картой   и
убеждаемся,  что  до обсерватории  еще  далеко.  Снова  переходим  на правую
сторону. И  все же мы не уверены, что идем правильно.  Начинает  приходить в
голову мысль о вынужденной ночевке на  леднике без спальных мешков. Но через
несколько  времени Абалаков,  идущий  впереди, останавливается, нагибается и
затем радостно кричит:
     - Навоз!
     Вероятно,  так  же матрос Колумба,  первый  заметивший  берег,  кричал:
"Земля!"
     Лошадиный навоз - значит здесь проходили караваны строительства.
     Мы не сбились с пути.
     Пейзаж вокруг  нас  становится  все  грандиознее и  прекраснее. Глетчер
очищается  от морены, полоса открытого льда становится шире. По обе  стороны
встают два ряда пятикилометровых вершин. Мерцают на солнце фирновые карнизы,
причудливо лепятся  по скалам  висячие  ледники,  блестят  серебряные  ленты
водопадов.  Впереди  белеют,  быстро приближаясь, фирновые поля Шпоры, возле
которой ледник делает поворот.
     Справа от Шпоры -  широкое  фирновое седло,  перевал Кашал-Аяк.  Где-то
здесь должна  быть обсерватория.  Правее  перевала у  левого края глетчера я
вижу  скалу.  К  ней  ведет  ровный  фирновый  подъем, который  вполне может
преодолеть  лошадь. Пожалуй,  это -  единственное удобное  место  для обсер-
ватории.  Я всматриваюсь  в бинокль. Мне кажется, что я  вижу  наверху скалы
юрту.
     Солнце склоняется к западу,  садится за хребет Маркса и  Энгельса. Идти
становится  все труднее. Мы уже  тринадцать часов в  пути. Нас мучит  голод.
Наша  группа  растягивается.  Абалаков  и  Маслаев уходят  вперед.  Абалаков
опережает  нас,  примерно,  на  километр, Маслаев -  та  полкилометра.  Мы с
Капланом часто останавливаемся. Всякий раз при этом я  оборачиваюсь назад, к
северу.  Высокие  скалистые   горы  правого  берега  Билянд-Киика   замыкают
горизонт. В потухающем дневном свете они окутаны дымкой и  постепенно меняют
цвет. Сейчас они голубые, потом сизые, потом серые.
     Навстречу   нам   показываются    несколько   верховых.   Это   караван
строительства возвращается порожняком с обсерватории. Киргизы-караванщики не
понимают по-русски. Но они указывают на скалу у перевала. Мы идем правильно.
     Дневное солнце растопило пористый снег на поверхности глетчера. Во всех
направлениях  текут, журча, голубые  ручьи  в голубых ледяных берегах. Потом
они исчезают в узких круглых трещинах, ледниковых колодцах.
     Мы  сворачиваем  направо,  к  левому краю  ледника, переходим несколько
срединных морен  и приближаемся  к началу  фирнового подъема. В  сгущающихся
сумерках мы  видим на фирне Абалакова, уже почти достигшего вершины скалы, и
значительно ниже его - Маслаева.
     Наконец   в  полной  темноте,  измученные  усталостью  и  голодом,   мы
добираемся  до подножья скалы. Я  втыкаю  в  снег ледоруб  и ложусь.  Каплан
по-братски делится со мной последним кусочком шоколада.
     Мы  спокойно отдыхаем,  так как  уверены, что  Абалаков вышлет подмогу.
Через несколько минут слышны громкий свист и крики. Сверху бегут трое - двое
рабочих  и  метеоролог.  Они освобождают  нас  от винтовок, спинных  мешков,
полевых сумок, фотоаппаратов. Последний подъем преодолеваем налегке.
     Мы наверху скалы. В темноте смутно чернеют силуэты построек. Нас вводят
в юрту. В середине топится  железная печка. Вспышки пламени, вырывающиеся из
ее  дверцы,  ложатся  неяркими бликами  на лица сидящих  кругом  людей.  Нам
уступают место, суют в руки бачки с кашей. Чайник на печке поет тихую песню.
Абалаков и Маслаев уже здесь.
     Высокий  худой  человек  подымается  со  своего  места.  Его  лица   не
разглядеть в темноте юрты.
     -  Позвольте  представиться, - говорит  он.  - Начальник строительства,
Владимир Рихардович Блезе.
     Беседа, прерванная нашим приходом, возобновляется.
     - Слышь, Рахирдович,  - говорит почтенный  бородач, -  завтра с Чортова
гроба караван придет.  Ты его  сразу  не отправляй, пошли лошадей на морены.
Пускай песку для цемента привезут.
     -  Плотникам завтра обязательно  круглые окна надо пригнать, -  говорит
другой, - а то нам западную стену железом обивать нельзя.
     Спокойно  и  мерно,  без  председателя  и  протокола,  течет   за  чаем
производственное  совещание,  скажем лучше  -  повседневная производственная
беседа. Во всех деталях вырабатывается план завтрашнего рабочего дня. Вернее
- два плана: один - на случай хорошей погоды, другой - на случай бурана...
     В палатках  нам отведено место для ночлега.  Мы раздеваемся  и засыпаем
мертвым сном, не успев как следует закрыть застежки спального мешка,

XIV.

     Обсерватория и ее строители. - Возвращение в базовый лагерь.

     Луч солнца, пробиваясь сквозь полу палатки, будят  меня на другое утро.
Владимира Рихардовича, спавшего  рядом  со мною, уже нет. Он - на работе.  Я
встаю, одеваюсь и выхожу наружу. Возле палатки течет небольшой ручей. Ночной
мороз сковал его ледяной корой. В одном месте кора пробита ударом каблука:
     кто-то  здесь сегодня  умывался.  Рядом  с  отверстием  лежат  на  льду
приготовленные  для  меня  чистое   полотенце,  мыло   и  флакон  одеколона.
Изысканное гостеприимство  на леднике Федченко,  в  центре  бывшего  "белого
пятна"...
     Умывшись, я медленно поднимаюсь к площадке на вершине скалы.
     В трехстах метрах  подо мной недвижным ледяным  руслом трехкилометровой
ширины лежит  ледник Федченко. Он расчерчен  вдоль  темными валами срединных
морен  -  следами  слияний  с  другими  ледниками. Он  похож  на  гигантскую
белоснежную ленту, в которую вотканы черные продольные полосы. На севере эта
лента уходит в  даль к синим в дымке тумана горам Билянд- Киика.  На юге она
геометрически правильной дугой поворачивает влево, на восток.  Этот разворот
ледника  -  быть  может, самое грандиозное,  что мне когда- либо приходилось
видеть.  У  поворота  ледник  принимает  в себя  большой  приток  -  глетчер
Кашал-Аяк. На месте слияния стоит белоснежная вершина - Шпора.
     Глетчер  течет между  двумя  грядами  пятикилометровых пиков. Но  горы,
окаймляющие ледник,  не  кажутся высокими. Они погружены  по  пояс в ледяной
поток  глетчера.  Над  его поверхностью  высятся  лишь  последние  скалистые
отроги, фирновые поля и снежные карнизы.
     Справа, в стороне,  стоят  массивы пика Комакадемии и  пика Гармо.  Они
ледником не закрыты: на  карте их высоты помечены цифрами 6450 и 6615. Левее
их - широкое, сверкающее на солнце фирновое седло перевала Кашал- Аяк.
     На вершине скалы - ангароподобный каркас обсерватории.
     Стук молотков о дерево и металл,  визг пилы и  рабочий говор деловито и
по- хозяйски  врываются в молчание  горной пустыни.  Плотники  и кровельщики
обшивают  каркас  тесом  и жестью,  бетонщики  замешивают  бетон  и заливают
фундамент.
     Они такие  же,  как в Москве и Ленинграде, эти  кровельщики,  плотники,
столяры и бетонщики.  Только  лица  их заросли густыми бородами, да движения
медленны и размеренны: высота дает себя чувствовать.
     Я смотрю на это вторжение человеческого труда в безмолвный горный мир и
думаю - где еще приходилось мне видеть волнующее зрелище покорения человеком
пустыни?  И затем  яркое  воспоминание  встает  передо мною. Я вижу  большой
глетчер, сбегающий к  берегу и  обрывающийся в  море высокой  зе-  леноватой
стеной льда. Эта стена, тянущаяся восьмикилометровой дугой, образует  бухту.
Ноздреватые  бирюзовые  айсберги,  изъеденные  водой,  тихо  дрейфуют  вдоль
берега. В  одном  месте ледяная  стена  сходит на  нет, и темные базальтовые
валуны сбегают к воде, покрытой блинами дрейфующего льда.
     На  берегу,  рядом  с  остатками  старых  зимовок,  желтеют стены  двух
маленьких, вновь строящихся домиков. К стенам прислонены винтовки. Время  от
времени к  домикам  подходят,  грузно  раскачиваясь,  белые  медведи.  Тогда
плотники  и  печники кладут на мерзлую землю топоры  и лопатки,